* * *
Началось в пятом классе. Родители, встречаясь, спрашивали: "Чего это мой (или моя) таскают кости в школу? Собаку, что ли, тайком завели?"
На уроках что-то стало мешать. Посторонний звук, вроде цвирканья сверчка. Присмотрелась - Гурков поглядывает под парту. "Встань!" Ничего, руки пусты. Сел - опять что-то поскрипывает, скребет, как мышонок…
Я его выпроводила из класса. А на другой день нашла под журналом костяной ножичек, для разрезания книг. В виде кинжала, с желобком вдоль лезвия, с рукояткой, как бы обвитой жгутом, - он отсвечивал мягко, словно восковой…
Показываю классу: откуда, чей? Кричат, разумеется, все вместе:
- Это Гурков для вас сделал!
- Он всем делает! Он их "чудики" зовет!
- Это настоящая слоновая кость!
Кость, разумеется, была говяжья, из супа, но что из того? Настоящими были точный глаз и терпеливое уменье, не ожидавшиеся в Гуркове, - до тех пор держало это "нещечко" рекорд по количеству возмущенных учительских записей в дневнике.
Звенышко оказалось надежным, ухватилась я за него твердой педагогической рукой - и потянула…
Скрести на уроках было, разумеется, запрещено, зато я раздобыла и подарила мастеру набор пилок, стамесок, лобзиков, а в конце года мы организовали персональную Гурковскую выставку - десятиклассники приходили смотреть!
…С каким жаром он выстругивал, сверлил, шлифовал шкуркой, полировал пемзой! Как отчаянно фантазировал! Никогда не повторял даже самых счастливых удач, и все же во всех фигурках, даже в рассыпной мелочи, было что-то особое, гурковское, угловатое и полное неотразимой притягательности.
Однажды в школу пришел писатель. Сидел в президиуме; если уж очень заходились ораторы в похвалах - потирал кулаком переносицу. Потом, тяжело опираясь на трость, прошел к трибуне и без всяких предварений начал читать. Аплодисменты пережидал терпеливо, как дождь, и читал снова…
Его долго не отпускали, гурьбой проводили к машине. Вспоминали - на переменах, на уроках. Гурков в воспоминаниях участия не принимал. Он отсутствовал, хотя и не буквально: исправно ширкал мелом по доске, лепил в тетрадях, строку за строкой, свои косоугольные буквы, но глаза его, если окликнете, смотрели за вас, выше вас, сквозь вас - на что-то свое, видное только им одним.
Через две недели класс ахнул. Гурков принес трость сказав "Для него", и все поняли, о ком речь. Трость была черная, полированная, со светлой изогнутой рукоятью в виде выпрыгивающего из воды дельфина. Удлиненное дельфинье рыло улыбалось - со сдержанным превосходством…
- Чтоб руку радовало, - объяснял Гурков. - Гладкая рукоять, и изгиб хороший. Посмотрит - вспомнит нашу школу…
…А потом был выпускной вечер. Белое порханье по залу, веселая сумятица, планы, мечты обещанья. И снова классное руководство, новый пятый, со своими отличниками и отстающими, со своими проблемами. Редкие случайные встречи с бывшими уже учениками…
Гуркова встретила на улице. Не успели поговорить - бежала на педсовет. Он сказал: "Заглянули бы как-нибудь…" Я и заглянула.
* * *
- Будем считать, что разговор о том о сем уже состоялся. Давай главное - почему?
- Не знаю. Может, от того, что не могу вернуться к себе, прежнему. Чудак я был…
- Какой же ты теперь, Марк?
Он вздергивает прямые плечи, отводит со лба отбежавшую от прически прядь.
- Я? В общем-то, человек, как все. Работаю.
- Где?
- По специальности…
Он не умеет рассказывать. Я забрасываю удочку - вопрос и тяну со страхом, с замиранием сердца - опять сорвется?
На иные вопросы не отвечается вовсе. На другие - брошено вполне туманное "По техническим причинам". Или - "Как у всех".
И все-таки пройдена дорога, полная ухабов и рытвин; вырисовывается нечто связное… Артель "Сувенир". Главное требование - резать по образцу, точь-в-точь, без отступлений. Образец дает художник - специалист - прикладник, дипломированный.
- Да, кстати: а ты что окончил, Марк?
Он словно не слышал вопроса:
- Понимаете, иногда надоест резать под копирку, даешь "оживляж" - хоть черточку, две - от себя. Ну, контролерши глазастые есть, вредные, не пропускают. "Брак", - говорят. И не убедишь ее, глупыху из ОТК, что нет в природе точных повторов, нет, ровных линий. Листья, пусть с одного дерева, они ведь все разные, так? И разве они от этого хуже?
…Еще есть вопрос, самый важный, я боюсь его и все-таки надо!
- Ты не пробовал - предложить свои образцы, Марк?
Он молчит с минуту. Потом отвечает, чересчур легко:
- Пробовал. Не вышло. Директор ответил: "Туфта, взлет фантазии". Кто, говорит, даст тебе настоящую слоновую кость, а говяжья такого ажура не держит. Вкус, говорит, у тебя тонкий, а где тонко - там и рвется. Он у нас остряк, директор…
- И остряк, и царь, и бог?
- Отчего же? И худсовет есть. Обсуждение даже устраивали. Сколько людей, столько мнений. Вроде операции без наркоза: каждый встает и режет, как хочет. Я ответил, обидно показалось. Все в званьях, как в кольчуге, а тут какой-то, без диплома даже… Ногами затопали. "А поди-ка ты домой, - говорят, - да лицо свое умой, - говорят".;
- И ты - умыл? Ни шагу - дальше?
Он встает, кусочком бархата начинает перетирать фигурки. Говорит глухо, не поворачивая головы:
- Кое-что делал. Людям раздарил. "Нашел он славу у знакомых, снискал признанье у родных", - помните Женьки Злобина эпиграмму? А мечталось, чтоб дальше пошли - чудики мои. Не к ближним только.
Поворачивает ко мне лицо - вдруг перечеркнутое злой усмешкой:
- Всякое бывало. Подсыпался ко мне один хмырь. Делай, говорит, а я в Москву возить буду, на любителя. В деньгах, мол, искупаешься…
- А ты?
- Послал его… по дальнему адресу. Спекулянтов мне еще не хватало!
Гурков остался Гурковым. Вежливостью себя не затруднит, в обход не ринется.
И я снова атакую в лоб:
- Слушай, Марк, давай плясать от печки. Почему ты не учился? Срезался - опустились руки? Семья - кормильцем стал? Принцип - назло несправедливости.
Он устало машет рукой.
- Не гадайте, Нина Федоровна. Вы уж и ноздрями зашевелили, уже и навострились - ринуться на защиту… Знаю я вас. Не надо. Не было никакой несправедливости. И моей вины нет. Просто… - он запнулся и выговорил с трудом, - прежде чем поехать, прошел медосмотр. Вот. И выяснилось, что я дальтоник. Куда же такому - в мое Высшее, художественно-промышленное? Профнепригодность. Понимаете? Это ошибка природы. Ее не исправишь, против нее не восстанешь…
То, что он сказал, достаточно ошеломительно. Но убивает меня тон, каким все говорится.
Это говорит человек сдавшийся. Даже боли уже не чувствующий. Или я ошибаюсь?
- Послушай, Марк… Я знаю слепого скульптора. Восстал, как видишь! Человек - сильнее обстоятельств…
- А чем плохи обстоятельства? - он аккуратно складывает бархат, задергивает занавеску. - У нас условия хорошие. Оборудование новехонькое - токарные станки, бормашины. Кость говяжья, отбеленная, - мягкая, удобная в работе. И продукция наша не из худших. Иной раз такой ведь увидишь сувенирчик - вроде как оплеуха по чувству красоты. А у нас - "средственно". Не хитро, да кстати - уют состоит из мелочей… И закроем эту тему, как у нас говорят!
Мы закрываем тему. Беседуем о том о сем. Милые, теплые школьные воспоминания. Вести о былых одноклассниках.
- Супругов Злобиных видишь? - спрашиваю я.
Он вздрагивает.
- По теории вероятности.
- Это еще как?
- В одном ведь городе живем. Иной раз и столкнешься…
- Динка… Помнишь, как ее дразнили? А теперь - покупай цветной телевизор!
Он смотрит на меня в упор - темными, спокойными глазами.
- Она из тех, кто умеет догонять горизонт… Я - нет. У каждого своя дорожка. Кому-то надо и слона плоского делать.
…Он прощается вежливо, словно и не Марк. Приглашает заходить снова.
Приглашает - "неконструктивно".
Мой супруг, Вадим Васильевич, поедает разогретый вчерашний обед с черствым хлебом. Встречает меня вопросом:
- Итак, какие стенки нынче лбом прошибались?
Я кладу в хлебницу его любимый батон за шестнадцать копеек, золотистый и узкий, словно копченая щука. Он хмуро отрезает горбушку. Батон мягок, как пух.
Теперь можно отчитываться.
- На выставке корешковой скульптуры побывала. - Накладываю себе на тарелку, сажусь к столу.
- Эт-то еще что?
- Ну, знаешь, есть такое… Ищут люди корешки, веточки, похожие на что-либо, подчищают их, подстругивают, что-то добавляют - получается фигурка.
- А, видал по "теле". Кикиморы, балерины, олени. Баловство! И что же?
- Показала я устроителям Марковы работы. Выслушала охи и ахи. "Но, - говорят, - не наш профиль".
- И верно, не их.
Вадим кладет вилку, промакивает губы бумажной салфеткой.
Сейчас он послеобеденный, уступчивый, расположенный к благодушному философствованию.
- Странный вы народ, учителя, - начинает он. - Ну, не выстроил человек жизнь по твоим предположениям, ожиданий твоих не оправдал. Прошумел и затих, как весенний дождик. Ну и что? Разве каждому дано?
- Ему - дано.
- Ну, как поглядеть. Вот у меня тоже был в юности приятель, стихи писал. Так он говорил: "Чувствую: если не выскажусь - сожжет меня изнутри!" А твой, как его, Гурков, - зачем его натягивать? Будет творить, коли припечет!
Я молча убираю посуду. С благодушием не поспоришь. Оно, как желе, ножом не режется. Оно обволакивает, как туман.