Он умолкает, стараясь подавить вздох - такой крошечный вздох в таком крупном теле - какой страшный гротеск! И как же все-таки противно себя чувствуешь, жалея человека, которого ты же и ударил по самому больному. Есть в этом что-то от сокрушений палача над бездыханным трупом - вдвойне грешно.
Наконец Майлз опускает бокал и еле слышно говорит:
- Знаешь, мне все чаще кажется - у нее есть кто-то на стороне.
Я молчу.
- И это еще не все: похоже, она сумасшедшая - кроме шуток. Сама путается: где правда, а где ложь. Я даже не могу понять, когда она на земле, а когда витает в своих грезах. Лунатичка.
- Да, она мечтательница, - говорю я и тут же себя одергиваю: осторожно! Бет для тебя чужой человек, не проколись.
Майлз глядит на меня в упор.
- Это еще мягко сказано. То есть я, конечно, понимаю, что значит ее работа, в каком она крутится обществе - мода и кино. Я думал, она тоже отдает себе в этом отчет. Там все на наркотиках замешено. Правда, Бет в последнее время дурит реже, почти завязала. Даже шутит на этот счет: говорит, наркотики требуют регулярности, а у нее с самодисциплиной всегда были проблемы. - Майлз роняет свои большие руки на стол. - Не знаю, что с ней делать, Дэн. Ума не приложу.
Я осторожно кладу в рот соленый орешек.
- А что там за история с любовником?
После мучительной паузы Майлз говорит:
- В прошлую пятницу она где-то задержалась, сказала, заскочила навестить мамочку. Только в тот вечер мать сама позвонила.
- Матери проговорился?
Он качает головой.
- Держал язык за зубами. Сказал, Бет заночевала у подруги, и та обещала перезвонить. В субботу Бет вернулась, и я спросил, как поживает матушка. Она поблагодарила за заботу, сказала, что все прекрасно, и долго, со всеми подробностями рассказывала, как они вместе ходили на сельскую ярмарку. Я поинтересовался, приобрела ли она что-нибудь, а Бет прикусила язычок и отвела взгляд. А потом сказала: "Мама купила меду". - Майлз отпивает апельсинового сока и тяжело сглатывает. - На сладенькое потянуло.
- Поговорил с ней?
- Пока нет, - вздыхает он. - Боюсь, уйдет.
Устало пожимает плечами.
- Не знаю даже, что меня сильнее пугает. Мечется она, никак покоя не найдет - не к добру все это. Угомонилась бы уже. Что ни говори, а малышка не в себе. А ты что скажешь?
- Да все девчонки рано или поздно через такое проходят.
- Я только не могу понять почему? Я что-то не так делаю или что?
- Нет, - твердо говорю я. - Тебе себя винить не в чем. Она ведь молоденькая еще, верно?
- Думаешь, нагуляется - остепенится?
- Вполне возможно. Почему бы и нет?
- Эх, наверное. Так, думаешь, лучше спустить все на тормозах?
После некоторого размышления я соглашаюсь:
- Пожалуй, это самое разумное.
Глава 24
А тем временем мы с Бет продолжаем тайно встречаться, не слишком сближаясь. Близость между нами скорее духовная: у нас нет друг от друга секретов, и мы с легкостью говорим по душам.
Одним погожим деньком я спрашиваю:
- Ну и сколько же у тебя было мужчин? Назови свою счастливую цифру.
Бет смеется, пораженно глядя на меня.
- Ничего себе вопросик! Так и вызывает на откровенность. Слушай, ты же сам прекрасно знаешь, что девчонки умеют считать только до трех.
- Ну уж нет, выкладывай.
Моя умница закрывает глаза, задирает нос, складывает ручки на коленях - вы подумайте, какая паинька и скромница! Явно переигрывает.
- А трех тебе не хватит?
Широко открыв глаза, Бет старается не смотреть на меня и улыбается чему-то своему - неуверенно так.
- Ну, скажи сколько.
Она неуверенно сообщает результаты самых приблизительных подсчетов.
- Почти тридцать человек, - повторяю я. - Неплохо.
- Почти тридцать мужчин, - уточняет Бет.
- В смысле?
- Ты спросил, сколько у меня было мужчин, - с кривой улыбочкой поясняет она. - Речь шла только о мужчинах.
- Испытываешь мое терпение, да? - Бет отрицательно качает головой под моим пристальным взглядом. - Тогда кто, Ливви?
- Может, и она.
- А сколько еще? - с каким-то нарочитым, детским нетерпением спрашиваю я, прекрасно понимая, как глупо все это выглядит со стороны.
- Ну хорошо, если считать и женщин, - говорит она, - то надо бы уточнить - что считать состоявшимся актом?
- Скажем, если бы мне пришлось посчитать, со сколькими парнями переспал я… Чего, разумеется, не было ни разу, - суетливо добавляю я, думая про себя: "Если, конечно, не считать того нелепого происшествия - скорее даже недоразумения - с Байлсом, когда мы ездили на военную подготовку всем классом; и того странного, полного мечтаний, почти романтического лета в шестом классе, когда мы сдружились с Гамильтоном-Дальримплом…" - Так вот тогда я бы считал состоявшимся половым актом проникновение внутрь тела. Его органом или моим.
Бет вскидывает брови, и я тихо уточняю:
- То есть мелкие шалости в душевой или, скажем, в походе не считаются.
- Понятно.
За столиком повисло неловкое молчание (неловкое для меня и уморительно забавное для Бет).
- Итак, - подвожу я итог, - если говорить о женщинах, то для них полноценная интимная близость определяется как… достижение - или, хорошо, приближение к точке оргазма благодаря тому, что кто-то другой манипулирует с твоим телом в постели.
(Господи, никогда не думал, как сложно определить, что же считать полноценной интимной близостью.)
- Или где бы то ни было.
- Или где бы то ни было. Все остальное можно отнести в разряд дружеского тисканья.
- Тогда, - сознается Бет, - я перебрала далеко за тридцать.
Чувствую, как вопреки моему желанию разгораются глаза.
- Впрочем, стоит кое-что уточнить, - продолжает она. - Если определение близости сводится, как ты очаровательно выразился, к достижению точки оргазма, то нужно оговориться - это исключительно мужской подход.
- Извини, ничего не могу с собой поделать - таким уж родился.
- Возьмем хотя бы эту твою "точку". Для парня оргазм, может, и точка, а для девушки… по крайней мере в идеале - если любовник действительно хорош, то это… целая зона. Плато. А когда я слышу "точка", то понимаю "полсекунды". Так на чем я остановилась?
- На девушках, - подсказываю я, с трудом скрывая нетерпение. - Ты и другая девчонка в постели. Вдвоем. Голые.
- И на твоем определении. Да, как я уже упомянула, если оргазм считать обязательным условием близости, тогда затрудняюсь сказать. Не помню. Один-два раза, когда выпила лишнего…
Я начинаю заламывать пальцы.
- Близость - будь то мужчины или женщины - означает проникновение. Это очевидно.
- Чем? - хихикает она.
- Перестань. - Я снова в замешательстве. - Думаю, можно определить однополый женский секс как проникновение в тело с помощью языка, пальца или чужеродного предмета.
- В жизни не слышала менее эротичных рассуждений, чем твои определения близости, - вздыхает Бет. - Какие все-таки мужчины зацикленные существа. Тебя послушать, так однополый женский секс, как ты изволил выразиться, сводится исключительно к замене члена пальцем. Ты пытаешься определить то, что определению вообще не поддается. Точно так же можно бесконечно проводить границу между геями и натуралами.
- Может, и так. Лучше расскажи мне про своих девчонок.
- С девушками интересно, - соглашается Бет. - Хорошо, расскажу. Один раз было в школе - хотя некоторые из моих подруг-одноклассниц говорят, будто это не считается, потому что в школе все так или иначе балуются.
Я перебиваю ее, считая своим долгом уточнить:
- Не понимаю, о чем ты.
- Еще раз - с близкой подругой (мы тогда крепко обиделись на весь сильный пол). И однажды - с замужней знакомой.
- Замужней! Она что, оказалась скрытой лесбиянкой?
Бет молча вздыхает.
- Прости, я забыл, ты не можешь определить неопределяемое. Я настоящий мужлан, на самом деле мы все на двадцать процентов, и так далее. А что ее муж? Так и не догадался?
Бет колеблется, не зная, говорить ли.
- Вообще-то он узнал обо всем довольно скоро.
- Да что ты?
Она кивает.
- Ничего удивительного: дело происходило у него на глазах.
Мне дурно, я теряюсь в безнадежном желании и горю от беспомощной зависти. Она пробовала столько, сколько мне и не снилось, делала то, о чем я мог только мечтать. Я уже ничего не смогу ей предложить. Такое чувство бывает, когда стоишь на краю утеса и смотришь в бездонную пропасть, и не остается ничего другого, как только беспомощно подбираться все ближе и ближе к пугающему и манящему краю… Как много бы я дал, чтобы она не была такой, и как не хочется, чтобы она менялась.
- Расскажи мне о них.
Думаю, неправильно объяснять все, что происходит с Бет, исключительно пресыщенностью и героином. Вероятно, ей просто нравится жить по-другому: нравятся запутанные отношения и груз ответственности, радость делать нечто именно так, как делается, и подстегивающее ощущение: человек и все, что с ним связано, хрупко и недолговечно.
Только счастлива ли она? И можно ли помышлять о счастье, живя этой грязной отстойной жизнью? Вчера ночью Бет пропела мне грустную мелодию с безнадежной улыбкой: "Мы с тобой отстой, мы с тобой…"
И все же мои чувства к ней не меняются: с одной стороны, я прекрасно понимаю, что значит жить ее жизнью, а с другой - страстно этого желаю: nostalgie de la boue .