Хуан Штайн и Дьего Сото, бывшие для меня и для Бибьяно самыми умными людьми в Консепсьоне, ни о чем не догадывались. Сестры Гармендия тоже. И даже наоборот: дважды в моем присутствии Анхелика принималась превозносить достоинства Руиса-Тагле: серьезный, пунктуальный, обладающий организованным умом, умеющий слушать других. Мы с Бибьяно ненавидели его, но тоже ни о чем не догадывались. Только Толстушка Посадас уловила нечто, затаившееся внутри Руиса-Тагле. Я запомнил тот вечер, когда мы заговорили об этом. После кино мы закатились в ресторан в центре города. У Бибьяно при себе была папка со стихами завсегдатаев студии Штайна и студии Сото, предназначенными для одиннадцатой краткой антологии молодых поэтов из Консепсьона, которых не бралась печатать ни одна газета. Мы с Толстушкой Посадас принялись рыться в бумагах. "Кого ты собираешься включить в антологию?" – спросил я, отлично зная, что и я был в числе избранных (в противном случае моя дружба с Бибьяно могла бы прерваться завтра же). Тебя, ответил Бибьяно, Мартиту (Толстушку), разумеется, Веронику и Анхелику, Кармен, назвал еще двоих поэтов, одного из студии Сото, другого от Штайна, и, наконец, произнес имя Руиса-Тагле. Я помню, как Толстушка на мгновение умолкла, продолжая перебирать бумажки руками (руки у нее были вечно испачканы в чернилах, с грязными ногтями, что удивительно для студентки медицинского факультета, хотя Толстушка всегда говорила о своей будущей профессии так томно и лениво, что ни у кого не оставалось сомнений, что диплома ей не видать), пока не наткнулась на три листочка с поэмами Руиса-Тагле. "Не включай его", – сказала она неожиданно. "Руиса-Тагле?" – переспросил я, не поверив услышанному, поскольку Толстушка была его восторженной почитательницей. Бибьяно же, напротив, не произнес ни слова. Все три поэмы были коротенькими, в каждой не более десяти строф. В одной описывался пейзаж: деревья, грунтовая дорога, домик в стороне от дороги, деревянные изгороди, холмы, облака. По мнению Бибьяно, "очень по-японски", а по-моему, это будто бы вышло из-под пера пережившего сотрясение мозга Хорхе Тейльера. Во втором стихотворении (оно называлось "Воздух") говорилось о воздухе, который проникает через щели внутрь каменного дома. (На сей раз казалось, что Тейльер впал в афазию, то есть потерял способность речи, не утратив при этом писательского рвения, что, впрочем, было не столь уж странным, поскольку уже тогда, в семьдесят третьем, добрая половина внебрачных детей Тейльера страдала афазией, но продолжала упорствовать в литературном грехе.) Последнее стихотворение я забыл. Помню только, что в какой-то момент совершенно некстати (или мне так показалось) возникает нож.
"Почему ты считаешь, что его не нужно печатать?" – спросил Бибьяно, положив голову на вытянутую на столе руку. Вроде как рука была подушкой, а стол – кроватью в его спальне. "Всегда считал, что вы с ним друзья", – сказал я. "Мы и есть друзья, – ответила Толстушка, – но все равно не нужно включать его в сборник". – "Почему?" – спросил Бибьяно. Толстушка пожала плечами. "Эти стихи будто бы и не его. Не по-настоящему его, не знаю, как вам объяснить", – сказала она потом. "Да объясни же", – попросил Бибьяно. Толстушка посмотрела мне прямо в глаза (я сидел напротив нее, а Бибьяно будто спал рядом) и сказала: "Альберто хороший поэт, но он еще не раскрылся". – "Ты хочешь сказать, что он девственник?" – усмехнулся Бибьяно, но ни Толстушка, ни я не отозвались. "Ты читала что-то другое из написанного им? – заинтересовался я. – Что он пишет? Как пишет?"
Толстушка улыбнулась про себя, вроде бы и сама не веря тому, что собиралась сказать нам. "Альберто перевернет всю чилийскую поэзию", – промолвила она. "Но ты что-то читала или это просто твоя интуиция?" Толстушка шмыгнула носом и замолчала. "На днях, – произнесла она неожиданно, – я зашла к нему домой". Мы молчали, но я видел, что Бибьяно, лежа на столе, улыбается и смотрит на нее с нежностью. "Разумеется, он не ждал меня", – уточнила Толстушка. "Я понимаю, о чем ты", – сказал Бибьяно. "Альберто разоткровенничался со мной", – продолжала Толстушка. "Не могу себе представить, чтобы Руис-Тагле откровенничал с кем бы то ни было", – отозвался Бибьяно. "Все считают, что он влюблен в Веронику Гармендия, но это не так", – сказала Толстушка. "Это он тебе сказал?" – удивился Бибьяно. Толстушка улыбнулась с выражением человека, посвященного в большую тайну. Помнится, я подумал тогда, что мне не нравится эта женщина. Наверное, она талантлива, умна, она наш товарищ, но мне она не нравилась. "Нет, этого он мне не говорил, – ответила Толстушка, – хотя мне он рассказывает то, чего не расскажет другому". – "Ты хочешь сказать, другой", – сказал Бибьяно. "Ну да, другой", – согласилась Толстушка. "О чем же он тебе таком рассказывает?" Прежде чем ответить, Толстушка задумалась. "О новой поэзии, о чем же еще". – "О новых стихах, которые он собирается написать?" – скептически уточнил Бибьяно. "О поэзии, которую он собирается создать, – ответила Толстушка. – И знаете, почему я так уверена? Потому что у него есть воля". – Она помедлила, ожидая, что мы спросим о чем-нибудь еще, и добавила: – "У него железная воля, вы его просто не знаете".
Было уже поздно. Бибьяно взглянул на Толстушку и встал, чтобы расплатиться. "Если ты так в него веришь, то почему не хочешь, чтобы Бибьяно включил его в антологию?" – спросил я. Мы накрутили на шею шарфы (никогда больше у меня не было такого длинного шарфа, как тогда) и вышли на холодную улицу. "Потому что не это его настоящие стихи", – сказала Толстушка. "Да ты-то откуда знаешь?" – воскликнул я раздраженно. "Потому что я знаю людей", – с грустью ответила Толстушка, глядя на пустынную улицу. Я счел это верхом самоуверенности. Бибьяно вышел следом за нами. "Мартита, – сказал он, – я мало в чем бываю уверен, но я совершенно убежден, что Руис-Тагле не совершит революции в чилийской поэзии". – "По-моему, он даже не левых взглядов", – добавил я. Удивительно, но Толстушка согласилась. "Нет, он не из левых", – подтвердила она совсем уже грустным голосом. На мгновение мне показалось, что она, того гляди, расплачется, и я поспешил сменить тему. Бибьяно рассмеялся. "С такими друзьями, как ты, Мартита, враги уже не нужны". Разумеется, Бибьяно шутил, но Толстушка восприняла его всерьез и захотела немедленно уйти. Мы проводили ее до дома. По дороге в автобусе мы болтали о фильме и о политической ситуации. Прежде чем попрощаться, она пристально посмотрела на нас и попросила пообещать ей кое-что. "Что именно?" – спросил Бибьяно. "Не рассказывайте Альберто, о чем мы говорили". – "Хорошо, – сказал Бибьяно, – обещаю не говорить ему, что ты просила не включать его в мою антологию". – "Да ее и не опубликуют", – сказала Толстушка. "Вполне возможно", – откликнулся Бибьяно. "Спасибо, Биби", – сказала Толстушка (так называла Бибьяно только она) и поцеловала его в щеку. "Клянусь, мы ничего ему не скажем", – добавил я. "Спасибо, спасибо, спасибо", – сказала Толстушка. Я подумал, что она шутит. "И не говорите ничего Веронике, – попросила она. – Она может передать Альберто, ну и сами понимаете". – "Не расскажем". – "Все останется между нами троими, обещаете?" – попросила Толстушка. "Обещаем", – ответили мы. Наконец, Толстушка повернулась к нам спиной, открыла дверь подъезда, и мы увидели, как она заходит в лифт. Прежде чем исчезнуть, она в последний раз помахала нам рукой. "Что за странная женщина", – сказал Бибьяно. Я засмеялся. Мы пешком разошлись по домам: Бибьяно в свое общежитие, а я домой к родителям. "Чилийская поэзия изменится только тогда, – сказал Бибьяно той ночью, – когда мы сумеем правильно прочесть Энрике Лина, не раньше. В общем, еще не скоро".
Через несколько дней произошел военный переворот, и началось беспорядочное бегство.