Глава 2
Зимней Горой называлось место на вершине йоникского холма, дикое, покрытое редким сосновым лесом. Во всем городе снег сошел к апрелю, и только здесь, под угрюмыми кронами хвойных гигантов, на окутанной молодым подлеском земле виднелись то тут, то там белые островки.
Соловейчик шагал по раскисшей от весеннего половодья тропинке и думал о том, что ни одна вещь в мире не пахнет так светло и призрачно, как тающий апрельский снег. Разве что надежда.
Он не взял из дома ничего, кроме личных вещей и тетрадки с романом. Не известно, удастся ли его закончить, но, если правда то, что рукописи не горят, то история Ханса не должна пропасть. Кто-нибудь ее сохранит и, возможно, допишет.
А вдруг все обойдется? Вдруг именно его, Симона, пощадит суровый Сказочник? Глупо-то как. При чем тут Ханс? Болезнь вызывается каким-то возбудителем… не таким, конечно, как ветрянка или грипп. Скорее, это информационный вирус. "Да, но… - Соловейчик даже остановился, ошеломленный - разве сказки не могут быть информационным вирусом?"
И как он раньше не догадался! Надо было взять с собой "Историю пропавшего города" или на худой конец уничтожить. Она осталась на письменном столе, вместе с детской сказочкой про улиткин домик, и теперь мать их прочтет, если еще не прочла.
Но, что-то подсказывало Симону, что все не так просто. На самом деле он понятия не имел, как передается от человека к человеку информационный вирус: через взгляд, улыбку, невзначай сказанное слово… Ты просто идешь по улице и смотришь на играющих детей, любуешься серебристой стайкой голубей в апрельском небе, здороваешься со знакомыми, улыбаешься, дышишь… И распространяешь вокруг себя ядовитую ауру безумия и смерти. Вот так. И ничего с этим не поделать, разве что убить себя или запереться в четырех стенах.
На пропускном пункте у Соловейчика отобрали паспорт - как будто в тюрьму сажают, удивился Симон - и предупредили, что ограда находится под напряжением. Спасибо, хоть обыскивать не стали.
Он увидел длинные серые строения бывшего санатория, соединенные между собой асфальтовыми дорожками; черные, раскопанные клумбы; останки детской площадки и тянущийся вдоль забора густой, чуть выше человеческого роста кустарник. То ли жасмин, то ли сирень… Несколько таких же окутанных мягкой зеленой дымкой кустов сбились в кучки у входов в корпуса. По выложенным мелким ракушечником стенам сползали длинные плети дикого плюща, лохматые, с крупными блестящими листьями.
"Когда-то здесь был неплохой садик", - отметил Симон. Санаторий на Зимней Горе в недалеком прошлом считался элитным. Теперь территория выглядела неухоженной, сирень разрослась и вылезла ветвями на дорожку, кое - где валялся мелкий строительный мусор. И все-таки ненавязчивое ощущение уюта согревало и успокаивало, как глоток хорошего вина.
Соловейчик потоптался немного возле входа, осматриваясь, и - поскольку никто не выказал желания его сопровождать - направился к корпусу, который показался ему административным. На гранитной лестнице сидела, нахохлившись и зябко кутаясь в песочного цвета куртку, худенькая девушка с густой светлой челкой и двумя тонкими золотыми косичками. Симпатичная девочка, наверное, еще школьница. "Как Пеппи", - про себя улыбнулся Симон.
- Привет, - бросил он ей и, чуть помешкав, присел рядом на ступеньку. Все равно торопиться некуда. - Ты здесь давно?
- Больше года, - девушка подняла на него глаза, ярко - серые, удивленные, как у застигнутого врасплох ребенка. - С позапрошлого февраля. Я была одной из первых.
- Одной из первых? - озадаченно переспросил Соловейчик. Что-то тут не так… - И ты до сих пор… то есть, я хотел сказать… значит, лечение помогает?
- Здесь никого толком не лечат. Обследуют, ставят разные опыты, как над кроликами или белыми мышами. Скоро сам увидишь. Тут двое главных - отец и сын Хартманы. Раньше были еще доктор Вольф и доктор Мертен, но потом они куда-то пропали… Хартман - отец, Йоси Хартман - он так ничего, а младший - Эдуард… ну, он очень неприятный. Его лучше лишний раз не злить.
- Но тогда я не понимаю. Если никому не становится хуже…
- Становится, - просто ответила она. Должно быть, здесь это считалось делом привычным, будничным. - Раньше это случалось чаще, особенно в самом начале, а теперь все реже и реже. Последние месяцы, вообще, прекратилось.
"Если лечения нет, то почему? - подумал Симон. - Постепенно вырабатывается иммунитет к инфекции? Но, если так, то есть надежда, что и я продержусь, по крайней мере год."
- А кто-нибудь выздоравливает? - спросил он снова. - Кто-нибудь выходит отсюда?
- Я не знаю, - ответила девочка, тряхнув головой, и лежащие на плечах золотые косички смешно подпрыгнули. - Здесь никто ничего не знает.
- Ну ладно, - вздохнул Соловейчик, - пойду познакомлюсь с врачами. И неплохо бы положить куда-нибудь вещи… Кстати, меня зовут Симон.
- Аня, - представилась она. - Ты можешь занять любую свободную комнату, в этом корпусе большинство одноместные.
- Ммм… спасибо. Пока, увидимся.
Здание оказалось ассиметричным внутри, в правом крыле находились кабинеты врачей и процедурные, а в левом, более длинном - палаты пациентов. Свободную Симон нашел не без труда, почти во всех валялась на кроватях одежда или из-под закрытых дверей доносились голоса. Наконец, в конце коридора отыскалась комнатушка, узкая, похожая на пенал, с одной кроватью, тумбочкой и маленьким шкафчиком. Кровать была застелена полосатым шерстяным одеялом. Из окна лился мутный свет и, дробясь о стоящий на тумбочке пустой графин, рассыпался в воздухе пыльной радугой. Соловейчик положил сумку в шкаф и отправился знакомиться с врачами.
Доктора Хартманы с первого взгляда вызвали у него антипатию. Симон не любил рыжих людей, а особенно такого типа. Коренастые, с бледной веснушчатой кожей. Старший, которого по словам Ани звали Йоси или, возможно, Иосиф - с проседью в редеющих волосах. Младший, Эдуард, с отвратительно огненной шевелюрой. Ему бы еще нос картошкой и зеленые штаны - был бы клоун клоуном.
Симон вошел и вежливо поздоровался.
- Ну вот, еще один, - оба воззрились на него с плохо скрываемым презрением.
- Я осмотрю его, - сказал Эдуард Хартман отцу, - можешь идти. Что стоишь, давай, раздевайся и ложись на кушетку, - бросил он Симону.
- Успею, у меня еще полчаса в запасе. Вместе пойдем, - откликнулся Йоси. - Сначала разберемся с молодым человеком.
- Я, вообще-то, с вами на брудершафт не пил, - заметил Соловейчик, расстегивая рубашку.
Врачебный осмотр он выдержал с достоинством, понимая, что любое сопротивление его только унизит.
- Может, и не на брудершафт, но выпить придется, вам по крайней мере, - Хартман старший протянул ему стакан воды и две белые таблетки на блюдечке.
- Что это? - подозрительно спросил Симон.
- Снотворное. Мы должны убедиться, с каким "клиентом" имеем дело, правильно? Вы сами-то знаете, кто там у вас сидит внутри?
- Не знаю, - признался Симон и, взяв с блюдца таблетки, проглотил их и запил водой. Ему самому было интересно услышать про своего "зверя". - Кто-то летающий или прыгающий, потому что ухитрился вчера скинуть вазу с полки.
- Все они скачут, как кузнечики, - вмешался в разговор Эдик Хартман, - даже ежики и кроты. Это же не настоящие животные, а… - он подыскивал подходящее слово, - ожившие мыслеформы.
- А почему они оживают?
- Это мы пытаемся выяснить, - наставительно произнес Йоси. - И вот что, уважаемый, у нас очень много работы, поэтому лишние вопросы… э, скажем, не приветствуются.
Симон хотел возразить, но ноги у него вдруг обмякли, голова закружилась, кушетка встала на дыбы, точно норовистая лошадь, и рванулась ему навстречу. Последнее, что Соловейчик успел сделать, это обнять ее покрепче, и тут же мир вокруг распался цветными кружочками и исчез.
От сна осталось ощущение паники, как будто он, Симон, ослепленный ярким светом, бьется об оконное стекло, потом о стены, натыкается на острые и блестящие предметы. Потом он почувствовал, как кто-то хлопает его по щекам, и очнулся. Комната казалась странной и непривычно белой, потолок - слишком низким, давящим, углы - искаженными.
- Ну - с, молодой человек, как дела? - услышал он, словно издалека, голос Хартмана - старшего.
- Нормально, - ответил Симон и сел на кушетке. Тошнота и головокружение постепенно отступали. - Вы его видели?
- Эд, я, пожалуй, пойду, уже полпятого, - сказал Йоси, обращаясь к сыну, - ты пока объясни ему… И, вообще, приведи его в чувство.
- Он в порядке, - отозвался Эдик Хартман. - Да зачем объяснять-то? А впрочем, ладно, - он повернулся к Симону. - У тебя птица. Большая белая птица, вроде чайки, ну, или альбатроса. Чуть весь кабинет нам не разнесла. А когда ты стал просыпаться - втянулась внутрь, под левую лопатку. Я первый раз так отчетливо увидел, как "они" втягиваются.
- Птица, - повторил Соловейчик. Он ожидал чего-то подобного, но все равно слегка удивился. Чаек он видел только на картинках и не понимал, откуда мог взяться такой мыслеобраз.
- Я видел, как "втягивается" собака, - заметил стоящий в дверях Йоси. - Ты помнишь пожилого господина, как его? Лев Шталь…
- Послушайте, - перебил его Симон, которого мало интересовали чужие "собаки". - А нельзя ли ее просто уничтожить, когда она в следующий раз вылетит? Поймать и убить? Тогда я, наверное, поправлюсь? Или вместо нее появится другая, такая же?
- Нет, не появится, - покачал головой Йоси и, кивнув Эдику, вышел.