Очевидцы не раз писали (очевидцы?) об этом празднике. Но почему все их воспоминания столь не согласуются? Упоминался вечер-застолье 8 ноября, но одни очевидцы писали "на квартире у Молотова", другие - "у Ворошилова", третьи - "в спецзале хозуправления Кремля" (ГУМ), четвертые - "в Большом театре", пятые - даже "во МХАТе". Кто же очевидец? А было застолье все-таки у Ворошилова, куда и приглашены были высшие военные, например будущий маршал Егоров, и это в соблазнительно открытую взорам полупьяных вождей грудь жены Егорова Цешковской бросал развеселившийся вождь хлебные крошки, - судите по этому о Сталине яснее и строже. Так может поступать лишь заносчивый и самоуверенный мужлан, к тому же, да простят меня обидчивые кавказцы, именно их национальности, где мужчина вырастает или выращивается, с молоком матери впитывая представление о своем абсолютном превосходстве над женщиной, близком к презрению и как бы обязательном к этому нижестоящему существу А Сталин и был именно таким. И никакая жизненная шлифовка не снимала с него той подспудной и чуть ли не уголовно-хамской "гордости", прорывавшейся подчас сквозь показную любезность и даже ложное смирение. Это всегда был тигр и великий актер, легко перевоплощавшийся в любые роли, вплоть до роли невинного агнца. А тигр всегда был..
Бросая шарики хлеба в манерно смеющуюся даму, Сталин видел, как Надежда со своими розами, решившая, видно, сыграть роль красавицы и все-таки первой дамы в застолье, уже кипит и трясется и на лице ее, то бледнеющем, то багровеющем, что-то такое вершилось. Губы кривились, как во время известных лишь семье истерических припадков, и даже сидевший рядом дамский угодник Бухарин, видимо, заметил это и пытался ее успокоить. Но полупьяный вождь тоже завелся и бросил в нее мандариновой коркой:
- Эй, ти! Почэму нэ пьешь!
И грянул взрыв: с треском отлетел стул, и Надежда, ни на кого не глядя, стремительная и какая-то длинная в своих бархатах, пошла к выходу, демонстрируя всем, и ЕМУ в первую очередь, свое отнюдь не показное презрение.
Дверь хлопнула. В застолье воцарилось неловкое оцепенение. Его прервала Полина Молотова - Жемчужина, как сама она перевела свое имя в фамилию. На правах близкой подруги и "второй дамы" она так же бурно вышла вслед за Аллилуевой.
А застолье вздохнуло: "Бабы разберутся". И снова начали пить, как бы считая, что ничего не случилось. Причем Сталин теперь пил больше других, но уже не веселился, а только мрачнел, и застолье постепенно угасло.
Чета Ворошиловых провожала гостей, но Сталин, не прощаясь, ушел, слегка покачиваясь. Во дворе он сел в свою большую машину и уехал в Кунцево… Никто не знает,
что, доехав до ближней дачи, он вернулся, и эскорт двинулся обратно в Кремль, где Сталин, придя в свою квартиру и все еще не будучи трезвым, прошел в комнату, что служила ему и кабинетом, и спальней, и, не раздевшись, свалился на диван, уснул пьяным, оглушенным сном.
Сталин не знал и не мог знать, что, вернувшись за полночь после хождения по кремлевскому двору, Надежда бросилась в свою спальню, торопливо написала письмо, а потом, ощупав дрожащими руками маленький этот "вальтер", повернув голову, выстрелила себе в левый висок..
Нашли ее ранним утром уже холодную, лежащую в луже крови. На туалетном столике было письмо, которое никто не осмелился взять в руки..
Сколько потом появилось "очевидцев"! Были даже такие, кто "сознавался кому-то", что застал Надежду еще живой и произнесшей слова: "Это он!" Такие "очевидцы" не понимали простой истины, что человек, простреливший себе голову, не способен ни к какой речи.
Потрясенный Сталин казался безумным.
Сколько наврано о том, что он "не был на похоронах", никогда не приезжал якобы на это страшное Ново-Девичье. Сколько всякого рода версий, "загадок", а особенно "догадок": старались доказать, что Сталин сам убил жену! Никто при этом не был психологом и не понимал простой сути: такие люди, как Сталин, никогда и не могли бы убить кого-нибудь лично, тем более женщину, мать своих детей. Могли бы убить кого-то, лишь защищаясь, а если расстреливать, то руками послушных исполнителей. Но и здесь Сталин избегал единоличных решений. Недаром почти на всех таких "документах" либо нет подписи Сталина, либо она основательно подкреплена подписями приспешников. Нет сомнения, что Надежда Аллилуева долго и основательно готовилась к исходу из Кремля. И пистолет не был случайной игрушкой. Впоследствии Павел Аллилуев заплатил за него своей жизнью.
..А пока стояло теплое кавказское лето. И Сталин курил у окна, глядя на синие горы, а Надежда все еще плескалась в ванной. Он ждал, когда раздадутся ее грузноватые, шлепающие шаги.
Впоследствии на могиле Надежды лучший скульптор того времени Шадр установил красивый мраморный бюст - памятник по приказу вождя. А сам Сталин - на проводах из залов теперешнего ГУМа он был и затем приехал снова, чтобы проститься перед погребением и поцеловать ее, приподняв и обхватив за плечи, - навсегда остался вдовцом, и ни одна женщина из тех, кто хотели бы сыграть роль третьей его супруги, не получила этого страшного звания. У Сталина не было ни Майи Каганович, учившейся в школе пионерки, ни тем более какой-то Розы. Досужих романистов больше всего привлекало желание еще как-нибудь очернить Сталина. Вышедшая как-то книга Леонида Гендлина "Исповедь любовницы Сталина" - не более чем занятно и нескладно сложенный полудетектив.
Сталин ездил на Ново-Девичье всегда почти осенью в день рождения жены. Либо почему-то 2 мая каждого года, ночью. Сидел, курил и молчал. Никто, кроме Сталина, не объяснил бы этих поездок.
Тайна ушла вместе с ним. Года за два до своего исхода Сталин повесил фотографию Надежды на даче в Кунцево, где он практически постоянно жил.
"Сталин не любил жену", "Сталин убил ее", "Сталин приказал" и так далее..
Нет. Не приказывал. И Надежда, вернувшись из ванной, пахнущая мылом и земляникой, упираясь в него туговатым животом, стояла вместе с ним и смотрела в парк..
* * *
Людям обычным, даже самым великим, не дано знать своего будущего. И это хорошо. Мало ли что сумели бы натворить они, добиваясь этого будущего. Провидцами же дано быть немногим, очень немногим… Избранным Господом… СВЯТЫМ. А Сталин не был святым - был обыкновенным грешником с необыкновенной судьбой…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. "ГЛУПАЯ И ПРИМИТИВНАЯ"
Спутником гения может быть только женщина глупая и примитивная.
А. Гитлер. Застольные беседы
Валентине Истриной, выпускнице медучилища, предложили зайти в спецотдел.
Была она так напугана, озадачена этим, что на какое-то мгновение словно бы оглохла и так, оглушенная, медленно спустилась по широкой лестнице в нижний коридор и, точно лунатик - не ощупью, но и не разумом, нашла дверь этого спецотдела, словно бы вечно закрытого, а то и опечатанного красной сургучной печатью. Она даже не вспомнила, что, бывало, проходя мимо, - ну, в туалет… - все-таки обращала внимание на эту странную печать и всего раз или два видела невысокого, невзрачного мужчину с корявым татарским лицом, выходившего из этой комнаты и тщательно запиравшего дверь. Ее она и открыла, постучав робко, как в пещеру "Синей бороды".
В этой пещере с угрюмо-железными шкафами и вполне тюремной решеткой на единственном окне, с тюремным же столом ее, робеющую и трясущуюся: "Зачем мне это сюда?" - как-то особенно тщательно, снизу вверх и обратно, оглядели двое высоких мужчин - один в военном, с петлицами НКВД, а второй - в штатском, с новым полосатым галстуком. Галстук сидел на его бычьей шее непривычно, и во всем облике этого амбала ощущалось, что он тоже военный, только переодевшийся, и к тому же в немалом звании. Начальник спецотдела стоял перед ним за столом навытяжку, и теперь Валечка рассмотрела его лицо, изъеденное оспой, с таким же носом и круглыми перепуганными глазами, которые, не мигая, уставились на нее. Волосы у мужчины были редкие, клейко зачесанные назад.
А военные все осматривали ее, как бывалые знатоки на базаре приглянувшуюся телушку. Задали несколько вопросов. Где родилась… Кто родители… Что кончала… В смысле, какую школу… Как училась… Хочет ли работать… Где..
И, услышав стандартные ответы пунцовой, недоумевающей, остались, видимо, довольны.
- Будешь работать официанткой или сестрой-хозяйкой на правительственных дачах? - спросил тот, что был в штатском и явно старше того, что был в военном.
Оторопело молчала. Не знала, что ответить, робко взглянула и опустила ресницы.
- Будешь? - уже настойчивей и как бы с угрозой повторил этот бугай.
- Могу… Попробовать… - пробормотала она, силясь улыбнуться. Она, Валя, была из тех девушек, которых называют улыбчивыми.
Ее послали на медкомиссию, где долго, придирчиво, обстоятельно обследовали голую: сперва невропатолог, потом терапевт, потом мужчина-хирург, явно любовавшийся ее свежим, полновато-пышным для девушки телом. Она была полненькая и стеснялась этой своей полноты, дальним умом, однако, понимая, что в этой ее полноте, может быть, главная привлекательность, а заглядывались на нее чаще всего мужчины, которые были намного старше ее, которым, казалось, и смотреть-то на девушек незачем. В конце осмотра оглядывала въедливая, с проседью, черноволосая еврейка-гинеколог. Больным холодом лезла внутрь.
- О-ой!
- A-а… Ты девушка?! Таки надо было же предупредить… Все-все… Все в порядке.
И анализы все у нее, у Валечки, оказались лучше некуда. Сплошное завидное здоровье.
А через три дня ее прямо из общежития на легковой машине повезли в Москву под завистливо-недоуменные взгляды подружек-однокурсниц. Впрочем, подружек ли? Валя была из девушек-одиночек.