45. Кирпич
Действительно, в пятницу, - за несколько дней до высадки союзников в Нормандии, - когда Патрик собрался ехать в Нью-Йорк, по лагерю разнеслась весть: больше не дают отпусков, а выданные недействительны. Это означало: погрузка. Все заволновались, подтянулись; даже определенные трусы и бабы заразились общим мужественным настроением. И если бы их в тот же вечер отправили куда-то и выставили на линию огня, то многие, легко и весело, сделались бы героями. Но до этого было еще далеко. В таком состоянии нервного подъема они провели еще два дня. Бестолковые, противоречивые распоряжения. Пришлось украдкой развязать узлы, снова устраиваться. Наконец, под вечер, их выстроили и продержали несколько часов под дождем; потом пришли камионы и тогда в ужасной спешке всех разместили по машинам. (Вообще, вся жизнь солдата состояла из смен недель томительного, беспокойного ожидания и часов внезапной и такой же бесцельной спешки).
К месту погрузки приехали ночью. Холодно и враждебно шумела вода; пахло гнилью. Солдаты были без ружей и боеприпасов, но с касками, ранцами и всем личным имуществом. И когда они, гуськом, на ощупь, под окрики офицеров, пробирались по узким, скользким сходням, то каждый уже чувствовал себя обреченным, попавшим в западню, сусликом. Разместились в трюме, готовясь к ужасам морской болезни, мин, подводных лодок, аэропланов, пятой колонны; начальству не доверяли, считая его небрежным и бездарным, и все меры предосторожности вызывали только презрительную улыбку. Сержант - хам, ябеда и подлиза. Лейтенант, - мальчишка, зарабатывавший до войны 22 доллара в неделю (все солдаты, в прошлом, зарабатывали или могли зарабатывать гораздо больше). О капитане доподлинно известно было, что он родственник крупного чиновника в Вашингтоне.
Начальство до того ненавидели, что всякого солдата, старавшегося быть образцовым, считали предателем. Сладострастно сплетничали: их обкрадывают, обманывают, продают.
Эти черты развились уже давно, в лагерях и казармах, но теперь, в обстановке корабля, опасности, неурядицы, проявляли себя с новой силою.
Выслушали объяснения морских специалистов, поглядели на спасательные приборы. Улеглись в трюме. Шептались. Говорили, что транспорт слишком велик и недостаточно защищен. Морские власти сняли с себя ответственность за благополучный переход, но армия настояла. Перехвачена радио-телеграмма из Буэнос-Айреса: подводным лодкам охотиться за этим кораблем.
Все готовы были верить; даже испытывали злорадное удовлетворение: ибо все, что доказывало никчемность начальства, радовало.
Патрик через силу слонялся по палубе: кругом, до самой черты горизонта, виднелись, постепенно уменьшающиеся, силуэты кораблей огромного транспорта, - светило солнце и синяя, упруго выгнутая гладь, казалось, бесцельно перемещалась, оставаясь на одном месте.
Патрик начинает новую жизнь, как и Сабина; а если он вернется… опять - все сначала. Но он не жалуется. Патрик вспомнил обидный разговор с друзьями Сабины. Черномазый Боб, Спарт. Они интеллигенты. Хитро говорят. А его дело маленькое: лежать там, где его положат. Он кирпич. Подумаешь: надо быть и кирпичем и архитектором одновременно! Попробуй это выполнить!
"Едем, едем, - стучало сердце. - Завоевывать Европу. Какой вздор".
Патрика стошнило. Осторожно пробрался к своим нарам, - в потемки и духоту трюма.
Через силу поели. Ночью сильно качало. Было чувство полной беспомощности. Хаос океана, а там еще подводные лодки: крадутся за ними, высовывают свой стекляный глаз. Вся надежда на храбрых капитанов, бдительных и мудрых. (К морскому начальству армейцы относились почему-то с уважением).
Утром говорили, что один корабль потонул, бросали глубинные бомбы: кто-то слышал взрывы и крики, видел зарево пожара.
И опять солнце, лоснящаяся туша живого моря: оно дышит, ритмически и стихийно. Начали привыкать, устраиваться; побрились, написали письма, а там покер и кости.
И когда, через десять дней, показались берега Англии, сердца тоскливо и грустно сжались: кончается еще один период, быть может самый приятный, их жизни.
В дождливый полдень подошли к черной, изуродованной прибоем, земле.
- Это Глазго, - шопотом передавали друг другу солдаты. - Это Глазго.
В казармах их встретили соотечественники, уже несколько недель проторчавшие на новом месте; встретили в общем снисходительно и враждебно. Цепь недоброжелательства шла непрерывно от раненых в бою до тыла. Новобранец завидовал Героям, работавшим на оборону за хорошее жалование; старый солдат не любил новобранцев; переплывший океан давно презирал недавно прибывших; затем шли побывавшие уже в бою, но и там имелись свои оттенки и иерархии, дававшие право на ненависть.
- Oh, my darling, oh my darling, oh my darling, Clementine, - пели солдаты, возвращавшиеся с учения. Грязные, мокрые, с совершенно зверскими лицами, они тащили на себе тяжелую аммуницию.
- You are gone and lost for ever. Dreadful sorry, Clementine.
Слезая на берег, Патрик неловко подвернул ступню; на следующее утро нога распухла и болела. Он отпросился к доктору, - за мазью.
- Вы счастливчик, - шептал ему на ухо фельдшер, очень нервный паренек, с дурным запахом изо рта: - С такой ножкой вы можете записаться в госпиталь. Рэнтген, анализы. Хромайте, хромайте, да и только. А пока вашу часть отправят: половина перемрет, а вторая половина ляжет под машинами немцев. Понимаете? А вы сможете ловчить: знаю языки, специалист и к тому же еще психопат. Посмотрите на меня, - убедительно шептал фельдшер: - Я так сделал, а моих товарищей уже нет. Хотите в госпиталь?
- Я подумаю, - сказал Патрик. - Конечно соблазнительно.
Он шел назад, прихрамывая; вспоминал последние годы своей жизни. И Боба, Сабину, Спарта. "Что я кирпич или архитектор?" - с недоумением спрашивал.
В казарме его встретил сержант:
- Ну, что твоя ножка?
- Пустяки, - ответил Патрик. - Не стоит об этом говорить.
- Да? - сержант взглянул на него как-то особенно внимательно и строго.
- Wish me luck as I wave you good-by. Cheerio, here I go on my way, - пели солдаты за окном. - Wish me luck as I wave you good-by. Not a tear, not a fear, make it gay.
В то самое утро, когда Патрик побывал в госпитале и благополучно вернулся в казарму, за две тысячи миль, в Европе, жители маленького городка проснулись рано. Немцы начали сгонять отобранных людей еще до восхода солнца. Говорили, что их всех отправят в лагерь, но многие из обреченных знали, что это ложь: у железнодорожного моста осушили пруд и приготовили братскую могилу.
К 11-ти часам людей кое-как собрали и выстроили; оставшиеся на свободе начали появляться у своих ворот и окон. Они стояли молча с каменными лицами и смотрели. Колона почти сплошь состояла из стариков, старух и детей; по крайней мере такое создавалось впечатление.
Высокий человек, помоложе, но тоже обросший черной бородой, шел у обочины дороги, неся на руках белокурую девочку лет пяти.
- Папа, - говорила она, - мой папа.
- Не надо бояться, - отвечал он ей шопотом. - Не надо плакать. Ты должна обещать мне не плакать, не кричать.
- Почему? - с любопытством спрашивала девочка.
- Потому что это очень больно когда ты плачешь. Ты моя хорошая девочка, не правда ли, моя девочка.
- А там мы увидим маму?
- Я не могу тебе обещать, - серьезно ответил отец. - Я не знаю.
- Но мы увидим ангелов?
- Вероятно. Ты только крепче прижмись ко мне и через минуту все будет кончено.
- Мы будем все время вместе? - настаивала девочка, обхватила его рученками.
- Да. Может быть на секунду нас разъединят, но ты не будешь плакать, потому что это только на секунду.
- Я не хочу остаться одна даже на секунду, - просила девочка.
Солнце припекало, неровно мощенное шоссе, засохшая грязь, пыльная бесконечная дорога. На окраине, у маленького домика горожного сторожа, стоял бородатый старик с каменным лицом. Мимо него гнали это стадо изнуренных, грязных людей. Неожиданно, он рванулся вперед к солдату конвоя:
- Детей зачем трогаете, ироды, детей зачем трогаете? - крикнул старик и замахнулся.
Солдат не понял его слов, испуганно отпрянул, потом ударил его прикладом ружья; подбежало еще несколько конвойных, потных, разгоряченных трудной работой. Старик упал: "Ироды, - слышалось, - пррроклятые".
- Девочка, я могу обещать тебе, - прошептал вдруг отец. - Ты увидишь сегодня маму.
- Что они сделали, что они сделали? - с ужасом спрашивала она, не ожидая ответа. - Это злые люди.
- Нет, злые люди такого не делают, - возразил тихо отец. - Понимаешь, они не они. В этом вся загадка. Они не они. Потом они скажут: разве мы это делали? Мы не понимаем кто это делал, они скажут.
- Да, да, - повторила девочка.
У молодого березняка колону остановили, люди жались к тени. По ту сторону рощицы был пруд, осушенный для братской могилы, оттуда слышались ясные и звонкие, в сухом воздухе, очереди автоматических ружей. Лихой, распорядительный офицер метался от рощи к пруду и обратно, уводя с собою каждый раз несколько десятков человек.
Люди никли к деревьям медлительные и бледные, почти не разговаривая; изредка слышен был только плач грудного младенца, требовательный и тщедушный, покрываемый зверино-резкими окриками терявших самообладание солдат стражи: они метались между обреченными, замахивались прикладами, почему-то не позволяя никому сесть или прислониться к дереву.
- Девочка, теперь время, - сказал отец: - Ты обещала не плакать, - и судорожно обняв ребенка, сутулясь, он быстро зашагал, подгоняемый конвойным.