Это прошло, когда Уткин вдруг обратил внимание на Женечку Суслову.
11
Через два дня Сашулька привез кроссовки - в голубой, с белыми зубчатыми полосками, коробке. Это означало: Сашулька торопит события.
Георгий не выказал никакого удовольствия. Скептически примерил, прошелся во второй этаж - поглядеть на изгиб.
С 10 сентября Георгий по совету умных людей съехал из общежития: курс - решающий, в декабре - распределение, мало ли что… Он жил теперь на Соколе, на Песчаной площади: снимал двухэтажную мастерскую у художницы Гюльбеки-ханум - дочери популярной женщины Востока, благодаря Советской власти снявшей паранджу - впервые на подмостках Средней Азии - за 75 рублей в месяц.
- Хорошо, - сказал наконец Георгий. - Деньги?
- Да ладно, че ты, мужик, - Сашулька желал продлить себе радость услуги.
Георгий пожал плечами, снял обувь, уложил в коробку, поставил на телевизор.
- Ну что? - сказал он, присаживаясь на тахту и насмешливо глядя на друга.
- Да вот… - Сашулька повел руками, сел боком на стул. Потом поглядел в черный авангардный потолок с пупырышками-плафонами, какие встречаются в кинотеатрах средней руки. Повисла пауза.
- Как Юрайхипыч, Гога? - с трудом спросил Сашулька, чтобы что-то спросить.
Юрайхипыч был Юрий Архипович Хоходаев, космический лирик за шестьдесят и сосед Георгия по мансарде - дверь в дверь. Хоходаев широкими мазками рисовал сентиментальные полотна, где люди в скафандрах чего-то летали возле синеватых планет в фривольном аквамарине. Гюльбеки-ханум попросила Георгия быть с ним поосторожнее.
Хоходаев сразу принялся носить Георгию дубленки, джинсы, дезодоранты, по-щучьи оглядывая помещение, один раз принес лифчик. Георгий ничего не покупал, только щупал из уважения на счет цены.
- О, опять Ван Гог идет, - говорил он, морщась, когда хлопала соседская дверь.
Георгий пожал плечами на Сашулькин вопрос, поиграл пепельницей, сделанной из живого копыта.
Снова помолчали.
- Платоныч, ну так когда, а? - не выдержал-таки Сашулька.
- Чего?
- Ну…
- А?
- Ну-у… с Т-татьяной… - в уголки губ набежали пеночки.
- А-а-а, - сказал Георгий, откинулся на тахте, руки за голову. - Ты кроссовки принес? - промолвил он в потолок.
- Ч-че? Н-ну, принес.
- Тогда слушай, - Георгий заложил ногу на ногу, покачал в воздухе ступней. - Завтра покупаешь 30… нет, 50 открыток, все одинаковые… ты адрес знаешь?
- Ч-чей адрес, Платоныч?
- Татьянин, чей, - Георгий скосил на него глаза, - ну?
- Не-е. Дом знаю, а квартиру не-е…
- Телефон?
Сашулька важно кивнул.
- Угу, - Георгий соображал, - угу-угу. Давай!
Сашулька сказал, запинаясь, номер.
- Алло, это два-три-один-семь-четыре-шестнадцать? - сказал Георгий преувеличенным басом. - Угу, это с АТС. Квартира семьдесят четыре? А-а, извините, спасибо. Пиши, - сказал он Сашульке, - тридцатая квартира.
- Н-ну, ты мужик, - только и выдохнул тот.
- А ты думал! Нет такой девушки, которая не хочет стать женщиной, понял? - как говорит Арсланбек. - Георгий провел языком под губой. - Значит, так, 100 открыток… то есть 50 - запомнил? Рисуешь один длинный восклицательный знак, - Георгий схватил копыто, показал в воздухе этот знак, - один на всех семидесяти, так? И никаких мне подписей. Все. Как сделаешь, приезжай за вторым этапом. И с бутылкой, я даром не работаю. Все, вали.
Сашулька подтянулся, глаза блестели вдохновенно и перспективно.
12
Часы на Спасской башне жестом уличного регулировщика показали восемь. Солнце, мутно встающее из Замоскворечья, окрасило вдруг нежным цветом стены древнего Кремля, и так хорошо, Господи! Площадь в этот ранний час была действительно красноватой: лучи солнца, обтекая прежде кремлевские соборы, скатывались со стен уже точно красными, словно досыта напитавшись государственным цветом. В эти минуты Георгия охватывала нетерпеливая державная дрожь, смутное ощущение причастности.
С третьего курса у Георгия оказалась привычка начинать день с Красной площади. Он вдруг спохватился, что живет в Москве, а и не чувствует, где на самом деле живет: на главной площади даже толком не был, да и неловко казалось - турист он, что ли, из Хохломы? Но решил как-то утром съездить к восьми часам, а там пешком по Волхонке да по Остоженке - ив институт как раз к половине девятого.
Георгий шел и думал о Татьяне, о том, что до распределения осталось два месяца, о том, что родителям Шамиля он, к сожалению, не полюбился.
Первый родитель, с кем познакомился два года назад Георгий, был отец.
К четвертому курсу семья Шамиля перебралась на новое место жительства - в только отстроенный кирпичный дом с множеством корпусов и безумной архитектурой, прямо возле метро "Новые Черемушки". Приезжие во все глаза глядели на новенький дом, на огромные эркеры и аркады и шептались, что дом, верно, под иностранцев. Местные, уверенные, что под наших, любовно звали стройку "Царским Селом" и особенно интересовались будущим магазином в левом крыле. Прежняя квартира числилась служебной, то есть ее нужно было отобрать, когда уволится зампред - под нового зампреда, и дедушка дальновидно перевез семью от греха, прорубил в новом доме стену, и из двух немаленьких квартир сотворил одну, тоже немаленькую - так, что попасть в нее можно было как из подъезда номер три, так и из подъезда номер четыре - обстоятельство, совершенно поразившее воображение Георгия.
У подъезда Георгий приметил двоих в плащах, один читал газетку, опершись о стену, второй прежде внимательно оглядел Георгия, потом с чувством кивнул Шамилю.
Швейцар помещался в стеклянном кубе посреди тропических растений, разлегшихся во всю ширь подъездного покоя, отделанного каким-то невиданным стройматериалом.
- Это со мной, - сказал зачем-то Шамиль.
В квартире Георгия сначала удивили окна - светлые, на всю стену; затем газовая плита, которая загоралась без спичек. "Внутри там это, - пояснил Шамиль, - пьезокристалл, вертишь вот так, а отсюда искра, попробуй". Георгий пощелкал, не скрывая любопытства - до того прогрессивной оказалась конструкция. Третье, что поразило Георгия, был человек, мертво сидящий в одной из проходных комнат за столом. Человек, сложив на столе руки, упрямо глядел в одну точку перед собой. Они несколько раз прошли мимо, человек - ни с места, наконец Георгий опасливо кивнул:
- Кто это? - спросил он шепотом.
- Папашка, - весело ответил Шамиль, - кома.
- Что-что?
- Надрался, вторые сутки сидит. Кома.
- А-а, - сказал Георгий.
Еще помнил из первого визита телефонный звонок.
- Алло, нету, не знаю, не будет, - бросил в трубку Шамиль, нажал на рычаг и пояснил: - Писатель этот… затрахал уже.
- Какой писатель? - спросил Георгий, тряхнув чубом.
- Звонит по пять раз, придурок, просит прийти книжку подарить, я ему говорю, ну давай дари, а он: "А дедушка дома?" Утомил, падло.
Мама Шамиля - полненькая, с хитрыми азиатскими глазками дочка зампреда - подозревала Георгия в смертных грехах и тупо верила, что Георгий сбивает сына с пути, поит водкой и подсовывает распутных женщин. Поэтому и учится дитя через пень-колоду, и вечно не может сдать свой первый и единственный французский (второго языка Шамиля лишили еще на первом курсе, сделав исключение "по семейным обстоятельствам", как это значилось в приказе).
"Почему ты не дружишь, сынок, с хорошими московскими мальчиками", - передавал Шамиль мамины вопросы, - а все с улицы, аллах знает с кем? Кто он, этот твой Георгий?"
"Да, - грустно думал Георгий, пересекая Остоженку у бассейна "Чайка", куда конкурс, кстати говоря, почище институтского, - и чего такого во мне подозрительного, шут знает".
Впереди завиднелось здание института, оцинкованная крыша, ослепительная под утренним солнцем. Георгий любил это здание, этот старинный четырехэтажный дом болотного цвета - вплотную у Крымского моста, на берегу Москва-реки.
Вход приметишь не сразу, он упрятан под землю: разбег моста отрезает первый этаж, и если взглянуть с той стороны Садового кольца, из скверика у кафе-стекляшки - дом окажется вовсе без входа и этажом меньше.
Справа и слева над подъездом, в овальных нишах, вечно зимуют две крупных статуи - Кирилл и Мефодий. Рука Константина-философа, то бишь Кирилла, подана вперед у бедра, и если с угла бросить взгляд вдоль фасада - увидишь одну только большую руку, осеняющую вход в здание.
У самого подножья фигуры золотыми буквами выбито: "В этом здании в апреле 1918 года перед работниками московской ЧК и народной милиции выступил В. И. Ленин".
Входной проем устроен в виде перепончатого аквариума, в каких на Птичьем рынке за Таганкой держат рыб. В правом отсеке встречает доска, на которой вместо приветствия, как и везде, выбиты правила. В левом - сразу три милиционера. Какие страсти кипят за толстыми стеклами аквариума, за спинами постовых, бдительно перекрывших вход в бывший Катковский лицей?
***
Георгий внезапно увидел Татьяну, как выскочила из машины и пошла за угол. Почему-то норовила появиться, когда не искал, и путала карты.
Вообще, в институт девушек брали без охоты. В правилах приема, что висели при входе, значилось: "…принимаются лица преимущественно мужского пола". Позади правил, за стеклом аквариума, теснились портреты женщин-дипломатов во главе с Коллонтай, внук которой Мишель как раз славился в институте по этой самой части. "Проходной балл на них, этот, очень высокий, - говорил Арсланбек, - и минимум генерал-полковник. Поэтому такие страшные".