5
Первые недели сентября рокового четвертого курса плелись тихонько сами по себе, тогда как время Георгия летело стремительным бесом. Он повсюду выискивал Татьяну, утром шарил глазами по кулям пальто на вешалке - пришла ли? Сидел на лекции по международному коммунистическому и рабочему движению, сидел, уткнувшись носом в ладонь, и невесело понимал, что с Татьяной дело - швах.
В институте за Георгием хвостом тащился один недостаток, но существенный - он не был хорошей фамилии.
"Да и черт ли в ней - в этой фамилии!" - дерзко думал иногда Георгий.
А все ж хотелось.
"Ладно, - насупившись, размышлял он, - у меня нет, зато у сына будет".
***
Лектор, женщина из когорты железных партиек, в очках а-ля нарком Луначарский, перескакивала с Совещания коммунистических и рабочих партий 1969 года на Совещание коммунистических и рабочих же партий 60-го. Георгия раздражало, что не может ухватить разницы, он кусал губы и видел: Татьяну нужно брать лихим скоком или не дергаться. И то, скоком - дело нехитрое, но бабушка еще надвое сказала: общага, да темная родословная, да и язык… ("Простите, а вы какой язык изучаете?" - с ходу спросила как-то на первом году барышня с курсов машинисток МИДа во время легкомысленного танго. "Корейский", - с стесненным сердцем ответил Георгий. "Ах, коре-ейский, - барышня прекратила танец. Потом встрепенулась: - А, простите, южнокорейский или северно?" - "Ммэ-э…" - "Понятно, - сказала барышня, - я что-то устала"), так вот язык этот - не в дугу, плюс без прописки, да мама с украинским акцентом - несильный капитал для любовного удара. Отчим, хоть и болван, на мелководье безупречен: "Кто ее ужинает, тот ее и танцует". Прав.
В институте для родословной хватало одного предыдущего колена, но и такого колена не завелось, грустил Георгий. Имеется, правда, сомнительная щиколотка, седьмая вода на киселе - заместитель министра, и того видел два раза в жизни проездом. Запомнил. только запах гуталина - почему гуталина? Оно, конечно, все знали, что есть замминистра - в институте знают такие вещи, но толку - как от козла молока. Совершенно зам не проявлялся в его московском быте: общежитие! Дамы просили телефонов, вот ведь вдруг и Татьяна спросит… Георгий сладко замер… Эх, полцарства за телефон, какая глупость: такой институт - и нет телефона!
- А у него нету, мэн, - говорил друг-Оприченко самой красивой, опережая замысловатый ответ Георгия ("Временно отключен, проводят прямой служебный". - "А-а, понятно". Служебный - всем понятно). - Он у нас в общежитии проживает, можно на вахту лэттер, да, Гога? - и гнусно улыбался, живодер.
Георгий уже знал, что Татьяна любит трубочки с орехом за 28 и эклеры за 22, если крем шоколадный. Эклеры ела так: скусывала для начала верхушку пирожного, где помадка, потом выедала из оставшейся гондолы крем, а затем уже быстро добивала и гондолу. Девушки никогда не ели так в институте. Они там вообще старались не насыщаться, чтобы не снизить идеал в глазах мужчин. А если и клевали сладости, то ерзали челюстями тихонько вбок-вбок, а не вверх-вниз, как бы следовало, так что жалость к ним в эти минуты перевешивала восхищенье небесностью. Георгий мечтал изловчиться как-нибудь подойти к хило жующей девушке и крикнуть в ухо:
- Я не буду смотреть! Слышь? Только съешь ты его как следует!
6
- Побединская - это какой-то атас! - сказал Сашулька в конце сентября после занятий.
Вдвоем направлялись в картинную галерею на Крымской набережной, где варили кофе на песке.
- Ты откуда ее знаешь, Платоныч? - Сашулька забежал вперед.
- Хм…
- Ну, ты мужик! - восхитился Сашулька. - Познакомь.
- Кроссовки, - сказал Георгий.
- Платоныч, н-ну ты… я ж говорил - маман болеет.
Сашулька был собиратель. Он коллекционировал фотографии голых женщин, то же и карты, однажды занес было в коллекцию "Купальщиц" Сислея, но спохватился; собирал обертки от жевательной резинки и обклеивал туалет, где они жестоко коробились от русской сырости. Любил твердые пачки от сигарет, не брезговал и мягкими.
- Утром кроссовки - вечером Татьяна, вечером кроссовки - утром Татьяна, - сказал Георгий.
Денек стоял туманный, весь - в неясных бликах и конопушках. Копопушки облепили и лицо Георгия - крупные родовые пятнышки, какие нередки на малороссийских лицах.
В кофейне царил художественный полумрак.
- Хериков - скотина, - сказал Сашулька. Он любил внезапные начала. - Говорят, точно на Маринку прицелился. Думаете, ему охота в эту долбаную Корею? Уже внаглую пялится, идиот.
Марина была блондинка с глазами распутными до какой-то даже святости. Папа Никулин вынырнул неожиданно из серой мышки деканата в секретари парткома и получил в руки печать с надписью по кругу "КПСС для характеристик".
На Марину сразу позарился друг-Оприченко, арабист-придурок, но она внезапно вышла замуж за Лебедева, похожего на ректора Уткина, и друг-Оприченко, обидевшись, рассказывал так уголком рта:
- Мэн, она с ним жила-то две недели, а потом говорит ему, ты, говорит, есть сексуально неполноценное существо с комплексом маркиза де Сада. А я, говорит, предпочитаю мужчину пусть и с тем же комплексом, даже желательно, говорит, с тем же, но с противоположными физическими особенностями. Вумэн!
- Что ж, Маринка - хороший кусок, - задумчиво сказал Георгий, - партком при всех обстоятельствах жизни не лишний.
7
Сашульке едва стукнуло одиннадцать, когда в один прекрасный вечер мир бесповоротно разъехался на две части - мужскую и женскую, и пропасть легла прямо на детское сердце.
Машка Соседова, из пятиэтажки сбоку капотненского гастронома, влезла в шалаш и, запыхавшись, выговорила, стоя на четвереньках:
- Пацаны… спрячьте быстрее, а то Канава… за мной Канава…
- Давай! - Витька Колун, из седьмого "Б", худой да ранний, схватил Машку повыше локтей и втянул к себе куда-то в угол. Все замерли, прислушиваясь. Канава - рыжая, злая и распутная - могла в свои пятнадцать дать шороху не только что Машке, а и родителям Машки - когда находило. Но сквозь разнобой дыханий пробивался лишь шепот капотненского пруда да скрип лесочка позади шалаша. Слушать было страшновато. Наконец кто-то хихикнул, все завозились, хихик расширился, слился с возней, и Сашулька, притаившийся у входа, вдруг почуял в звуках другой смысл. Захватило дыхание…
- Суслик! - грубо позвал Витька. - Давай на шухер.
- Да че ты, че ты, - пришел в себя и сразу заныл Сашулька.
Витька выпростался из угла, перебрал руками по чьим-то ногам, подлез к уху:
- Машку пощупаем, дурак, - зашептал он, - ты постой там, потом Таракаку пришлю - сменит. Ну!
- Ага, - сказал Сашулька и с стесненным сердцем полез из шалаша.
Он ходил вдоль опушки, послушно вертя головой туда-сюда, но не видел ни пруда, ни песчаного берега, ни леска. Он весь был там и неприметно сдвигал пост ближе и ближе.
Из шалаша доносились странные звуки - не то постанывание, не то сдавленный смех по-над шуршанием лапника, который натащили внутрь для мягкости.
Чудно, но щупать Машку наедине - пе представляло для Сашульки совершенно никакого интересу, и мысли такой отдельной в голову не забиралось. Но вот когда все, сейчас, в куче - тут таилась особенная заманчивость, и отраженно зажигались острые и сладкие искры в глубинах слабенького его организма.
Он маялся, страстно ждал смены и боялся ее, до треска в ушах вслушиваясь в шалаш. Странное дело, на удивление отчетливо, почти бездыханный, он представлял сию секунду ощущения Машки, такие щекотные, но что точно чувствуют пацаны и Колун - оставалось за гранью телесного воображения.
Наконец возня в шалаше усилилась, пошел дым, фанерка отодвинулась, и… вылезла Машка во всей жаркой красе. За ней оживленные, но по-новому сдержанные пацаны. Последним вылез Витька с бычком "Казбека" в зубах, сказал зычно:
- Бегим на дамбу! - И все вперебежку потекли по опушке. Сашулька замер и спрятался за сосну, не в силах допустить, что сейчас заметят его отдельность. Напрасно. О нем совершенно, совершенно забыли.