Георгий произвел звук, даже несколько звуков, ему показалось, он хотел проговорить: "Как? Так вы же сами только что…"
- Что вы так сопите, этсамое, у тебя что, астма?
- Нет, но…
- Фамилия? - бесстрастно прервал Хурцилава.
Без всякой зависимости от глаз и отдельно от тона па губы Хурцилавы вдруг ни к чему набегал род улыбки и тут же пропадал.
- Чья, моя? - с готовностью спросил Георгий.
- Нет, моя, этсамое.
Георгий внимательно посмотрел ему в губы.
- Хурцилава! - вдруг отчаянно сказал он и зажмурился.
- Та-ак, - Хурцилава начал приподыматься. - Шутник? Тухто!! - внезапно гаркнул он.
Георгий, передернувшись всем телом, выдавил:
- Кто, я?
За стенкой грохнуло, раздалась стремительная дугообразная перебежка, вломилась сзади в дверь и замерла на пороге.
- Забрать! - гаркнул Хурцилава, сверля Георгия одним циклопическим глазом на переносице.
Шаги грохотнули к спине, Георгий беззвучно позвал: "Мама!" - и судорожно напряг под сиденьем ноги, чтобы заранее удержаться за твердое, когда будут тащить. Шаги прогрохали мимо, человек в форме схватил со стола папку, сказал в бок Хурцилаве: "Есть, товарищ капитан!" - и загремел обратно, воротя лицо от Георгия. Померещилось - Тухто улыбался. Георгий не мог поверить, стало еще страшней.
- Что там за тюбики? - Хурцилава, оказалось, уже мирно сидит и взял ручку. - В тюбиках что, этсамое?
Георгий сглотнул:
- В к-каких тюбиках? - у него немного кружилась голова.
- Я не слышал, - Хурцилава рисовал ручкой по столу волнистые знаки.
- Ах, в э… А-ах, так там краски… н-наверное… То есть там краски, товарищ капи… товарищ следователь… - Георгий покраснел.
Мучительней всего была власть чужой воли, он никак не мог прихватить себя обратно. Теперь вдобавок совершенно не умел понять, что может быть в тюбиках. Он уже не спрашивал себя - при чем гут, вообще говоря, тюбики. Догадки, одна нелепей другой, нагнетали бессмысленный ужас.
- Но… ну, можно же проверить? - Георгий постарался заглянуть Хурцилаве в глаза. - Я не знаю ничего, что в них. Я… - и вдруг новая мысль яркой спасительной соломинкой проткнула в мозгу мутный пузырь. - Можно… Можно же спросить у Шамиля! У… - и Георгий выдал фамилию.
Хурцилава перестал рисовать, окинул его кучкой глаз с ног до головы, мелькнула странная эта улыбка, зазвонил телефон.
Хурцилава взял трубку.
- Дэ? Агу. "Бородинского"? Агу. Нет, не занят, говори. Нет, этсамое, не поздно. Агу. Хорошо, лапа. Целую, цу-цу, - Хурцилава сделал губами к трубке, как призывают лошадку, и Георгия тягостно поразил затылок. Начинаясь лагуной от огромной плеши, волосы, пе успев спуститься как следует, были подрублены армейской скобкой, словно серпом - далеко выше шеи. и вид незащищенного голого тела в массивном основании головы резанул глаза.
- Э-э… - Георгий торопился закрепиться. - Й-а хотел… насчет тюбиков, а? Давайте проверим. А что там нашли, товарищ следователь? - Георгий осмелел.
Хурцилава созерцал его, кивая головой, он кивал головой, и Георгий разом всей кожей ощутил… Как-то сразу - будто сменился фокус - увидел: над ним издеваются.
Такой уничтожающей власти над собой он не испытывал никогда ни разу в жизни. И не подозревал в самых дерзких институтских мечтах, что такая - существует.
- Уже проверили, - нехорошо сказал капитан. - Я хочу, этсамое, чтоб сам признался. Чистосердечное признание смягчает вину пациента, - и снова улыбка, легкое мановение губ, мелькнула и скрылась.
- Да я… - сжавшись, прошептал Георгий, - ей-бо-гу, - с каждым словом он чувствовал, что уменьшается в размерах, - я чистосердечно… конечно, что ж… - Дикий страх шел от отсутствия всякого представления, что ему грозит, в голове прыгали какие-то произвольные статьи Уголовного кодекса, Сибирь, ме-мера пресечения - он вспомнил верный термин, и забила беспомощная дрожь - перед накатом слепой лязгающей силы, уйти от которой нельзя и пытаться…
- Краски-краски, где твоя улыбка? - вдруг промурлыкал Хурцилава, смахнул рисунок, принялся набрасывать новый эскиз - на этот раз голым пальцем.
Картинка стола, рисующего на нем Хурцилавы - запрыгала в негатив и обратно. "Это не Хурцилава. Почему он Хурцилава? - несуразно подумал Георгий, - Хурцилавы бывают грузины".
Он ощутил, как напотела под ним дерматиновая плоскость стула, и удавлено следил за гробовым кантом ногтя. Он с беспощадной ясностью видел, что судьба его и самая жизнь зависят от этого грубого куска роговины. Темное желание броситься и поцеловать эту руку - лишь бы простил, лишь бы выпустил - взметнулось вдруг из непрошеных глубин организма. Он перевел полные влаги глаза на лицо человека, и тут смутно знакомым, ветерком давнего сна повеяло в комнате. Но только в том сне он находился по другую сторону стола, а весь человек напротив зависел там, наоборот, от его, Георгиева, пальца…
- Тухто!
Георгий вскинулся. Хурцилава рисовал. Знакомая перебежка, дверь распахнулась.
- Увести! - коротко сказал Худцилава.
Георгий забито поднялся, сложил для чего-то руки сзади и пошел, приволакивая ноги.
В мозгу непослушно, будто стремясь успеть до последнего вздоха бронированной двери, понеслась кинолента: вот он в белых ушах на елке с детсадовской фотографии напряженно выполняет роль зайчика в окруженье снежинок, следом - феерический день, когда после четырех уроков получил пять пятерок (отчим гладит по голове), одну - за вчерашний диктант; вот - первый настоящий пиджак, и он у зеркала, или украдкой мимо витрин - взрослым движением с налету опрокидывает руку в первый в жизни внутренний карман; теперь - выпускной бал, и, наконец-то, Калыта, которого в школу, уже четвертую по счету, опять впустили, зато все выбегают на двор поднести портвейн, и Георгий, прослышав, выбрался особнячком в чудесный июньский вечер покурить "Плиску", чтобы, скосив глаза, рассмотреть-таки под конец царственный его облик, вот… Георгий вдруг оказался на улице, Тухто куда-то пропал. Георгий сильно провел головой вправо-влево, как разминают затекшую шею, и, не удивившись, равнодушно продолжил движение по любимому городу, так и пе разбивая сзади сцепленных рук.
А город шумел свою всегдашнюю жизнь, и ничто не покачнулось в городе, и никто не обернулся на Георгия: грохоча, шел под горку 26-й трамвай, на углу давали сосиски из диетической столовой, напротив, у магазина "Обувь", швартовалась за женскими сапогами очередь из женщин в прекрасных сапогах.
Всем нутром Георгий угадал: жизнь сломалась. Впереди ее нет.
А город все так же безоглядно летел навстречу будущему, каждый занимал в полете свою ячейку или креслице, и только Георгий ощутил всей душой, что выжат отсюда, что объем времени и пространства, отведенный ему городом по приезде, катастрофически сжимается. Георгий задыхался, но город верил в слезы искренние и простые, а таким слезам - не верил, и в этом была своя, ускользнувшая от Георгия правда.
42
Надолго запомнился Георгию разразившийся день. Вернее, день не запомнился совсем. Лишь переживание с утра лавиной нараставшей беспомощности, прицельный камнепад, переломивший крепкий стерженек самоуважения. Острое сознанье ничтожества, пронизав, оставило позади мертвую трубообразную полосу - от головы до пят. И трезвый отчет: на этот раз - кончено. На сей раз - выхода не сыскать. Рвануться вон из удушающих обстоятельств - ни вверх, ни вниз, ни в сторону - некуда. Кругом Москва, с которой начинается Родина. Москва, для которой мы еще найдем лучшие слова, читатель.
***
- Не мохай, - сказал Шамиль вечером, едва переступив порог. - Где ты лазишь, бля, с утра ищу. Дед же его терпеть не может, папашку, те повезло, я договорился. На той неделе дед - у ректора. И поедешь в свою зашуганную Корею, я деду сказал, по-человечески, чтобы пятна не осталось, - надо послать. Ему это - два пальца обмочить, бля, страна чудес…
- Спасибо, Шамик, - вяло ответил Георгий.
Поздно вечером, в бессмысленной, опустевшей мансарде, которая, как веселая рощица после ураганного спектакля, предстала в одночасье клоунски-бутафорской, дурацкой и вымученной декорацией, в попытке забыться - снова вспомнилось правдивое ощущение сна, мелькнувшее напоследок в кабинете Хурцилавы. Как он легко вдруг подставился на место власти… То вышло само собой, без усилий, как в сказке. Теперь, к ночи, Хурцилава сливался с отцом Шамиля, и Георгий без труда еще раз увидел себя на месте их единого лица. Он вглядывался в себя - и мало-помалу лицо разрасталось, совпадая еще с ласковым Барановичем, то приплюсовывался Бэбэ, обрастало подробностями, проглянул дядя Женя, утопивший Наталиного папу, - с глазами Уткина, и египтянин-ректор; затесался нежданно справа отец Татьяны и сверху дед Шамиля с окладистой бородою Маркса, вновь Хурцилава и даже Эльвирка - все те, люди по другую сторону стола, куда стремился все четыре года учебы, жаждал изо всей силы… И все это был теперь он - с той стороны, вот и оказался лицом к лицу, как странно…
Со смешанным чувством неприязни и удивления, придирчиво разглядывал он себя - блестящего будущего. Как им рисовался маме, отчиму, первокурснику Середе. Чтобы наступило: по небрежному мановению его пальца - шлеп! Еще движение - шлеп! И нету Георгия.