26
Отношения с Татьяной быстрыми темпами входили в области, на границе которых порядочные мужчины делают предложение. Впрочем, порядочность нынче все дальше смещается за границу.
- Гоша, они все уехали! - сказала Татьяна в кофейне на Крымской набережной.
- Да ну? - Георгий смачно жевал бутерброд с холодной телятиной.
- Ты рад? - Глаза сияли необычно.
- Это здорово, - сказал Георгий, проглатывая кусок. - А кто уехал, Тань?
- Да родители же, псих, а-ха-понимаешь? На три дня! К бабушке на дачу, ну, где мы были!
- М-м! - сказал Георгий. - Хорошая дача!
- Да ты не понял! - Татьяна нежно смотрела, как он ест.
- Правда? - Георгий перестал жевать. - А что, решили бороться?
- Ну да! Понимаешь? Подожди, что ты спросил?
- Говорю, будем бороться? - Георгий принялся за следующий бутерброд.
- Фу-ты! - Татьяна покраснела. - А-ха… Я хочу, чтобы мы сегодня поехали ко мне и ты у меня остался! - сказала она сердито.
Георгий поперхнулся.
Когда Таня выскользнула из душа, прям о улыбнулась ему и прошла в спальню, Георгий размышлял насчет того, заложит родителям консьержка или не заложит.
Но когда перебрался из кухни в душ, мысли в голове прекратились. Там застряла только из гостиной "Моль в пламени" Дали, авторская копия из золота. Ее дружески подарил папе по совету жены Безумный Сальвадор, когда папа работал послом в Испании, объяснила Таня.
Намыливая живот, Георгий усмехнулся символике композиции.
В постели Георгий торопливо отдался игре ощущений, едва соблюдая переходы от бережных к более волнующим ласкам.
- Гоша… Гоша, мне больно! - Татьяна вдруг твердо уперлась руками в плечи. - Я прошу, Гоша… ну пожалуйста! - Она напряглась и инстинктивно отпрянула в сторону. - Гоша, почему?.. Почему ты так грубо?
- А? - Георгий едва разжал сцепленные зубы, задыхаясь, приподнялся и, нависнув, поглядел на нее первый раз.
Татьяна, закусив губы, смотрела со страхом, в глазах стояли слезы.
Георгий, неприятно поджав губы, вздохнул и сбился рядом на простыню.
- А как же ты думала? - спросил он трезво.
- Я… Я не знаю, Гоша… Откуда же я знаю? Ну, не обижайся, - в глазах все стояли слезы. - Я сама не понимаю? Ну что ты? Ну? - Она протянула руку. - Я ведь правда… Мне так хотелось с тобой. Я же не виновата? Ну, это же не самое главное, а?
Георгий хмуро молчал, она судорожно гладила его по плечам. "Заложит. Заложит как пить дать", - думал оп.
Наутро, созерцая виноватые хлопоты по кухне а получив поджаренный хлебец из тостера "Панасоник", решил простить:
- Тань! Да ладно тебе, - сказал он, - не переживай. Ну, подумаешь, в самом деле, бывает. Неприятно, конечно. Ну, иди ко мне, - он с сожалением отложил тост на блюдечко.
Самого испугало в груди звериное упорство, с каким напролом вчера двинулся к цели. Так можно испугать Таню насовсем.
Теперь Георгий походил на придирчивого ваятеля, который ходит в раздумье кругом любимого детища. Ему и нужно бы добавить деталь, да боязно неосторожным движением вдруг повредить или как-нибудь нарушить мир, который расчетливо и бессонно выстроил умом и трудом. И каким-то еще будет результат последнего движенья - заранее не видно, а просчитать невозможно. Ведь помешать выезду может все. Невозможно назвать такой предмет, который ни при каких обстоятельствах помешать не способен. Пабашкин, например, насыщался в метро, где-то в районе "Сходненской", сырыми сосисками из портфеля, когда вдруг над ухом разразилась бабушка - из тех, что носят коричневые нейлоновые пальто на металлических кнопках. Она сначала угрюмо молчала, наблюдая, как Пабашкин ловко, без помощи рук, пускает по боку целлофан, а потом внезапно громко высказалась, что "жрать научились, хамы, а как оно все достается - не воевали, а как место уступить… так их нету"… Пабашкин вскочил, роняя сосиски, а на следующий день ему засветили после обеда строгим выговором "за неуважительное отношение к ветеранам революции". С утра он до того по-крестьянски опешил в деканате - откуда узнали, - что как-то не сообразил отрицать инцидент. Старуха же, судя по интеллигентному выражению лица, к революции едва ли имела даже косвенное отношение. Хотя, конечно, как знать.
Но страшнее всего боялись милиции. "Всо должно быть взаимно, - учил Арсланбек, - твоя милиция бережет тебя, а ты берегись ее, понял, красивчик?"
Никаким калачом нельзя было заманить студента института пожаловаться в милицию, когда только что напротив РОВД выхватили кошелек, сорвали шапку и еще дали в глаз.
"Глаз заживет, слушай, а милиция - это на всю жизнь", - завершал урок Арсланбек.
И правда, кому пристанет охота на распределении выбирать факты - ты ли украл кошелек, у тебя ли украли.
Техникой жизни без фактов молча овладел друг-Оприченко. Когда подошло распределение, о нем совершенно не знали - что сказать. Как-то даже неловко: хоть пьянка бы одна или стипендия ленинская. Поразились - и отправили в Мавританию, где он, говорят, прославился искусством макраме.
27
Татьяну тянуло на мансарду так же, как в обратную сторону тянуло Георгия - к настоящим квартирам в домах со свежими мемориальными досками. Адское совпадение.
- Гоша, это экзотика! - говорила она. - Какая прелесть! - запрыгивая и раскладываясь на широкой тахте в нижнем отсеке, на которой - хоть вдоль, хоть поперек.
Найми Георгий обыкновенную комнату "от жильцов" - и ему грозило соболезнование. Комнатка нечаянно возбуждала б сочувствие в коренном московском сердце Татьяны, закаленном столбовыми выкриками "Сниму!!!".
Но мансарда! Своеобычной кровельной географией, чудаковатым богемно-дачным духом плюс лестница - она с порога уничтожала оттенок вынужденности, да и все, кажется, прочие нюансы чувств, кроме щекотного желания бесноваться.
Георгий благодарил судьбу и Григоряна, Наталиного соседа, который единственный из Наталиных друзей сказал в те внезапные дни Георгию:
- Ну-у? - сказал он сначала вместо "здравствуй".
Потом выслушал, раскачивая головой, и постановил:
"Она подлец. И мать - подлец. Мать ей сказала: может, не будем брать мальчиков с улицы? Подлый подлец. А ты забудь. А мне звони".
Григорян доводился Гюльбеки-ханум племянником, но, правда, далеким до невероятности.
Татьяна любила с толком взобраться во второй этаж, весь состоящий из гигантского мольберта, установившегося тут еще до XX съезда партии, и на обратном пути, усевшись на лестнице, сверху вниз поговорить.
- Гоша, это чудо! Здесь именно должны жить а-ха-конопатые, как ты, - сказала Татьяна.
- Да? Это, значит, для рыжих? - Георгий воткнул в розетку электрический чайник. - А другие где же? Все эти… - Георгий показал руками, как если бы резко затянул на шее галстук.
- Плебеи? - подсказала Татьяна. - Ну да, ты ж патриций. - И, заложив руки за голову, разлеглась по лестнице. - Закипело? Ну-ну.
В последнее время легко раздражалась по пустякам. Он ошарашенно осмотрел ее всю и вдруг нечаянно залюбовался, врасплох застигнутый живописной грацией фигуры, распластанной по лестнице, окружностью рук - от плеч под голову, черных волос по деревянным ступеням, линией тесно сдвинутых ног… Георгий сглотнул.
- Да нет, ты пойми, - гораздо тише и не о том сказал он. - Я бы никогда не стал говорить тебе, если бы не видел, - он стронулся с места, - ну… что ты другая… Не как они. Понимаешь? - он стоял у основания лестницы. - Ведь страшно подумать, Тань, эти Шамили, Оприченки… Ты знаешь Оприченко? Ну, я рассказывал… И они будут управлять моей страной. ("Ой!" - сказала Таня.) Да, - Георгий не слышал, - Шамиль мне рассказывал сон, как он сидит за пультом и жмет клавиши, нажмет одну - народ бежит влево, нажмет другую - вправо. Страна чудес. Ладно, чай будешь?
- Гоша… Это, конечно, пафос. - Татьяна снова села. - Ты что, не хотел бы иметь все, что имеют они? Ну? Ну а к чему тогда?..
- Но ты же! - опомнился Георгий. - Ты же имеешь, и однако…
- Я-а? - Татьяна замерла. - Я имею? - она всем телом повернулась и, распрямив спину, окатила его сухим взглядом. - Я имею ноль! - высоким голосом сказала она. - Ты что-то напутал. Мои родители - да, они кое-что а-ха-имеют! А я… - она походила на птицу, грозно раскрывшую крылья.
- Какая разница? - вставился Георгий.
- Во-от как? - Татьяна встала в рост, он, смешавшись, смотрел издалека снизу вверх. - Ловко! Да это они все своим горбом и а-ха-здоровьем, между прочим, понял? И, между прочим, раздавливая совесть, о которой ты тут трепал, вот так! - она упала обратно на ступеньку, будто в ногах кончился запал. - За-пом-ни, - сказала она спокойнее, - у меня ничего нет. Ни-че-го, Гоша.
- Ты на что намекаешь? - попробовал, оскорбившись, прийти в себя Георгий. - Что я, значит, из-за…
- Дурак! Ну что, что? Ну что ты меня мучаешь? - в голосе вдруг возникли слезы. - Ну что ты все заводишь - система, система! Неужели других тем со мной нету? Неужели ты ничего не понимаешь? И не видишь? Дурак! - выкрикнула она в последний раз и вдруг расплакалась, уронив лицо в ладони.
Георгий смотрел в совершенном недоумении. Потом разом ринулся как-то в сторону, просеменил обратно, плечи Татьяны горько вздрагивали. Он забежал сбоку, со стороны перил. "Тань, ты чего?" - испуганно пробубнил он, лестница мешала.
Она вскинула заплаканное, с огромными кругами под глазами лицо, глаза из зеленых сделались темными и глубокими, поглотив коричневое пятнышко у зрачка. Отрывисто прихватила сквозь перила ладонями его голову и проговорила сквозь слезы: