23
- Слушай, - Татьяна смело подошла на следующий после купания день, потянула за столик. Георгий нервно огляделся - не видит ли кто лишний: еще не время.
Накануне, заставив Георгия надеть красивый спортивный костюм, а сверху еще бабушкин махровый халат, Татьяна принялась отпаивать чаем с медом и мятой. Георгий в папином костюме сидел на папином месте в кухне и чувствовал себя как любимый, нашкодивший и дружно прощенный кот.
Все, какие были в доме, нагревательные приборы работали на гардероб Георгия, даже фен - в туфле.
- Псих, ты, кстати, принес, что обещал? - спросила Таня, поправляя этот фен.
Он замер, как от холодного тычка, с чашкой в руках.
- Ну, ты же говорил, что а-ха-пишешь?
- Ах, это… - Георгий растерянно зашарил глазами по кухне, - д-да.
- В сумке? - догадалась Татьяна.
Он еще усомнился на секунду, еще стукнул в окошко ветер, природа давала еще мгновение остановиться. Но нет.
- Слушай, - сказала в кофеварке Татьяна, одушевленно оглядывая его лицо, - а… Ты как себя чувствуешь, кстати? Угу. Скажи, а ты… А-ха… А Саша читал когда-нибудь твой рассказ?
- Какой Саша? - Георгий опасливо осматривался.
- Ну… Саша?
- А-а. Не помню. Читал, кажется. А что?
Она совсем развеселилась, возбужденно потерла крест-накрест плечи.
- Читал, да? Так это ты, значит?.. Значит, вот откуда он взял?.. Цветы и а-ха-остальное? Так вот ты какой! - быстро оглядевшись, она вдруг потянулась, чмокнула Георгия в щеку, подмигнула и, вскочив, стремительно вышла.
"Женюсь!" - отчаянно подумал Георгий.
24
Сложно шел октябрь, еще сложнее пошел ноябрь. Георгий встречался с Татьяной, спал с Маринкой, Маринка поставила ему на шее засос. "Так тебе и надо!" - сказала она и расплакалась. Георгий еле оторвался от Татьяны, сказав, что ущипнула мифическая пятилетняя племянница - внучка дедушки-замминистра.
Пахло жареным, принюхивался кругом друг-Оприченко, отец которого служил начальником отдела загранкадров министерства почему-то рыбного хозяйства, и это скользкое хозяйство наконец-то полностью, кажется, выразило себя во втором колене.
Лица у людей бывают разные. Красивые и рябоватые, простодушные, в веснушках и без, бывают лица хитрые, смазливые и бледные, в очках, бывают с вопросом во весь лоб, бывают с толстыми губами и глуповатые от рождения, бывают лица-полуфабрикаты, бывают даже - не поймешь, болванка или лицо? - на таких в шляпных ателье пробуют шляпы. У друга-Оприченко лица не было никакого. Причина простая - не было глаз. Они так скоро семенили со стороны на сторону, им до того не стоялось на месте, что хотелось прибить и наконец вглядеться.
Оприченко вынюхивал, опасаясь, что его обойдут вместе с папой из рыбного хозяйства.
Ум Георгия работал все лихорадочней, временами сбиваясь в пугающую пустоту, как в детстве краб, вроде взяв приманку, вдруг скользнет в безопасную щель меж двух гигантских блоков волнолома.
Поцеловав Татьяну в первый раз (а потом сразу, скорей, еще раз), обняв ладонями лицо, как снилось, капюшон пальто упал за спину, и увидев свои руки на ее лице, лицо в чаше своих рук - Георгий едва не потерял сознания. Она, заметив, подалась навстречу, всмотрелась, дробно поводя головой, как говорят "нет-нет!", и, растроганная, прижалась совсем. И просила впоследствии повторить мимолетное помутнение, сердясь, что это все не то и не так целует и смотрит, и, значит, ей показалось. "Нет, не показалось, я помню", - перебивала она себя.
"Но так ведь бывает один раз, Таня, - неубедительно отвечал Георгий, - зато и помнится…" - "Не надо "помнится"! - Она сердито прижимала локон за ухо. - Я теперь хочу!"
Съездили к Татьяне на дачу проведать бабушку. Георгий, чертыхаясь, помог завернуть яблоки в мешковину у корней от морозов. Постриг кусты, остервенело отрывая, когда гибкая веточка смородины плашмя ложилась меж лопастей тупого секатора. Съели бабушкин пирог с клубничным вареньем, Георгий понравился бабушке. Походил туда-сюда, ступая твердо, пощупал тесовый подоконник, огладил некрашеную стену, обитую вагонкой.
- Последний раз мы на даче, - грустно сказала Татьяна.
- Да, зима, - откликнулся Георгий.
- Зима, - кивнула Татьяна, - и папа отказался.
- Что-что? - Георгий бросил отколупывать рейку в углу, где проверял, проложен ли рубероид.
- Папа отказался. Это же государственная дача, мы сюда редко ездим, у нас другая есть, в Перхушкове, маленькая, я там больше люблю. А папа теперь любит жесты.
- Ах, другая, - сказал Георгий, покосившись на бабушку. Бабушка готовно кивнула:
- Это еще наша с дедом. Танюшка там и выросла, да и не дача, а дом. Приезжайте.
- Да… Ну… А зачем же мы яблони кутали?! - в сердцах зацепился Георгий. - И кусты эти!..
- Так а люди ж другие приедут, им надо, - торопливо сказала бабушка.
- А-а… Ну да, да. Люди? Угу. На-на-най, на-на-най. Да, жалко, - сказал Георгий.
25
В детстве Георгий любил, оставшись один, забраться с ногами в ложбину на широкой зеленой тахте, расстелить на коленях книгу, но сначала притащить из кухни блюдце с протертой смородиной, пакет сухарей и, умостившись как следует, тогда уже отдаться блаженству. Он хрустел сухарями, любимыми, с маком, крошки щедро сыпались на страницы, и перед тем, как перевернуть, Гоша складывал книгу лодочкой, крошки сбегали к корешку, он осторожно подымал ее и струйкой ссыпал прямо в рот, потянув еще напоследок воздуху с мелочевкой.
Иногда жалко было прерываться, тогда, подняв страницу, читал с другой стороны, неудобно загнув голову вправо и затаив дыхание. Потом опять осторожно хрустел, чтоб не сбить напряжения, а еще потом, вздохнув после захватившего отрывка, ссыпал уже крошки с двух листов сразу.
Отчим, в очередной раз обнаружив в книге крошки, говорил нехорошим шепотом:
- Ты знаешь, скатына, скольки стоит та книга? - говорил он, мелко потрясывая томиком и с ненавистью глядя на Георгия водянистыми глазами. - Она стоит бильше, чем ты весь! Шоб еще раз…
Георгий, не дослушав, уходил в свою комнату. Он уже знал, из этой самой книжки, что главное - достоинство. В первый раз страшно было оставить отчиму спину, но заставил себя, и у того на полслове отнялся язык.
В пику отчиму Георгий предпочитал русскую классику. Брал из районной библиотеки, там на крошки не обращали внимания. Читал бы и украинскую, да раннее презрение к акценту, впитанное с молоком матери, незаметно перешло и на литературу - как на дело второго сорта. Школа выбивалась из сил, выявляя "демократические тенденции в поэзии Леси Украинки" и "созидательный пафос творчества Павло Тычины", с которым все было и так ясно, но учителя настаивали.
От украинского языка Георгия наконец в восьмом классе и освободили.
- Вин нэ можэ, тому що в нэго английский, - громко убеждала мама начальника роно, которому уже звонили, и. тыкала пальцем в Георгия. Георгий морщился от произношения, ходить с мамой в официальное место была мука мученическая. Казалось, все ухмыляются в рукав-над деревенским акцентом, а заодно над Георгием, особенно крупные лица, которых само положение обязывало изъясняться по-русски. Что называется, "ноблесс оближ". И Георгий старался вставиться в мамину речь, чтобы показать, что тоже не лыком шиты, а заодно поотстраниться от буйной мамы. Сам Георгий гордился хорошим русским слогом, лишь много позже, в Москве, уразумев, что он у него не такой уж хороший.
- Вы что, с Украины? - спрашивали москвичи с какой-то обидной интонацией при знакомстве.
И Георгий употребил первый курс на беспощадную борьбу с родимыми пятнами украинизмов, по капле выдавливая из себя хохла. И чутко перенимал московское "что ты гва-аришь?", чересчур даже усердствуя на "а", где и не надо.