16
Татьяна родилась у матери вторым браком. Родилась не рано - в двадцать семь, когда мама уже хорошо знала, чего хочет, и разбиралась, сколько стоит жизнь, а папа, двумя годами младше, - еще нет.
Когда Татьяне исполнилось три, мама решила, что хватит, и вырвала первую долгосрочку в Ирак.
Папа мучительно расставался с Таней, умоляюще глядел на тещу, мама закупала консервы и плавленые сырки. В машине папа потихоньку засунул обе руки дочери себе под пиджак, и так, обняв на коленях, замер на всю дорогу в аэропорт.
Таня замкнулась после отъезда родителей, быстро перестала спрашивать у бабушки - где мама. "Ребенок на себя не похож, вот горе, - причитала бабушка, - такая бледненькая!" Что папа в командировке - Таня почему-то легко поверила, но что мама - долго не давалось. Слово "командировка" с усилием встало в лексикон и было единственным, где отчетливо проходил "р" - с передышкой, разгоном, рывком и плавным закатом. Даже Ир-рак не шел в сравнение.
Первое время, распотрошив конверт или яркую коробку от передачи, Таня все заглядывала дальше, словно ожидая еще, еще какого-то остатка.
В садик мама категорически запретила: "Не хватало, чтобы ребенка воспитывали лимитчицы. Ну это надо! Брать в садик не для детей, а для прописки, а? Что ж это за система, тьфу, пропади ты пропадом!" - и косилась на телефон.
Зимой, в толстой шубе с блестящим пояском вперехват и шапке, откуда лезла косынка, глаза-маслины серьезно и отстраненно глядели с горки, как кучей играют чужие дети. "Ну поди, поди к ним, что ж ты такая бука", - переживала бабушка.
Так и росла.
Сосредоточенно играла сама с собой, легко принимала в игру любопытных, но сама не шла ни за что. "А твоя где мама?" - спрашивали во дворе. Зато когда приезжал папа - дочери уже четыре, и пять, и больше - что это были за дни! Он привозил баночки с клубничным вареньем, из которых выпрыгивала для визгу пружина, облитая красным шелком, пускали на стулья и петарды, с разбойным свистом летевшие с балкона в ворохе искр на головы ядовитых соседок - борцов за советский образ жизни; привязывал в туалете колокольчик к цепочке для спуска воды, а под кружком для попы приделывал кнопку - так, что когда садишься, маленький плээр под унитазом разрывался свирепым "кукареку!", и бабушка, конечно, вывалилась однажды из туалета, сорвав защелку: тещу предупредить забыли. Привез как-то огромную фото-собаку на дверь в детскую комнату, а потом ночью, вырезав из журнала "Юный натуралист", подклеил внизу собаки трех похожих щенков и утром, разбудив ребенка ни свет, ни заря, сказал, что пора бы уж кое-кому идти за молоком, потому что кое-кто в доме хочет позавтракать.
Накатили вторая и третья долгосрочки - уже в Европу, мамина бобровая шуба и успехи но службе, а здесь - неприязнь к передачам, как броским цветам безвкусного плода. И здесь - бабушка, постоянная вечная бабушка, "потому что ребенок должен воспитываться в эсэсэр", - разъясняла мама.
Бабушка лет с двенадцати вдруг истово навострила последние силы на дело - выучить Танечку ходить красиво ("после семнадцатого году ходить не учут, а только что ерзать"), а для этого битый час нужно было таскаться по квартире со шваброй, зажатой между спиной и сгибами локтей. "Вот папа приедет, а ты - глядь! - вон какая королева!" За хождение можно было стребовать гоголь-моголь из желтков с какао-порошком и изюмом: "Ну и что такого - растолстею, зато походка будет, а, ба?"
Однажды: "Ба, алло, я сейчас а-ха-иду, ты, пожалуйста, без. обмороков, на меня упала качеля", - сказала Таня из телефонной будки, изо всей силы зажав пальцем рваную ранку на подбородке.
Одежда приезжала в больших картонных коробках, умотанных клейкой лентой. "Вдруг больше не поедем, а, доча? А ты скоро невеста".
Таня понимала по маминым закупкам на обратный путь - чем питались там родители. Потому что, знала Таня, если там кушать хорошо и ни в чем не отказывать - тогда зачем туда ехать? Единственное - папу жалко до слез. У него развивалась язва желудка, отпуск проводил калачиком на диване.
- Живо-отик, кто живо-отик наел? - сварив геркулес, говорила Таня. - Меньше кушать надо, тогда и а-ха-болеть не будешь…
Она после качели чуть заикалась, волнуясь, то было даже не заикание, а легкое придыхание перед первым слогом.
Но Таня не знала всего. И ни узнала, может, если бы не прорвало однажды маму.
- Доча. - сказала мама, - который час? А? Как? А где же часики, ну. что я тот раз привезла? "Сеичка" маленькая?
- Мам, - Таня смущенно улыбнулась, приглашая и маму, - Сонька так просила… Ну мам!.. Ей так а-ха-понравилось…
- Сонька? - мама ядовито поджала губы. Губы у нее были вообще скучные.
- Подружки, они зачем сюда ходят? Что они все высматривают?!
- Мам!..
- Не мам! - губы ее задрожали. - Соньке! А ты знаешь, что это стоит? Ты… Мерзавка! Ты знаешь, как достаются эти часики?! Ты знаешь, что твой папа… я про себя уже не говорю, на меня тебе чхать, но знаешь, как твой папочка ходит в сортир?! О, Господи…
- Мама!
- Молчи! Ты знаешь, что он ждет меня и идет только после, чтобы воду, понимаешь, воду! - она уже не владела собой, - чтобы воду в сортире сдернуть за двоих сразу! Потому что там счетчик! Это при его-то желудке! Чтобы купить доченьке лишние часики! Соньке она отдала! Ах ты дрянь!..
Татьяна смотрела во все глаза, полные слез, и немо мотала головой.
***
После посылки Середа решил выждать.
- Старик. - сказал он Сашульке, - я знаю женщин. Она ждет следующего хода. Она ждет, и все подруги ждут, и все придурки этих подруг ждут. Но! - Георгий воздел палец, - как говорит Арсланбек, семь раз поспешишь - один раз отрежешь, так? А один раз подождешь - семь раз что?
- Окучишь, - сказал Сашулька.
- Голова! Она подружкам лепит вид, что, мол, досадно, дескать, чего пристали, тоже - почтовый роман. Но через пару недель, чувак, досаду снимет как рукой. Прикинь: почта молчит, подруги пялятся ехидно, где-е же ты, где мне искать твои-и следы. И тут мы бомбанем, Сашик, эх! - Георгий саданул кулаком в ладонь.
Он расхаживал по мансарде в казахском халате, подаренном Арсланбеком, и видел себя карибским флибустьером.
- Бомбанем так, что счастлива до слез: наконец-то! Рюхаешь?
Сашулька рюхал взахлеб, мотал на ус витиеватое женское начало и мелко кивал.
Сашулька, не таясь, был расположен к единственному существу на свете - себе самому. Оставшуюся часть человечества он тихо ненавидел - она обходила, обгоняла и объезжала его на повороте. Он жил в Капотне - уж лучше бы он жил в общежитии. Отчим работал дежурным врачом - лучше б он был тунеядец. Мать упивалась торговлей, брала по-крупному, все знали - откуда у Сашульки тонкие сигареты и костюм с искрой. Вещи, добытые так, в институте не считались. ("Бэдность - не порок, а руководство к действию, слышишь, красивчик?" - учил Сашульку Арсланбек.) Не знали только одного: как он попал в институт? Это придавало Сашульке даже некоторое своеобразие.
- Поступил, да и все! - хмуро отбивался Сашулька. - Сдал экзамены.
- Да ладно, - подковыривал Георгий, - что я, первый день в институте? Сколько дал-то? Десять? Колись давай.
- Десять, - усмехался Сашулька, но спохватывался.
- А сколько ж? Ну, тонной больше, тонной меньше… Или пятнадцать? - Георгии любил крупные цифры. - Так ты вроде не девица, чтобы пятнадцать? А кому, Сашуль? Да ладно, свои же люди.
Сашулька стыдливо мялся.
- А я знаю кому, - Георгий хитро кивал на буфетчицу, - Эльвирке? Эльвирка - золото.
(Эльвирку скоро взяли прямо на свежей даче в Пахре, записанной на тетю, которая, оказалось, почила в бозе еще до образования совнархозов. Но выручил проректор по административно-хозяйственной части Егор Кузьмич Староватый, седой любитель кофе по-турецки.)