Уже слышались запахи Мастерской Антолиано. Нини заглянул в дверь, всегда открытую даже в самые суровые зимние дни, и с порога увидел Антолиано, который, согнувшись над верстаком, сжимал в крепком своем кулаке рукоять пилы. Мастерская его размещалась в маленькой каморке, заваленной стружками да опилками, в одном углу стояло несколько еще сырых досок. В клетке у окна, поклевывая прутья, безостановочно кружилась приманная куропатка. Одно время Антолиано зарабатывал на жизнь тем, что мастерил селемины и полуфанеги, но с тех пор как Управление велело мерить зерно на килограммы, он остался без работы и брался за что ни попадется. Лицо Антолиано в профиль поражало резкой неправильностью носа, словно эта выступающая часть лица, попытавшись расти на хряще, вдруг раздумала и решила сыграть со своим хозяином злую шутку. Шутки шутками, а нос Антолиано смахивал на нос боксера, и для него, гордившегося своей силой и храбростью, это было как-то унизительно. Частенько, когда его даже и не спрашивали, он оправдывался: "Знаешь, кто виноват, что нос у меня лепешкой? Вот эти треклятые руки". Ручищи у Антолиано - теперь осыпанные опилками - были огромные, как две лопаты; если ему верить, однажды, темной ночью, он шел, держа руки в карманах, споткнулся о камень и, не успев вытащить руки из карманов, грохнулся носом об закраину колодца Хустито.
- Привет! - крикнул мальчик с порога.
Собака вбежала в каморку и задрала лапу в углу, возле свежеобструганных досок.
- Эй, ко мне! - крикнул мальчик.
Антолиано хохотнул, не подымая глаз от доски, которую пилил.
- Пусти ее! - сказал он. - Это никому не повредит.
Нини присел на пороге. Мягкое осеннее солнце освещало теперь улочку и верхнюю половину двери Мастерской. Лепиво щурясь на солнце, мальчик спросил:
- Что мастеришь?
- А вот гляди. Гроб.
Нини удивленно обернулся.
- Да? Кто-то помер?
Не прекращая работы, Антолиано отрицательно качнул головой.
- Не здешний, нет, - сказал он. - Из Торресильориго. Ильдефонсо.
- Ильдефонсо?
- Да, старый уже был. Пятьдесят семь лет.
Антолиано положил пилу на скамью и тыльной стороной руки отер пот со лба. На спутанных его волосах белели опилки, и от него исходил нежный, бодрящий запах свежей древесины.
- В столице за это берут с каждым днем все дороже. А всего делов-то, сам видишь - несколько досок сколотить. - И с помрачневшим взглядом прибавил: - Никому не требуется больше.
Он сел у двери рядом с мальчиком на каменную скамью и не спеша скрутил сигарету.
- Адольфо вчера привез мне грибницу. Подвал уже готов, - сказал он, осторожно проводя кончиком языка по клейкому краю бумажки.
- Теперь надо подготовить теплую грядку, - сказал мальчик.
- Теплую?
- Внизу слой навоза, на него - слой хорошо просеянной земли.
Антолиано зажег сигарету зажигалкой и, почти не разжимая губ, спросил:
- Навоз коровий или конский?
- Если делаешь теплую грядку - то конский. Потом надо хорошо полить.
- Ладно.
Антолиано сильно затянулся, лицо у него было задумчивое. С наслаждением выпуская дым, он сказал:
- Если шампиньоны эти хорошо пойдут в подвале, я разведу их еще в землянках, там, у вас.
- В дедушкиной землянке?
- И в землянке Немого, и в Цыганкиной. Во всех трех.
Мальчик взглянул на него неодобрительно.
- Не надо этого делать, - сказал Нини. - Эти землянки, того и жди, обвалятся.
Антолиано скорчил презрительную гримасу.
- Надо рисковать, - сказал он.
Вдруг на ограду соседнего с Мастерской двора взлетел петух, распушил на солнце перья, вытянул шею и издал хриплое "ку-ка-ре-ку". Фа, яростно лая, начала скакать по уличной грязи, тогда петух наклонил голову и зашипел на нее, как гусь.
- Этот петух бесится. Смотри, будешь иметь от него неприятности.
Антолиано поднялся, швырнул окурок в грязь и затоптал его ногой.
- Надо же кому-то стеречь дом.
Он уже вошел было в Мастерскую, как вдруг, будто что-то вспомнив, выглянул из дверей.
- Так говоришь, слой дерьма, а сверху слой земли?
- Да. И хорошенько ее просеять, - ответил мальчик.
Антолиано чуть склонил голову набок и, прежде чем зайти в Мастерскую, дружески помахал гигантской своей рукой. Нини свистнул собаке и вскоре скрылся за уклоном спускавшейся к реке улицы.
3
Сеньора Кло, что у Пруда, полагала, что Нини наделен знаниями от бога, но донья Ресу, или, как называли ее в деревне, Одиннадцатая Заповедь, уверяла, что мудрость у Нини не от кого иного, как от дьявола: ведь если у двоюродных брата и сестры рождаются глупые дети, то у родных-то и подавно должен был родиться дурачок. Сеньора Кло на это возражала, что, мол, у двоюродных дети бывают и тупые и смышленые, как когда, и ее поддерживал Антолиано, говоря: "А что такое дурак, донья Ресу? Это умный, который притворяется дураком". Донья Ресу возмущалась: "Вот еще выискался со своими теориями". На что Антолиано говорил: "А что - плохо сказал?" И донья Ресу говорила: "Не знаю, плохо ли, хорошо ли, просто язык у тебя без костей!"
Как бы там ни было, всем, что Нини зная, он был обязан только своей наблюдательности. Например, все дети и молодежь приходили к дядюшке Руфо, Столетнему, только ради удовольствия поглазеть, как у него дрожат руки, и потом посмеяться, а Нини ходил из любознательности. Дядюшка Руфо, Столетний, много знал о самых разных вещах. Он всегда говорил пословицами и знал наизусть святых на каждый день. И если не помнил точно, сколько лет ему самому, зато мог очень хорошо рассказать о чуме 1858-го года, о приезде Ее Величества королевы Изабеллы и даже об искусстве Кучареса и Эль-Тато, хотя на корриде в жизни своей не бывал.
Сидя рядом с ним на каменной скамье у входа, Нини не замечал его нервного подергивания. Мальчик часто рта не раскрывал, но ждущий его взгляд, пытливое внимание и взрослая уверенность вопросов и ответов побуждали Столетнего говорить.
Обычно старик начинал беседу со святцев, с погоды, с поля или со всего вместе.
- Пришел святой Андрей, веди счет зимних дней, - говорил он. Или:
- На святого Клемента скороди землю, прикрывай семя.
Или же:
- Дождь на святую Вивиану, будет дождь сорок дней непрестанно.
Нарушив молчание, Столетний заводился надолго. Он-то и научил Нини связывать погоду с календарем, поле со святцами и предсказывать солнечные дни, прилет ласточек и поздние заморозки. Так мальчик научился следить за ежами и ящерицами, отличать длиннохвостку от щурки, голубя-сизяка от вяхиря.
Так же вел себя мальчик раньше, со своими дедушками и бабушкой. У Нини, малыша, было с обеих сторон двое дедушек и всего одна бабушка - не так, как у других. Все трое жили вместе в соседней землянке, и, когда Нини был еще совсем мал, он иногда спрашивал у дядюшки Крысолова - какой из дедушек ему родной. "Оба родные", - отвечал дядюшка Крысолов, смущенно осклабясь в улыбке, вместе глуповатой и хитрой. Дядюшка Крысолов редко произносил больше двух слов кряду. А когда это случалось, он прямо оставался без сил, не столько от физической усталости, сколько от умственного напряжения.
Нини ходил вместе с дедушкой Абундио, Обрезчиком, в Торресильориго, где у дона Вирхилио, Хозяина, было пятьдесят гектаров виноградника и красивый дом с верандой, увитой виноградом, и неуютный сарай, крытый дырявым шифером, где оставались ночевать они, собаки пастухов да эстремадурцы, которые там работали на лесопосадках. В первую ночь дедушка Абундио обычно не ложился - чинил крышу, закладывал дыры дощечками и камнями, чтоб было не так холодно и сыро.
Нини нравилось бывать в Торресильориго - как-никак новое место, - хотя на него наводили страх истории, которые рассказывали эстремадурцы, сидя у очага, где варился их скудный ужин, меж тем как у их ног дремали, свернувшись клубком, собаки пастухов. Пугала его и их брань по утрам, когда дедушка еще до рассвета принимался орудовать скрипучим насосом колодца и плескал водой, умываясь. Эстремадурцы всякий раз грозились выколотить из него душу, но угрозу свою не исполняли - может, потому, что на дворе было слишком холодно.
Когда выходили на виноградник, Нини смотрел на черневшие среди бугров лозы, и они всегда казались ему чем-то живым и чувствующим боль. Дедушка Абундио, однако, резал их безжалостно и, перебрасывая через плечо ненужные ветки, учил мальчика:
- Обрезать - это не значит просто срезать лозы. Слышишь?
- Да, дедушка.
- Для каждого сорта обрезка особая. Слышишь?
- Да, дедушка.
- На кусте зеленого винограда возрастом в тридцать лет надо оставить две лозы на плодоношение, две молодые, две-три на замещение и два-три черенка. Слышишь?
- Да, дедушка.
- С хересом и черным виноградом надо по-другому. На кусте хереса или черного оставишь два черенка, две почки и одну лозу на плодоношение. Слышишь?
- Да, дедушка.
Обработав куст, дедушка срезанные лозы тщательно закапывал под ним, чтобы удобрялась почва. Мальчику нравилось смотреть, как дедушка работает, и ему казалось, что любовь к чистоте была у дедушки от его ремесла, оттого, что ему приходилось убирать с кустов все грязное, ненужное, лишнее.