– Сопровождающий, – буркнул Богдан. – Отец я. Не знаете, как скорийше добраться до Саратова?
– Со станции ходит рабочий поезд. Есть вечерний.
– До свидания. А ты – терпи.
А она и так ступала как во сне, сцепивши зубы. Нет, только не рыдать здесь, у них на виду. Они опять долго шли с той Авиационной до станции, и опять дул ветер, задирал на нем старый пиджак, на ней – кофту, и было большое грозное небо над ними. Нет, она не рыдала, просто шла в своем взрослом горе, с усилием вдыхая в себя воздух, чтобы жить. А жить не хотелось. Это столько времени мечту в себе держать, а она – фрр! – и улетела из разорванной груди. И Богдан, который без слов получил доказательство своей правоты, был не радый совсем. Наоборот, он только разглядел непростой характер дочери. Такая ведь не постоит ни за чем, кинется еще куда-нибудь. И так мерзко было от тех правил, и мрачное несогласие росло в нем. "Напьюся". Но чтоб напиться, надо было добраться домой.
А это было ой нелегко, гораздо трудней, чем добраться в Саратов.
В Саратове кое-как залезли в теплушку на Мариуполь, устроились на ящики в углу, под спину набив затоптанную солому. Напротив них кучей сбились на полу беженцы. И дети, какие маленькие дети, все в платочках, не поймешь, кто девочка, кто мальчик.
Богдан, закряхтев, сел рядом. Тяжелой рукой погладил дочь по габардиновой спинке. "Ничого, ничого". Но Граня молчала, цепко держась за ящик. Рот ее был сжат до побеления, коски тяжело и антрацитово струились по обе стороны шеи, опоясывая затылок. Не, уже не сверкали, напротив, гасли черные ее глаза, под которыми упали острые тени. Она замолчала надолго.
Что в ней росло, что убывало? Перед глазами стояло безумное лицо Лешека на подушке. "Ат ты, невеста". Лицо пожилого дядьки в училище. "Нельзя". Это "нельзя" росло и множилось в ней, давя всякую волю к жизни. Вагон качал ее в своей чудовищной деревянной люльке. Высокий голос из радио: "Чому я не сокил, чому не литаю?" А вот, тебе боженька крыльев не дал, чтоб землю покинул и в небо взлетал. Пусть поют в душе паровозные гудки, отзываясь долгим и трубным эхом.
– Скажи, отец, гудки ж говорят?
– Та тут зависит от обстановки. Основное: три свистка – это всегда либо остановка либо торможение. Два – движение назад. Один – вперед.
Есть вытребеньки, вроде оповестительного при движении по неправильному, левому, пути – длинный – короткий – длинный, кажется.
Есть всякая тревога: общей тревоги сигнал, на все случаи: длинный – три коротких с повторами. Или, например, длинный – короткий с повторами – химическая или радиационная тревога. Если с хвоста подталкивают, на тяжелом профиле, то так: два коротких – требование начать подталкивание.
Один короткий, один длинный и один короткий – требование прекратить подталкивание, но не отставать от поезда.
– А зачем толкать-то?
– Всяко бывает. Состав примерзает к путям зимою. Или состав тяжелый, мабудь, бронетехника чи шо там. Нужен второй паровоз. Шоб понимал, шо делает главный локомотив и как помочь. Та там свод целый, инструкции по сигнализации…. на шо воно тоби.
– А я бы сейчас включила общую тревогу, отец. Длинный и три коротких. И так до самого дома. И неужели ты все их помнишь? – прошептала Граня.
– Та я не токо сигнализацию, я и размерность по подвижному составу всю помню, у сантиметрах. Ты краще б заснула. Вымоталась.
– Спасибо, отец, – и припала к его крутому плечу.
Чемодан
Надежда, которая так держала Граню на плаву, не давала утонуть в тоске, – надежда та разбилась вдребезги. Не будет она летать, не сможет догнать Полину Осипенко. Не сможет быть полезной Родине. Граня вся застыла, Стала тихая, смотрела исподлобья. Сей год она сажала огород вместе с родителями, хотя они ее не заставляли, год-то нелегкий. Но огород-то год кормит. Взяли с собой как взрослую, да и было ли у нее то детство? Всегда находилось дело, чтоб не бегать, не глазеть по сторонам. То кукурузу лущить, то лук заплетать в косы, то подать, то носки-чулки штопать, целый мешок их лежал наготове, надев на лампочку, то принести, то за водою сходить. Так и привыкла, в землю уставясь, ходить. И работала она ожесточенно. Копать землю начала ожесточенно, точно она враг. Точно хотелось выместить свое чувство обиды, заглушить ноющую боль болью физической, усталостью. Но потом поняла, что сорвет спину и будет не помощница. Свиристел жаворонок в голубой высоте, но она не поднимала головы. Кто бы глянул на нее – залюбовался. Тонкая лозина, в наклоне, а посадка головы – гордячки. То ли балерина, то ли из благородных. Но смотреть особо некому было. К Ковальским ходила реже, реже….
Вечером мыла сапоги от вязкой земли, тыльной стороной руки убирая пот со лба.
В это время пришла к ней одноклассница Катя Чурилова и возбужденно выпалила:
– Грань, а Грань! Ты уже знаешь?
– Чего ж мне надо знать? Не знаю.
– Так на вокзале ж! – заторопилась Катя – Огромный плакат: "Приглашает СХИ". Большой набор, много специальностей, надо восстанавливать народное хозяйство и так далее. Ну, нас из всего околотка шесть человек желающих набралось, все воодушевленные такие!
Среди них, кроме Кати Чуриловой, оказались из их класса Люся Туполева, Ваня Москаленко, Валера и Миля Колечкины, учительские дети и с этим отрядом детей одна чья-то мать поедет, наверно, Колечкина.
– Да и в школу ведь приходили, целая делегация. Ну, сразу, как аттестаты выдавали. Тебя на выдаче аттестатов вроде не было, где ж ты была?
– На огороде.
– А-а, ну понятно. Я тут тебе бумажку припасла, чтоб ты тихесэнько прочитала. На и решай, може, с нами поедешь.
Положив тряпку и вымыв руки, Граня уставилась в бледную, косо отпечатанную бумагу Так-так: агрономия, инженерное дело, зоотехника, землеустройство, мелиорация… Изо всех ей ближе инженерное дело. Но если мест не хватит, можно на зоотехнику. А может, все-таки на станцию? Ведь паровоз это спаситель человечества. И голос его всегда зовет в бой, и сам он прекрасен как Данко!
Ясно, отец сразу был "против", и куда ты, и зачем ты, и устроим тебя лучше в контору… Но мать Таисья, пригладив свою и так гладкую голову натруженными руками, сказала:
– Хай йидэ, вона больша дивчина. Хай будэ нэ то, шо тоби надо, а то шо, вона хоче.
– Цыц, – нахмурился Богдан, – у кого тут пятки черны? Постылая.
Даже удивительно для такого мягкого покорного человека, как мать, ведь она всегда слушалась отца. Но дочка еще раньше чуяла несправедливое отношение отца к матери.
– Чего это он?
– Ничого, детка, це, може буть, ще друга появилась…
В маленьком фанерном чемоданчике было мало вещей – две майки, пара нательного, рейтузы с начесом, две пары чулок, одни чулки простые, другие фильдеперсовые… Юбка черная. Книги, любимые и не раз читанные, "Жизнь Клима Самгина" Горького, "Овод" Войнич. В клубе около станции уже крутили "Небесный тихоход", где летчиков не убивали, наоборот, они веселились, пели. Неулыбчивую Граню это смущало, и она зачастила в библиотеку. Потом в чемоданчик легла аккуратно завернутая карточка Осипенко и газета с рассказом про нее. И, конечно, карточка Лешека в обнимку со Златкой, на нем тот самый двубортный костюм, папироска в углу рта, да чуб на лоб. А на Злате – светлый крепдешин в черный горошек, вся в бантиках, рукава – фонарики, коса на плече. И вся она, как спелая абрикосина в бархатной кожурке, не может улыбку сдержать. Где же она, подруга детства? Хоть написала бы, даже если сидит. Ведь адрес должна помнить! Раньше так все рассказывала – и про своих женихов, и про все, что творится дома, а тут забыла… Хотя, может, ей и переписка запрещена, ведь не пишет даже матери. Теплое чувство охватывало Граню, когда она смотрела на карточку, сделанную самим Ковальским, их отцом, и внизу, под обрезом, на белом поле – два голубка. А на другой фотографии стояли в роще подружки – Граня и Злата, еще малые, в школьной форме. Личики, что твои яблоки. Стоят, взявшись за руки, сияя глазами и улыбками. Фотограф Ковальский, романтик, убитый на войне.
А у Люси Туполевой отец – демобилизованный военный, привез много всего из Германии, так что ее чемодан был огромный, с платьями, костюмом, туфлями на каблуках, ботами резиновыми для тех туфель… И даже с упакованным на холод пальто. Серый бостон с серым каракулем, и даже с муфтой. Она показывала все эти вытребеньки, от которых глаза лезли на лоб. Она неженка, всего боялась, скучала по колбаске, не хотела уезжать из дома, ведь любили ее, баловали, а что Граня? Ее дома ждала совсем не колбаска!
Ее ждали огороды, кирка на летних каникулах, которая при размахе руки отрывает.
Богдан долго сопел, глядя на дочкины сборы. Потом сказал:
– Поезд напрямую нэ поидэ. На Касторной надо перейти на другий поезд. Чуешь?
– Чую.
Но это легко было ответить. Попросили проводника подсказать. А как сошли с поезда в утренней мгле, да в каком-то глухом степу, попрыгали прямо в бурьян, стоявший по пояс, так растерялись. С ними родители ничьи не поехали, потому еле набрали денег на дорогу детям. Девочки стайкой бежали через лощину, перегибаясь от тяжести своих чемоданов, а у кого были – и продуктовых корзинок. Бежали, дрожа и задыхаясь, потому что боялись опоздать на другой поезд, до самого места который. Накрапывал дождик.
– Гранька, куда припустила? Меня почекай.
– Никто тебя не заставлял, Люся, столько брать.
– Так ото ж все нужно! Давай, може, палку проденем, а то одной никак.