– Зажила – он опять начал ходить. Как я поняла, это вообще было не следствие, а так, понты. Беса гнал, короче. Но для меня всё кончилось плохо. Я опять залетела и настрочила ксиву начальству. Никто меня не слышал. Сидеть в камере не давали, гоняли на работы, как всех. Тяжело, ох, тяжело было. Тут уж меня стали драть все, кому не лень. Ты помнишь, я ведь была ничего… Даже с брюхом. Отсидела два года. Меня выпустили на третий год на сроке восемь месяцев. Остальные заменили на условно. Может, проверка была? Может, один из этих козлов, кто ездил на мне, постарался? Со мной особо не церемонились. К матери добралась – она меня обнимала и рыдала. Рыдала и обнимала. Вот такое вот наказание за преступление в нашей стране.
– А ребенок? Что с ребенком-то?
– Ты про дочку мою? Дочка не в курсе, растет потихоньку. А сейчас в школе, милая моя. Где ей еще быть?
– Такая большая?
– Да ты увидишь ее еще. Нормальная девка, на меня похожа, не на того козла… Может, несчастлива будет, но пока хорошо все.
И Граня, пережившая со Златой весь рассказ, бросилась ее обнимать. В таком виде их и застала Таисья с Сашенькой на руках. Покачала головою, давая понять, что гулянке конец.
– Пора и нам обидать! Да, Сашенька? А ты, Златка того…. Зайшла – хорошо, но бачь, не кажен день. А то у Граньки-то нэмаэ такой кыбы, як у тэбэ.
– Да ладно вам, теть Тая! Граня, наверно, не больно рада такой подружке. А для меня это событие большое. Бывайте!
Странно, с Граней Злата говорила по-русски, а при матери сразу "забалакала".
Злата, махнув подолом, вышла. Мать все расстраивалась, качая головою и всем телом. Хлопоты вокруг Саши живо привели обеих в чувство. Сашка похныкала, пороняла суп на рубашку, но особо не бузила.
– Молочка! Ось на базари узяла, добрэ…
– Мама, не надо пока, оно такое жирное, ее еще пронесет!
– Так разбавь!
Но Сашку не пронесло с жирного молока, наоборот, она потом еще просила, еще, присластилась. После гулянки она спала в плетеной корзине, которая легко снималась с колес и переносилась в любое нужное место. Баба Таисья укрыла ее своей пуховою шалью. Малышка, нагулявшись и сыто поев, сопела в две дырочки. А женщины, сидя на крыльце, смотрели на нее, не отрывая глаз. Казалось, все пережить можно, только бы смотреть и смотреть, как она дышит. Потом Граня опять вернулась мыслью к Злате.
– Мам, ты знала, что у Златки ребенок-то с тюрьмы? Что беременная вернулась? В каком классе ребенок?
– Да, я знаю. Оно и позорно, ничого не зробышь. Мабудь, у первом… Хороша дивчина, косы, банты.
Злости или презрения у Грани не было. Она сама не ожидала от себя такого. Она принципиальная была. А тут жгучая жалость, и ничего больше. Для нее Златка никогда не была плохой, отверженной. Всегда она думала о ней с нежностью, как о родне. Ни в делах домашних, ни с Сашенькой на руках, ни за посудой, и у мешка с зерном не уходили мысли о Ковальских. О том, какие красивые они, какие теперь покалеченные. Как же несправедливо все это!
– А Лешек работает или как, мам?
– Та як вин робэ! Батько ёго отвив на паровоз, так вин напывся зразу. Робэ через раз, от як.
– Ну, его зато не убили на войне.
– Мм! Зато! – передразнила мать. – То вже не чоловик….
– Человек, – вздохнула Граня.
Они выходят из калитки чужой, шаря руками, но не находя щеколды на привычном месте. Да и откуда ей быть, если это калитка чужая? Низко тут щеколда. У них дома щеколда высоко, ее так сделали родители, чтобы они маленькие не выбегали лишний раз со двора. А теперь их бедная мать Гута только рада, когда дети уйдут куда-нибудь! И тогда она отложит шитье, спечет оладьи и сядет за уроки с внучкой. Как жизнь всё перевернула кверху тормашками-то, господи, вот и соседи сперва шарахались, а потом перестали даже замечать дикую парочку.
А раньше только и слышно, что дети Ковальски пошли туда, да дети Ковальски пошли сюда. Да вот так-то они говорили в магазине, да вот так-то у керосинной лавки, да о родителях никогда плохого не скажут – вот же ж воспитание! А ты, господи, на кого ты похож? "От диты Ковальськи, дывысь, яки ровнэньки, чистэньки…" А что такое сделала жизнь с ними, бывшими цветочками? Они идут вместе, поддерживая друг друга, шатаясь и спотыкаясь, никому не желанные, в жеваной старой одеже, фигуристая увядшая женщина, блондинка с мешками под глазами, и стройный светлоголовый мужчина с побитым очень лицом. Откуда ж они тут, на тихой нарядной с кучерявыми деревьями улочке?
Граня вздохнула и понесла ведра домой. Она и то стояла за деревом, пока пройдут они, Лешек и Златка. Неразлучная парочка. Только бы не увидели ее. Только бы на глаза им не попадаться… Кутафья и телегай. А если вспомнить детские года, так там все было наоборот. Граня шла, и в ушах ее звучала итальянская песенка "Что ж ты опустила глаза? Разве я неправду сказал?" И томительность, и нежность окутывала две странные удаляющиеся фигуры.
Тревожный гудок
Почти два месяца гостила Граня у матери. По очереди сидели они с Сашкой, гуляли с ней в посадках и по бывшему парку, по очереди пололи гряды в огороде, а на дальний огород не садили. Как забрали Богдана, с той поры большой огород, бакша по-местному, оказался заброшенным. Не было у Таисьи столько мочи, чтобы одною лопатой его поднять.
Таисья жила не задумляясь, по привычке, на работу в мастерские ходила, чтоб не отчаяться. Ей самой мало надо было. Купит ряженки у соседей да черного хлеба, ото ж ей и еда. А как явилась дочка, еще с лялькою, тут пошел совсем другой разговор. И поворачивалась швыдче, и утром подхватывалась живо, и лицом как-то помолодела, точно умылась холодной водою. Даже старые юбки да кофты на ней по-новому трепыхались.
Таисья не привечала Златку, но и не запрещала её. Даже предлагала справить платье у тети Гуты, такэж баское. Но Граня была суровая, отказалась, зная, что копейки лишней нет. А тут столкнулись у колонки и Златка до себя давай звать. Граня запротивилась, боясь, что та будет пичкать ее рюмкою. Но Злата шепнула – нет, пить не треба, не бойсь. Дома у них никого не было. Сели смотреть какой-то заграничный модный журнал, бог знает кто его и привез ей. Там как раз и были от такие платья, как у Златы.
– Ты понимаешь, такое дело, – зашепталася Злата, гладя ее по плечу, – бывает что человек с тюрьмы да войны дольше идет, чем надо. Ты пойди-ка на станцию може за билетом, а сама до депо дойди. Мне кажется, Богдан вернулся, а домой не идет. Но ты вже скоро уедешь и не побачишь. Нет! Лешек мне ничего не говорил. Иди. Журнал бери с собою, если спросят, зачем ходила.
Граня в немом удивлении пошла домой, качая ведрами с водой, засунув толстый журнал за резинку своих шаровар. Отпросилась она у матери за билетом, еле дождавшись ее выходного. Да неспешно пошла к станции. Смогла только заказать, а через неделю снова узнать. Ох и билося сердечко, ох и чуяло неладное.
Повязалась низко косынкою да села с женщинами около путей. Те понимающе ее обсмотрели, ничего не сказали. Увидели – лица нету на бабе, побелела вся. Да еще такая чудная, то ли узбечка, то ли цыганка, вся чернява, да с родинкою. Ее никто за местную не признал, много народу сменилось на станции-то.
За депо в отдалении стоял старый "контуженый" паровоз Эу. Было видно, что побывал когда-то под бомбежкой, железо местами даже поморщилось. Его бы на ремзавод, да вовремя не получилось. Вот он так стоял да стоял. А когда паровозов не хватало, так что выдавали машины любой ценой, в депо стали пытаться восстановить этот "контуженый". Спиной стоял Лешек Ковальский, которого Богдан когда-то устроил в депо, и чего-то говорил, размахивая руками. Вокруг стояли еще мужики из депо, непонятно зачем, ведь конец смены… Вроде, говорил чего-то о пробитых паропроводах, о заглушках.
– А як дышла? Воны тэж погнуты, – ворчали мужики из бригады.
– А топка у трещинах уся? Треба пидлататы.
– Слышь, отец, – обращался к кому-то Лешек, – А что если мы доходягу этого залатаем сами? Оно ж и тебе зачтется, и мне. Я-то вообще на грани выгона из бригады. Может, уж сейчас уволили, пока я тут распинаюсь. А ты всегда был спец, интересовался, да и на ремзаводе работал.
"О ком это он? – волнуясь, думала Граня, – Кто это еще интересовался и был на ремзаводе? Кто ж, как не он?"
– Кажу: мэнэ у кадрах не взналы, – голос был слишком знакомый, чтобы спутать его с каким-то другим! – Мэнэ турнули, я даже права не маю тут робыть. Ну ладно, вы не сдавайтэ. А шо нэ так?
– Да вот, погнуто дышло, его придется выправлять только на заводе в кузнечном.
– А дуже погнуто? Як пол-сантиметра, то можно вхолодну, тильки осторожно. Мы ж як бьем? Стальными кувалдами. А може, не стальной, а бронзовой? Вот вы – один пойдет смерит, а другой пороется в инструменталке, наверняка есть бронзовая кувалда. Давайте уж.
– Еще кипятильные трубы не годятся.
– А шо там – накипь? Чи воны протерлыся? Чи вспучилыся?
– Да все понемногу, говорят: и то, и другое, и третье.
– Тогда не залатать. Пошукайтэ старогодни, може, подойдуть. Може, в депо валяются? Трэба поважить, свисыть, и ту вагу сравнить с чертежом, в депо е. Их по ваге бачить трэба, яка толщина.
– Дело. Дело, дядя Богдан.
Граня даже вздрогнула. Богдан! Да, конечно, он. Он был и остался авторитетом в бригаде ремонтников и машинистов. Вот уже рассосалась группа окруживших его рабочих, часть вскарабкалась на паровоз, часть в депо, кто стал возиться с управлением, что-то заскрипело, застучало.