"Но, может быть, завтра?" - говорю я.
"Нет, нет. Сегодня. И непременно!" Она взмахивает серебристыми крыльями и поднимается над прудом.
"Только быстрее!" - кричит Викентий.
Розовый цвет шампанского меркнет в бокалах. Оно становится апельсиновым, бронзовеет. Солнце глубоко пало за крыши домов, но небо ещё золотое. Играет духовой оркестр. Пары разгуливают по аллеям. А мне всё грустней. Лопаются последние пузырьки в бокалах. Её всё нет.
"Что-то мне беспокойно", - говорю я.
"Ничего, ничего, - Викентий берёт книгу, раскрывает её. - Вот тут сказано: "Не беспокойтесь по пустякам"".
"Какой же пустяк? - возражаю я. - Ты сам беспокоился. Говорил, не безопасно".
"За тебя, - отвечает Викентий, - но её-то никто не тронет".
"И всё-таки, - говорю я, - и всё ж…"
Я замолкаю. Викентий рассказывает длинную историю про кота-рыболова, который удит тут по ночам. Я зеваю. Как долго её нет. И всего-то слетать на подмосковную дачу. Я даже подрёмываю слегка, уж очень длинен рассказ про кота-рыболова. Внезапно звонит телефон. Чёрный телефон на белом столике.
"Это она, - говорит Викентий, - бери же, бери".
……………………………………
Надо мной стоит Вера Петровна и протягивает телефонную трубку На ней цветастый халат, в зубах сигарета. Она улыбается, подмигивает.
- Милый голосок.
Я вскакиваю.
- Сколько времени?
- Берите трубку. - Она ставит телефон на пол и уходит, посмеиваясь.
- Алё?
- Это я. - Слабый голос в трубке. - Я стою на улице, и мне страшно.
- Сколько времени? Где ты?
Оказывается, тут, на перекрёстке. Ушла из дома и боится вернуться назад. Чертыхаясь, начинаю одеваться. Гляжу на часы, половина второго. Бог ты мой. Вера Петровна бросает из полуоткрытой двери комнаты:
- Ключи не забудьте, Ромео.
На улице зябко. Скудно горят фонари. Она закрылась в телефонной будке. Дрожит.
- Что случилось?
- Не знаю. Я проснулась, мне стало страшно. Я убежала из дома.
Я обнимаю её, пытаюсь согреть.
- Это бывает. Я тоже вскакивал в детстве. Что тебе снилось?
- Не помню.
- Пойдём, я тебя провожу.
Мы медленно бредём на Святую. В доме прохладно, дрова прогорели. Я начинаю хлопотать у печи, разжигаю огонь. Она забирается в одежде под груду одеял.
- Извини, что так поздно…
- Ничего. Надо выпить чаю, согреться, и ты уснёшь.
Господи, сердце щемит. Этот жалкий огонь в печи, холодная комната, груда одеял. И она, совершенно одна. Где эти треклятые родители? Если б я мог тут остаться… Даже слов подобающих найти не могу, бормочу только:
- Комитет послезавтра. Тебя вызывают. Ты знаешь?
Молчанье.
- Я и сам думаю, что лучше тебе не ходить. Заболей, как всегда.
Молчанье.
Закипает чайник. Но когда я наливаю стакан, она уже спит, накрывшись с головой. Я долго сижу рядом. Горячий стакан в моей руке остывает…
Заседание школьного комитета ведёт Маслов. Секретарь, десятиклассник Матвеев болеет, а Маслов, конечно же, его заместитель. Мне кажется, скоро этот человек займёт кабинет директора и, расхаживая по паркету, как Наполеон, будет вопрошать: "Ну, как наши дела, Николай Николаевич?"
Гончарова тоже член школьного комитета. Кроме них, несколько десятиклассников, я знаю их только в лицо, и робкая восьмиклассница, теребившая всё заседанье косичку и робко глядевшая на "старших товарищей".
Маслов сразу взял быка за рога.
- Мы очень рады, что на нашем заседании присутствует учитель литературы Николай Николаевич. Мы не хотим зря расходовать его время, поэтому сразу приступаем к вопросу, в котором он мог бы помочь.
- Одну минуточку, - сказал я. - Ты, конечно, имеешь в виду вопрос с Арсеньевой?
- Не только, Николай Николаевич. Члены комитета считают, что этот вопрос очень важен. Он имеет отношение не только к Арсеньевой. Арсеньева всего лишь один пример.
- Какой вопрос? - спросил белобрысый десятиклассник.
Маслов повернулся к нему с серьёзным озабоченным видом.
- Ты, Мотылёв, не знаешь, потому что отсутствовал на прошлом заседании.
- Я тоже не знаю, - сказал другой десятиклассник, чернявый.
- Как не знаешь? Мы говорили! Об антирелигиозной пропаганде!
- А… - произнёс чернявый.
Маслов обратился ко мне:
- Вопрос гораздо шире, Николай Николаевич. В последнее время стали замечаться нежелательные явления. В восьмом "Б", например, Кулакова носит крестик.
- Она не комсомолка, - пискнула восьмиклассница.
- Потому и не комсомолка! - отрезал Маслов. - С крестиками в комсомол не принимаем. Так что дело не в одной Арсеньевой. Дело в целом явлении!
- А где же Арсеньева? - спросил я.
- Она не пришла, заболела. Мы этого ожидали. Но, я повторяю, дело не только в ней. Вопрос стоит широко.
- Всё это очень абстрактно, - сказал я. - Что касается Арсеньевой, то в церкви она оказалась случайно.
- Как это случайно? - спросила Гончарова.
- Провожала старушку, знакомую бабушки.
- Так мы и поверили! - сказала Гончарова.
- Я, например, поверил, Наташа.
- Это потому, Николай Николаевич, что вы плохо её знаете. А мы учимся вместе. Арсеньева держится особняком, она чужак в нашем классе. Я не удивлюсь, если узнаю, что она каждый вечер молится! Смотрите, она опять не пришла! Ей просто наплевать! Сколько так может продолжаться?
- Это какая Арсеньева? - спросил белобрысый.
- Вот видите! - воскликнула Гончарова. - Её никто не знает, она не была ни на одном собрании! Зачем нам такие комсомолки?
- Подожди, Гончарова, - солидно сказал Маслов. - Дело не только в Арсеньевой. Я уже говорил.
- А чего она на собрания не ходит? - спросил чернявый.
- Потому что антиобщественный человек, индивидуалистка!
Дверь приоткрылась, в неё сунулась голова Камскова.
- Можно поприсутствовать?
- А, Камсков, заходи, - сказал белобрысый.
- Здесь комитет, - сухо произнёс Маслов.
- Но не закрытый, - возразил белобрысый. - Камсков с вами учится? Знает Арсеньеву?
- Прекрасно знаю, - сказал Камсков и сел в отдалении на стул.
- Какое у тебя о ней мнение?
- Хорошее.
- Хм… а ты знаешь, что она ходит в церковь?
- Ну и что?
- Как что? - белобрысый поглядел на Маслова. - У тебя заседание не подготовлено. Люди разное говорят.
- Во всём классе он один защищает, - вмешалась Гончарова.
Камсков усмехнулся.
- Слабых надо защищать, Гончарова.
- Нашёл слабую!
- Попрошу внимания! - сказал Маслов. - Ставится вопрос об антирелигиозной пропаганде.
- Её вообще нужно исключить! - сказала Гончарова.
- Откуда? - спросил Камсков.
- На собрания не ходит! Общественные поручения не выполняет! Её попросили участвовать в самодеятельности, она отказалась! Почему надо держать таких? Я предлагаю исключить!
- Откуда? - снова спросил Камсков.
- Что ты кривляешься? Сам знаешь, откуда. Кроме того, ты не член комитета. Зачем тут сидишь?
- Я спросил разрешения.
- Арсеньеву мы исключим, так и знай!
- Откуда?
- Из комсомола!
- Но как же можно исключить оттуда, где она никогда не была? - спокойно спросил Камсков.
- Что значит, не была? Арсеньева комсомолка!
- Увы, - сказал Камсков. - Арсеньева не комсомолка. И комсомолкой никогда не была.
Воцарилось молчанье. Все уставились на Камскова. Тот сидел спокойно. Даже откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу.
- Что ты говоришь такое? - спросила Гончарова. - Ты даёшь отчёт?
- Даю, - усмехнувшись, сказал Камсков.
- Почему это не комсомолка?
- Потому что нет.
- Позволь, - Маслов кашлянул. - Арсеньева числится в ведомости, она платит взносы.
- Да, - сказал Камсков, - числится и платит. Верней, платит тот, кто собирает. Я, например, платил. И ты, Толя, платишь. Ставишь галочку и вносишь за неё две копейки.
Маслов снова кашлянул.
- Такое, конечно, случается. Я и за тебя платил, и за Гончарову. Просто удобнее отдать деньги сразу. Но вы же возвращаете долг.
- Сумма, конечно, невелика, - согласился Камсков. - Но Арсеньева к этим взносам не имеет никакого отношенья.
Все напряглись. Даже восьмиклассница перестала теребить косичку и приоткрыла от удивления рот.
- Я не понимаю, что происходит, - сказал белобрысый. - Маслов, может, ты объяснишь?
- Я тоже не понимаю… - Маслов был явно растерян.
- Объяснить могу я, - ответил Камсков. - Как вы знаете, в прошлом году наш восьмой "А" поставил абсолютный рекорд. Он стал на все сто процентов комсомольским. Об этом даже написали в районной газете, а наш комсорг Анатолий Маслов стал благодаря этому делегатом районной конференции.
- При чём здесь рекорды! - воскликнул Маслов. - Меня выдвинули по общественной работе!
- А в это время в классе как раз появилась Арсеньева. Ты помнишь, Маслов, что ты сказал, убывая на свою конференцию?
- Не помню, - сказал Маслов.
- Ты сказал: "Прими у неё взносы". Я и принял. Так, как все у нас принимают. Поставил фамилию в ведомость, внёс две копейки. От чистого сердца. А на конференции, с трибуны ты опять говорил о своём "стопроцентно комсомольском" классе. Суть в том, дорогой вожак, что Арсеньева никогда не была комсомолкой.
- Откуда ты знаешь? - вскричал Маслов.
- А ты не знал? Впрочем, допускаю, что мог не знать. Скорее, не мог представить. Так как рушились сто процентов.