- Боюсь, не понадобится, Проханов. За предложенье спасибо. "Замочить" не метод для воспитанья.
- А то шепните. Может, обидит кто…
Он смотрел в сторону, и я не мог понять, то ли он пытается сгладить вчерашний эпизод, то ли на самом деле из чувства симпатии предлагает свои посильные услуги.
Разговор с заведующим учебной частью состоялся в понедельник. Наполеон выглядел чрезвычайно оживлённым. Он снова расхаживал по кабинету и снова оглядывал новый костюм, нет ли соринок?
- Был в области. Мы тут сидим, ничего не знаем, учим помаленьку, грешные. А ведь большие грядут перемены! Да, Николай Николаевич, масштабные перемены! Многие головы полетят! - Он удовлетворённо потёр руки. - В будующем году… - он так и сказал, даже принажал на "ю", - в будующем году исторический съезд… Вы партийный? Ах, да. Надо вступать. Кому, как не вам, молодым, непокорным! А то, знаете, мы, старики, засиделись. Много, много нам нового сообщили. Страна накануне событий, тут ухо надо держать востро! Кстати, и о нашем вопросе сказали…
Он налил из графина стакан кипячёной воды и с удовольствием выпил.
- Кстати, о нашем вопросе… Умный был лектор, человек высокий. Он предупреждал. Ой, как умно! Он говорил, наш народ выработал в себе привычку иметь кумира. Тридцать лет, сами знаете, имели. И вот, если лишимся… Вы понимаете?
- Пока нет.
- Народ может лишиться кумира. Что тогда? Смекаете?
- Да как-то не очень, - ответил я.
- Бог ты мой! - воскликнул Наполеон. Он застыл передо мной, выпятив живот и глядя со снисходительной улыбкой. Чего, мол, тут непонятного. - Вот вы, например, плакали?
Всем видом я изобразил непонимание. Наполеон понизил голос:
- Плакали во время похорон? Два года назад? В марте месяце?
- Не помню, - ответил я.
- А весь народ плакал! - Наполеон воздел палец. - Народ лишился кумира. Но продолжает чтить его память. Спрашивается, теперь? Если лишить и памяти. Что будет делать народ? Ну, ну, смекайте…
- Как-то не задумывался, - пробормотал я.
- Искать нового кумира! - воскликнул Наполеон. - Такая мысль. Не моя, конечно. И я не во всём согласен. Но существует опасность. И кто же будет этот новый кумир, спрашиваем мы себя. А, батенька? Думайте, думайте. Вы же молодой, горячий, бескомпромиссный!
- Не могу и представить, - сказал я.
- А представить нетрудно. - Наполеон наклонился ко мне и прошипел раздельно: - Религиозный дурман!
Совершив торжественное дефиле по паркету, Наполеон продолжал:
- Религиозный дурман! Новый кумир для массы… Я не во всём тут согласен, но есть моменты. И они прямо касаются нас. Вы знаете, какой жуткий случай поведали на совещании? В ефремовской школе целый класс состоял из баптистов! Даже учитель баптист! Они на уроках совершали своё мракобесие! Вот до чего доводит потеря идеалов. А ведь были, были у нас идеалы! И было их воплощенье! Я лично не сторонник и не во всём согласен, но стране нужен порядок. А порядок был! Что же теперь? Разброд, шатание, школьники ходят в церковь! Нет, мы не можем этого допустить!
С громким бульканьем он выпил ещё один стакан.
- Вот вы, Николай Николаевич, положа руку на сердце, скажите, хотели бы, чтобы ваш класс состоял из одних баптистов?
Я только пожал плечами.
- А к этому может прийти. Ну, или там просто верующие. Сначала один ученик, потом другой, остальных вовлекают. И вот вам вместо гимна "Боже, царя храни"! Прямо перед лицом комиссии! Хорошенькая картина, а?
- Просто жуткая, - согласился я.
- А вы не шутите, тут не до шуток.
- Я не шучу.
- Как там у вас, кстати, с этой… Арсеньевой? Провели работу?
- Да, я был у неё.
- Каковы результаты? Она на самом деле посещает церковь?
Спокойно, спокойно, сказал я себе. Мгновенье помолчав, собравшись, я глубоко вздохнул и начал:
- Всё это преувеличение, Иван Иванович. Ложные слухи. Арсеньева действительно была в церкви, но один только раз. Дело тут вот в чём. Бабушка её была верующей. Иногда ходила в церковь со своей знакомой, тоже старушкой из какой-то окрестной деревеньки. Так вот однажды эта старушка забрела к Арсеньевой, попила чайку, а потом отправилась в церковь. Арсеньева решила её проводить. Старушка маленькая, немощная. Они всё о бабушке говорили, вспоминали её. Так и дошли до церкви. А потом Арсеньева ушла. Вот и вся история…
Наполеон молча расхаживал по кабинету. Наконец он сказал:
- А почему вы считаете, что это правда? Может, Арсеньева вас обманула?
Сейчас мне придётся сказать, самое главное. Я вновь призвал на помощь всё хладнокровие.
- Иван Иванович, у меня есть некоторые основания считать, что это правда. Дело в том, что я сам оказался невольным свидетелем…
Наполеон остановился.
- Свидетелем чего?
- Я расскажу по порядку. Кажется, это было четвёртого ноября, в воскресенье. Днём я готовился к уроку, а вечером пошёл гулять. Пошёл первый снег. Для меня это всегда событие. Я люблю бродить по первому снегу. В городе его сразу затопчут, а за окраиной он всегда чист. И я пошёл по дороге. Я не знал, куда она ведёт, но снег на ней был очень чистый. Я медленно шёл, часто останавливался. Закидывал голову, чтобы на лицо падали снежинки. Вы же знаете это ощущенье, когда на лицо падает первый снег?
- Хм… - сказал Наполеон.
- И вот, когда в очередной раз я так остановился, меня обогнали две женщины. Одна маленькая, старушка, другая молодая, высокая. Они медленно шли, но я стоял, и они обогнали меня. Я и дальше брёл с той же скоростью. Стоял подолгу, слушал падение снега, оглядывал поля. А потом, может быть, через час или полтора, навстречу мне показалась фигура. И когда мы почти разминулись, я узнал в ней Арсеньеву. Конечно, встретив ученицу в пустынном месте, далеко за городом, я не мог просто разойтись. Я пошёл с ней обратно и спросил, разумеется, как она здесь оказалась. Она объяснила, что к ней приходила давняя знакомая бабушки, завтра годовщина её смерти. Они пили чай, вспоминали. Знакомая засиделась, и Арсеньева решила её проводить.
- Куда? - резко спросил Наполеон.
- Я так понял, старушка жила в деревне.
- А если они вместе ходили в церковь?
- Если бы они вместе ходили, то вместе бы и вернулись. Но я свидетель, что Арсеньева возвращалась одна.
- Арсеньеву видели в церкви! Она вам сказала, что была там со своей старушкой?
- Нет. Но если, положим, и зашла погреться, что же тут криминального? Я понял, что старушка жила в деревне.
- Как зовут?
- Кажется, бабка Матрёна.
- Странно всё это, Николай Николаевич…
- Что же, Иван Иванович, странного?
- Почему вы раньше не доложили?
- О чём?
- О том, что встречаете по ночам ученицу. Каких-то тёмных старушек. Может, они в секте одной?
- Не считал нужным докладывать, Иван Иванович. Ибо не видел в этом ничего особенного. И ни в какой секте Арсеньева не состоит. Я уже говорил, что сектанты не ходят в церкви. Они, да будет вам известно, отлучены.
- Мне известно, - зловеще произнёс Наполеон, - мне многое известно. Но об этом потом…
- Я свободен?
- Да. Но у меня к вам просьба поприсутствовать на комитете. Арсеньева ведь комсомолка? И вы комсомолец. Нет, я ни в коем случае не равняю вас с комсомолом школьным. Вы, конечно, более высший, - он так и сказал "более высший", - руководящий, так сказать, комсомол. Вот и поприсутствуйте на комитете. Там будет вопрос об Арсеньевой.
- Но никакого вопроса нет! Я объяснил!
- Это вы объяснили, - произнёс Наполеон с нажимом. - А они сами хотят решать. Мы не можем запрещать молодёжи. Будьте любезны, Николай Николаевич. Вы, само собой, не обязаны. Но мы вас просим. Тем более что у вас дополнительные сведения. Они помогут прояснить картину. Сами знаете, комиссия скоро. У нас не должно быть секретов. Пусть товарищи знают. И если в школе что-то не так, мы понесём ответственность. Да! - Наполеон поднял палец. - Сейчас не время скрывать правду!
Две серебристые птицы. Одна из них я, другая она. Мы летим, плавно махая крыльями.
"Что это внизу?" - спрашиваю я.
"Патриаршьи пруды", - отвечает она.
"Тебе так идёт наряд птицы".
"Тебе тоже".
"А кто этот чёрный, грач или ворон?"
"Это Викентий. Он нас давно ждёт".
Мы делаем широкий круг и опускаемся на середину пруда. Его окружают большие дома, деревья. По аллеям идут нарядные люди. Посреди пруда круглый деревянный помост. На нём расставлены белые столики с букетами цветов, фруктами, сладостями. Между столиками суетится Викентий. На нём нарядный синий мундирчик с красными обшлагами и золотым позументом. На длинном носу очки, из кармана торчит гусиное перо.
"Что же вы опаздываете! - восклицает он. - Прямо заждался!"
"А мы летели", - отвечает она.
"Угощайтесь! - Викентий разливает по бокалам шампанское. - За вас!"
Мы чокаемся и пьём.
"Я так волновался, думал, куда вы пропали. Нынче не безопасно, охотников развелось".
За домами розовеет закат. Шампанское розовеет в бокалах. И мы розовеем. Только Викентий остаётся чёрным. Впрочем, на нём очень яркий синий мундир. Только в очках появляется розовый блеск. Мне делается грустно. Сердце щемит. Я говорю:
"Как бы нас не подстрелили".
"Здесь тихо, - отвечает Викентий, - одни студенты. Они приходят гулять".
"Мне кажется, вон у того ружьё".
"Нет, это трость", - успокаивает Викентий.
"А у того?"
"Это дудка. Кстати, - он пристально глядит на неё, - где твой красный берет?"
Она хватается за голову.
"Боже! Я его позабыла! Надо слетать".