* * *
Андрей Иваныч Понимаев был несколько в другом роде. Пенкин был черствый, замкнутый, неразговорчивый. "Пегусь, Пень", - а больше ничего и не добьешься.
Понимаев был человек чрезвычайно общительный. Душа нараспашку.
Заграницу он за неимением средств не собирался, но и, не побывав там ни разу, знал Париж и Берлин, как свои пять пальцев. Знал все способы сообщения - все метро, омнибусы, трамваи, знал все улицы, все лучшие магазины. Он изучил план этих городов по книжке и карте так великолепно, что мог любого парижанина или берлинца провести с любого места в любое кратчайшим путем.
- Скажите-ка, Андрей Иваныч, - вот я в Берлин еду - где там магазин "Кадеве"?
- Кадеве-с? Это на углу Пассаур и Таунцинер улиц.
- А как туда ехать?
- Да вам откуда?
- Я буду жить на Прагер штрассе.
- Ну, тогда очень просто! - дойдите до Нюренбергер-площади - от вас два шага, садитесь в Унтергрунд и через две минуты вы на Виттенберг-площади. Прямо супротив-с.
А парижанин для проверки спросит.
- А ну-ка, Андрей Иваныч, а если мне, скажем, нужно от церкви Сен Жермэн дэ Прэ попасть скажем в магазин Прентант. А? Как мне ехать? На каком метро?
- И ни на какое метро вам не надо. Садитесь прямо тут же у церкви на автобус А. М. и через двадцать минут будете на месте.
- А где магазин Лафайета?
- Да два шага от оперы.
- Ну, а как от площади Конкорд проехать в ресторан Покарда?
- Покарда-с? Который на бульваре или другой-с? Потому что существует еще в переулке. Ехать, знаете ли, придется с пересадкой-с.
Да так вам все и изложит.
Таскал он нас так и по Парижу, и по Бурлину, куда угодно по всем направлениям, и в театры, и в магазины, и в музеи.
Покончив с Парижем принялся за Нью-Йорк. Говорил, что работа большая. Не знаю, довел ли он ее до конца.
Покажите мне такое чудище где-нибудь заграницей. Ведь его бы там наверное под музыку за деньги показывали. А у нас он был просто акцизный Андрей Иваныч.
Диковинные люди водились у нас на Руси.
Вспомнишь, так памяти своей не веришь:
- Неужто, мол, и правда были такие?
У-у…
Маленький фельетон
В квартире очень холодно.
Илья Иваныч Овечкин говорит, что это из-за угля холодно. Что дрова несут жар в комнату и печку калят, а немецкий уголь наоборот все тепло в себя вбирает и в трубу выпускает.
Фамилия Ильи Ивановича, собственно говоря, Овечкин, но он велит писать ее через ять, чтобы показать, что он происходит не от овцы, а от вечности. По-немецки пишет себя von Owetschkin, хотя на особый почет не претендует.
На квартирный холод Илья Иванович очень обижается и говорит, что немецкие дома такие холодные, что когда идешь по улице, так чувствуешь, как от домов дует.
- А если, - говорит, - два больших дома приходятся друг против друга, так между ними сквозняк.
Квартира у Ильи Иваныча состоит ровно из одной комнаты, и та вся утыкана рогами. Хозяин квартиры был очевидно в свое время лихим охотником и настрелял множество ланей и серн, и с каждой убитой головы спилил верхушку черепа с рогами и наколотил на стену. Шестьдесят восемь пар рогов. Анна Петровна, жена Ильи Иваныча, первое время волновалась:
- Прямо нечистая сила со всех стен прет.
Потом обжилась и привыкла.
А Илья Иваныч, однажды вернувшись поздно домой и не нашарив сразу выключатель, сильно забодался.
Живут Овечкины тихо. Играют после обеда в дурака. По утрам волнуются - как стоит франк, не прыгнул ли доллар, хотя ни франков, ни долларов у них давно нет - все обращено в марки. Выбран был самый скверный момент, и скудный запас валюты разменян.
Естественно, что в скверный момент человек и рассуждает скверно.
- Чего тут еще ждать! - рассуждал Илья Иваныч. Может, завтра еще хуже будет. Ну-ка благословясь…
Благословясь и ухнули.
Когда знакомые укоряют их за легкомыслие, они загадочно поджимают губы и говорят:
- Ничего еще не известно. Одни наши знакомые знакомы с женой одного банкира, так та говорит, что именно так даже многие банкирские дома поступают. Возьмут да все не вовремя и продадут. Лопнут? Ну так что ж? Так только профаны рассуждают.
Вечером идут греться в кинематограф. Там хорошо - тепло, уютно, музыка играет. Если очень зазяб, можно два сеанса просидеть - в два-то уж непременно распаришься.
Следить за экраном трудно. Надписи по-немецки и скачут так быстро, что Илья Иваныч иногда только первое слово разобрать успеет, а они уж и готово.
- Зи, нет не Зи. Фи. Фибер… Что это за Фибер? Фамилия, что ли? Ах черт, уже и переменили!
Сюжеты запутанные. Анна Петровна, как женщина, более юрка мыслью. Скорее соображает.
- А вот и тетка явилась, - говорит Илья Иваныч, выпуча глаза на экран.
- Это не тетка. Это наоборот Эльзин жених.
- Жени-их? Ну, теперь-то я и сам вижу, что жених. А то в пальто брюк не видно.
Мелькает, мелькает в глазах. Ноги, слава Богу, тоже согреваются.
- Леденцы не забыла?
- Нет. Вот. Бумажку только не забудь развернуть.
Тепло. Музыка играет тихо, точно в калошах… Надо бы купить, а то сыро. Сколько могут стоить калоши?!… если за один франк дают тысячу марок… то есть… финский доллар.
- Дззбан! - грохнул барабан.
- А? Ффу! Задумался и пропустил.
Но показать перед Анной Петровной неловко, что просто задремал. Лучше свалить все на немцев.
- Какие пьесы у немцев дурацкие! Смотри-ка - почему эта девица в голом везде, будто индусска.
- Так она же и есть индусска! Это ее национальный костюм.
- А почему же она раньше-то в европейском платье ходила?
- Когда?
- Да когда на пишущей машинке писала.
- Она? На машинке?
- Ну конечно! Когда еще к ней толстяк с цветами подсыпался…
- Господи! Да ведь это другая пьеса была, комедия. А теперь идет драма из индусской жизни в джунглях.
- Значит, та уже кончилась? Чего же они, дураки, не объявляют, как-нибудь поосновательнее… Человек не обязан все сам соображать.
Кончился сеанс.
На улицах темно, мокро, от почерневших домов дует.
Морской ветер - сырой и рыбой пахнет. Удивительная страна - континент, а ветер развели морской.
Ху-у-до нам!
Ску-уч-но нам!
У-у!
Шляпка
Варенька Звездочетова, хористка частной оперы, проснулась невыспавшаяся, но веселая.
Не выспалась она оттого, что полночи примеряла новую шляпку - синюю, с синим бантом и синей птицей - настоящей синей птицей счастья.
А веселая она была оттого, что поэт Синеус Труворов обещал повезти ее сегодня кататься.
Поэт очень был интересен.
Он пока что стихов не сочинил, а придумал только псевдоним, но это не мешало ему быть очень поэтическим и загадочным, может быть, даже в большей степени, чем иному настоящему поэту с настоящими готовыми стихами.
Варенька быстро оделась, схватила новую шляпу и принялась снова примерять.
- Поразительно!.. Особенно так, в профиль!
О! Женщина в такой шляпе может себе позволит много такого, о чем в простом колпаке и подумать не посмеешь!
Она может быть лукавой, и задорной, и мечтательной, и надменной. Она все может, и все выйдет у нее хорошо.
Для контраста Варенька достала старый отслуживший черный колпак и надевала по очереди то его, то синюю мечту. Прикалывала, завязывала вуаль и повторяла одинаковые гримаски. Как пошло и жалко выглядели они под черным колпачком, и как неотразимо - под крыльями синей птицы счастья.
Звонок, и знакомый голос заставил ее опрометью кинуться в переднюю.
Поэт без стихов стоял уже там, улыбался и восторженно смотрел на нее.
- Едемте, скорее, извозчик ждет…
Она хотела забежать к себе в комнату и еще раз взглянуть на себя в зеркало, но он не пустил. Он насильно надел на нее пальто и потащил к выходу.
- Вы сегодня какая-то особенная! - шептал он, прижимая к себе ее локоть. Я не понимаю в чем дело, но глаза не могу оторвать от вас.
- Я-то знаю в чем дело, - думала Варенька. - Дело в том, что на мне новая шляпка.
Но поэту она этого не сказала. Пусть думает, что она сама по себе так хороша. Очень нужно признаваться, раз это невыгодно.
Она только улыбнулась в ответ, только чуть лукаво скосила глаза, и он прижал ее к себе еще крепче.
На улице было так хорошо! Цвела городская весна, пахнущая плесенью и каштанами. Но солнце было настоящее, то самое, которое светит в полях и лугах всего мира, всей глупой, круглой земле, и облачка около него крутятся веселые, весенние, барашковые.
На мосту мальчишка продавал ландыши, бежал за экипажами и вопил истошным голосом, что торгует себе в убыток.
Извозчик дернул вожжами, и мальчишка отошел. Из-под колес брызнула жидкая грязь, весенняя, веселая, брызнула на мальчишку и проходившую мимо даму, и Варенька почувствовала себя богатой и важной и скромно поджала губы, чтоб не слишком завидовали ей прохожие, которых она обливала грязью.
- Какая вы сегодня хорошенькая! - радовался поэт. - Вы совсем, совсем необычайная…
Она, действительно, была в этот день необычайна. Сознание своей элегантности придало ей смелости и веселья.
- Ах, если бы быть богатой и каждый день, каждый день надевать все новые шляпки и быть каждый день по-новому красивой!..
- Вам нравится моя шляпка? - не выдержала она.
Он посмотрел рассеянно:
- Очень.
- Вы любите этот синий цвет?
- Синий? Да… Но она очень темная, почти черная.