Рассказы и фельетоны, опубликованные в Софии (1923–1927)
Содержание:
Наше житье 1
Диковинные люди 1
У-у… 2
Шляпка 2
Без предрассудков 3
Тонкие письма 3
Дети 4
Свои и чужие 5
Летчик 5
Защитный цвет 6
Kaк быть? 6
Сырье 7
Вдвоем 7
Амалия 8
Курорт 9
Мертвый сезон 9
Дачный сезон 10
Воскресенье 11
Тоска 12
Карандаш 12
Песни Востока 13
Смешное в печальном 13
Наука и жизнь 14
Крестины 14
Башня 15
Крепостная душа 16
Пар 17
Париж 17
Советуют 18
Лекция об эмиграции 19
Примечания 19
Надежда Тэффи
Наше житье
Наше житье
Когда русский беженец, живущий в Париже, получает от судьбы (выражаясь языком техническим) в спину коленом, он летит по некоей параболе по направлению к Берлину через Висбаден. Субъекты особенно легковесные подхватываются встречными пассатами, мусонами и циклонами и заносятся ими в Ригу, Ревель, Югославию - все дальше и дальше по уклону валюты. Но большинство оседает в Висбадене.
Беженец, осевший в Висбадене, живет на три марки хуже самого последнего немца, но чувствует себя парижанином, мысленно переводит все на франки и торжествует.
- Да вам-то что? - удивляются окружающие. - Разве, у вас франки?
- Нет, у меня франков нет, но если бы были, то подумайте только, как выгодно! Ведь я сегодня мог бы продать франков тысяч на полтораста сразу. Ведь это составило бы… нет ли у вас карандашика?
От постоянного перевода с марок на франки и обратно человек с течением времени заболевает частичным душевным обалдением. Вся душа у него живет правильной душевной жизнью и только часть ее, точно испорченная счетная машинка, все время сама собою отщелкивает цифры.
- До Шлагенбада всего три часа ходьбы, километров двенадцать. Если перевести это на франки, это составит… Словом, в Париже вы сделали бы это расстояние в десять минут.
- Николай Константинович пил Кохбрунен и потерял десять кило. Ужас!
- Сколько? Десять? Ну, на франки это ерунда.
- Верочка еще в Париже признавалась, что ей сорок лет…
- Сорок? Ну на марки это составит… черт его знает, сколько составит. Если за это дают одиннадцать тысяч, то за сорок… Нет ли у вас карандашика?
Висбаден город чистенький, сорить в нем нечем. Бумаги в магазинах дают в обрез, веревок не дают совсем; орехи немцы едят со скорлупой, из косточек от слив варят суп, чем, спрашивается, вы будете сорить? Дешева только марка, но и ею не насорить, потому что ее нет. Климат в Висбадене ровный. Так определяется он в путеводителе по германским курортам. Он, действительно, ровный. С марта месяца по октябрь непрерывно идет дождь и дует ветер. В июне было четыре теплых дня. Но это, конечно, не может нарушить общего тона висбаденского климата. Он ровный.
Теперь осень, и потому дождь стал несколько гуще и ветер холоднее. Но в общем очень ровно.
Парижские гости, приехавшие за немецкой дешевкой, подавлены этой ровностью и собираются восвояси. Накупают во всех магазинах все, что видят, и так как таможня между Висбаденом и Парижем особенно строга, то для перевозки всем закупленным вещам нужно придать ношенный вид.
Дамы хитрый народ! Они всегда сумеют засунуть пару чулок в нос и чайный сервиз в ухо, но мужчины добросовестны, и им гораздо труднее. Им сказано, что вещи можно провозить только сильно поношенные, и вот новый, сшитый в Висбадене, костюм, добросовестный человек обливает сбоку чернилами, рукава на локтях долго трет подошвой старого сапога, прибавляя чуть-чуть вазелина для блеску. Пуговицы рвет с мясом на видном месте. В шляпе сверлит дыру, на перчатке отрезывает один палец.
- Я, знаете ли, купил чудесную почтовую бумагу. Но так как я пошлины платить не желаю, - дудки-с - так я ее всю исписал. Просто так, разной ерундой. Теперь никто не придерется.
Удобнее всего немецкие башмаки. Их раз надел - и вези хоть на край света. Вид у них делается такой, будто вы их три года носите.
- Спорная вещь! Хоть куда! Всякого надует.
В новых чемоданах ломают замки и продавливают дно. Потом складывают в них всю рухлядь, и дело в шляпе. Никому в голову не придет, что новые вещи. Смотрите - гадость какая - даже противно! Мы сами с усами! У нас комар носа не подточит! Все сплошь одна дрянь. Ну-ка, сунься-ка со своей пошлиной! Ха-ха, не на таковских напал!
Жизнь висбаденской эмиграции тусклая, некультурная. Немецкому языку беженец не учится, потому что, во-первых, он парижанин, во-вторых, завтра Россия смиренно попросит его вернуться и принесет ему на бархатной подушке ключи от всех своих городов. Стоит ли тут учить "битте зер" и "данке шен" и вообще все эти ужасы. Не зная языка, в театр не пойдешь. В кинематографе и то трудно: не читая надписей, понимается худо.
- Дер таг… нет это эф, значит дер фаг… Ну вот всегда они так - только начнешь читать, а они меняют!
Интересов, общественной жизни - никакой. Разве по воскресеньям на паперти русской церкви спросят друг у друга.
- Ну-с! Когда же большевикам конец?
Да и то - погода не располагает.
Изредка заглянет кто-нибудь в старый номер русской газеты, помножит все на десять и пойдет врать.
- Франк сегодня, говорят, более ста тысяч за сто… Большевики-то опять сорок тысяч казаков расстреляли… Десять Клар Цеткиных требуют расстрела всех эсеров…
Врет безрадостно, бестемпераментно, тускло.
А дождь льет, льет…
Веревки у немцев не пакляные, а бумажные. Витые из бумаги.
Повеситься на них нельзя.
Диковинные люди
Мотаемся мы по заграницам, присматриваемся к чужим людям - и не интересны они. Все как-то под один ранжир.
Совсем нет между ними диковинных людей.
Вспоминаю наших русских провинциалов - что ни человек, то диковина. Перевести бы их, скажем, на английский язык душой и телом, чтобы все целиком и как следует было в Лондоне или Америке, понятно - большую сенсацию можно было бы произвести.
Что здешний заграничный мелкий чиновник? Пьет пиво и если уж с очень широкими запросами, так собирает старые почтовые марки. Тускло, нудно, без размаха, без завитка.
А у нас были с завитком.
Вспоминаются особенно часто, как контраст здешним, двое - учитель Пенкин и акцизный Понимаев. Каждый в своем роде. Но некий общий тон был все-таки в их моральном облике.
Учитель Пенькин, когда я его встречала, готовился к путешествию в Париж. На что был нужен Пенкину Париж - до сих пор понять не могу, хотя думаю об этом с тех пор четырнадцать лет.
Готовился он к этому путешествию следующим образом: он зубрил французский словарь. Прямо все слова под ряд. Начиная с "А".
A, Ah, Abbaye, Abbe, Abesse, Abees и т. д.
- Ну-ка, Василий Петрович, - говорили ему, - много ли назубрили?
- Уж до буквы "п" дошел, - отвечал Пенкин.
"Пегас, Пего, пегуз, Пень"…
- Пень? Да это как будто уж по-русски.
- Нет, то другое "пень". Французское.
- А что же это значит-то?
- А значение слова я потом буду заучивать, когда докончу весь словарь. Теперь уж немного осталось. Уж до "п" дошел. А там накоплю денег, да и марш прямо в Париж.
Произносил Пенкин французские слова так смачно по-русски, что самое обыкновенное слово мгновенно теряло свое французское значение, и приобретало новое игриво-загадочное.
В Париж Пенкин не попал, так как не смог накопить достаточно денег. Вместо Парижа решил выписать золотые часы в рассрочку. Выписал. Прислали часы в замшевом чехле, сверх него кожанный футляр, а все вместе в картонной коробке. Пенкин так все вместе с чехлом, с футляром и с коробкой и носил в кармане. Замша, значит, чтоб золото не стиралось, футляр, чтоб замша не терлась, а коробка, чтоб футляр не поцарапался.
Бывало спросят у него - который час. Василий Петрович посмотрит на солнце, покрутит носом:
- Да пожалуй уж четвертый.
- А часы-то ваши где же?
- Часы-то есть, да знаете ли смотреть-то на них хлопотно. Конечно можно, но уверяю вас - хлопотно.
Развертывал он их только утром, когда заводил. На ночь прятал в комод под ключ, чтоб воры не украли.
Вот так и жил Пенкин со словарем и с часами.
Почтенно жил. Где вы заграницей такую диковину найдете?