Тоску тела кое-как утоляли здесь подручными средствами – вместо фаллоимитаторов использовали электрические лампочки, выкручивая их отовсюду. А вот от тоски душевной спастись было нечем, разве что верой. Многие начинали молиться, читали Библию, ходили в молельную комнату. Но на исповедь, когда приезжал батюшка, ходили единицы.
В женской зоне свадьбу предстояло играть впервые. Ни послужившие уже офицеры, ни посидевшие и поседевшие в тюрьмах зэчки не помнили такого – чтобы к зэчке приехал с воли жених.
Предводительница здешних цыганок Настя, дородная баба лет пятидесяти, с усами и волосами на подбородке, севшая за торговлю героином на много лет, имевшая на своей совести десятки загубленных наркоманских душ, пошла к начальнику колонии и выпросила у него разрешение петь цыганкам на свадьбе. Начальник сначала опасался – еще неизвестно, как расценят в управлении – но потом решился: "Бог с ним, люди же все-таки… – подумал он. – И потом – в первый раз такое, да поди и в последний – когда еще отыщется такой дурак".
Начальник после того, как доложили ему про свадьбу, посмотрел дело Ирины – сидеть ей было еще почти восемь лет. У него было с того дня странное чувство, он все не мог понять: зачем этому парню свадьба? Ждал бы так, а дождался бы – тогда и женись. Или, может, надеются они, что Ирина забеременеет, родит – а там глядишь и будет ей какая поблажка? Но двадцатипятилетний опыт работы за решеткой говорил начальнику, что уловка эта не действует – только тошнее становится бабе: ребенок-то на воле, а она в тюрьме. Начальник вызвал к себе Ирину.
– Доложили мне, что радость у тебя, Радостева… – начал он, усмехаясь получившемуся каламбуру.
– Так точно, гражданин начальник… – ответила Ирина, глядя на него своими глазами, странными и красивыми, с затянутыми к вискам уголками – только эти глаза и остались от всей ее красоты.
– Что ему – невтерпеж? – будто удивился начальник.
Ирина усмехнулась и пожала плечами – мол, мне-то откуда знать.
– Он меня позвал, чего же я буду отказываться. Я женщина холостая, а он говорит – люблю… – ответила она.
– А может, это у вас план такой? – спросил начальник. – Может, вы думаете, если ты забеременеешь, то тебе поблажка будет?
Она не ответила.
– Послушай меня, Радостева… – сказал начальник. – Возьми с собой на свидание противозачаточные таблетки. Забеременеешь, родишь – только тебе же будет тяжелее. Сдохнешь, о ребенке думая. Беременность в тюрьме – не выход, а вход, вход в куда большие проблемы.
Она слушала безучастно.
– Тебе, Радостева, сидеть еще восемь лет, выйдешь, а он уж школьник, и ты ему не мать, а тетка… – говорил он, глядя на Ирину и пытаясь разгадать ее. – Так что смотри, без фокусов. Поняла?
– Поняла… – ответила она. Ирина вспомнила, как была чужой для Мишки, и сердце начало саднить.
– Все равно замуж хочешь?
– Все равно… Не беспокойтесь вы насчет ребенка. Только ребенка нам сейчас и не хватает…
Она усмехнулась так горько, что начальник совсем перестал что-либо понимать. Теперь оставалось поверить только в силу любви.
– Ну давай… – обескураженно сказал он. – Совет вам тогда и любовь…
Офицеры колонии приходили смотреть на Ирину – это ж на ком решил жениться вольный мужик? Одна из женщин-офицеров, осмотрев Ирину, сказала, что принесет для нее платье.
– Ничего, будешь невеста на все сто! – сказала она. – Мало ли где настигает нас наше проклятое бабье счастье!
Свадьба была назначена на один из дней в начале ноября. Чем ближе было к нему, тем сильнее боялась Ирина. "Я в тюрьме, он только вышел из тюрьмы, а сейчас сует голову в петлю. Какая свадьба? – думала она ночью накануне свадьбы, глядя в потолок. – Это же через какое угольное ушко нам надо пройти, чтобы все кончилось хорошо?!". Ей было страшно. Платье белело на стене. Свет прожектора с вышки иногда падал на него. Ирина смотрела тогда на это чужое платье и сердце ее сжималось.
В день свадьбы она надела наконец это платье. Девчонки причесали ее. Нашлись туфельки.
– Принцесса! – сказала Лариса Степановна. – Как есть принцесса.
Хоть и не давал никто никому никаких поблажек, а весь лагерь высыпал к оградам своих отрядов – смотрели, как она по дорожке идет в клуб. Цыганки вышли из своего барака в цветных, неизвестно откуда взявшихся у них платках. Они запели какую-то свою свадебную песню и никто их не остановил. Может, на воле это была бы просто веселая песня, но тут голоса звучали отчаянно, как в последний раз. От этого, да еще и от соседства этой песни с решетками, колючкой, с вышками, с автоматчиками, от бушлатов, особо яркой помады, от всего этого вместе вдруг пробрало всех – бабы заревели в голос, офицеры – и мужчины и женщины – смахивали слезу.
Ирина шла, не замечая дорожки из-за слез. Грядкин был уже в клубе – в белой рубашке, застегнутой под самое горло. Рубашка эта осталась от мошеннических, "лучших", времен. Грядкин улыбался. Они встали рядом. Регистраторша прокашлялась и начала свою речь.
Глава 5
– Что у вас? – спросил дежурный в приемной прокуратуры.
– Явка с повинной… – сказал Грядкин.
– Ого! – сказал дежурный, но без энтузиазма.
Грядкин подал свою бумагу и сел. Дежурный начал читать. Грядкин составлял бумагу дома (снял на последние деньги комнату), и поэтому знал, что написано в каждой строчке. Следя за тем, как глаза этого человека бегают по строчкам, Грядкин пытался угадать, что же его ждет.
После свадьбы им с Ириной дали трехдневное свидание. До этого он думал, что трех дней будет мало, однако тут понял, что даже чересчур. Зона была через стенку от них, они не могли забыть о ней. А с этим осознанием и любовь была не любовь, а так – похоронный марш. Грядкин понял, что не может смотреть Ирине в глаза. Ему казалось, что она думает: "А, ты-то сейчас на волю, а я – в барак". Он думал, что лучше бы это он оставался в тюрьме, а она уходила на волю. Он давал ей обещания непременно вытащить ее отсюда, она говорила: "Хорошо", но он думал, что она все равно не верит ему. Когда свидание кончилось, он был этому даже рад.
Дежурный дочитал бумагу и поднял на Грядкина глаза.
– Хорошо… – сказал он без интонаций. – Разберемся. Вы идите.
– Как – идите? – поразился Грядкин. – Я человека убил.
– Это вы так говорите… – пожал плечами дежурный. – А может, вы наговариваете на себя?
– Зачем?! – поразился Грядкин.
– Да откуда я знаю? – удивился дежурный. – Сюда знаете, какие ходят… Что ж я буду над каждым задумываться? К нам однажды пришел генеральный секретарь компартии всех галактик. Сообщал о приписках хлопка на планете Сатурн. Вот это было да. А ваше заявление мы проверим и в установленные законом сроки сообщим о результатах.
– Да вы просто не хотите разбираться! – разозлился Грядкин. – Потому что тогда надо кому-то и взыскание объявить. Если я убил, то как же следствие велось, как шел суд?! Вы поэтому не хотите ничего делать – чтобы не дай Бог с кого-нибудь звезды не полетели. Но человек-то за так в тюрьме сидит! Это-то может поважнее звезд!
– А с чего вы взяли, что он сидит за так? – спросил дежурный. – И вообще, давайте без дискуссий. Там в коридоре еще полно народу, если с каждым вот так дискутировать, так у меня голова опухнет. Будьте добры, выйдите, а то охрану позову…
Грядкин вышел в бешенстве. Он шел по улице, не замечая, куда идет. Он понимал, что ничего по его явке сделано не будет – за убийство Радостева уже сидит человек и это всех очень даже устраивает.
"В газету пойду! – вдруг решил он. – В газету! Пусть напишут. Вот тогда вы, суки, забегаете!".
Он решил выбрать главную газету края – если уж там напишут, казалось Грядкину, эффект будет. В девятиэтажном здании Дома печати вахтерша пояснила ему, что если ему нужен эффект, так пусть идет в "Правду края", к корреспонденту Бесчетнову. Грядкин поднялся на пятый этаж, отыскал кабинет под нужным номером. Но на табличке там значилось лишь "Алексей Петрушкин". Грядкин помялся, но потом все же открыл дверь и заглянул.
В кабинете было четыре стола, но только за одним сидел смуглый темноволосый мужчина лет сорока и мял в руках сигарету. Грядкина при этом удивило, что еще одна сигарета была у мужчины за ухом.
– Что вам? – уставился мужчина на Грядкина.
– Бесчетнов… – Корреспондент Бесчетнов здесь? – вопросительно начал Грядкин.
– Это я… – кивнул головой мужчина. – Заходите.
Грядкин вошел и сел. Мужчина сунул сигарету за второе ухо и уставился на Грядкина, по-школьному сложив руки перед собой.
– А чего у вас на двери таблички нет? – неизвестно зачем спросил Грядкин.
– А как мне сделают табличку, так меня через неделю увольняют… – беспечно ответил Бесчетнов. – С трех работ так вылетел. И здесь сказал: "Табличек не надо". Вот уже девятый год работаю… Что у вас?
У Грядкина пересохло в горле.
– За мое преступление сидит человек, а меня никто не хочет слушать! – сказал он.
– А что, извиняюсь, за преступление? – полюбопытствовал Бесчетнов.
– Я человека убил… – тяжело сказал Грядкин, сверля журналиста взглядом.
– Ого! – сказал Бесчетнов. – То есть, вы ходите, пишете всем явки с повинной, а вас в тюрьму не берут?
– Ну да… – отвечал, пожав плечами, Грядкин.
– Разве так бывает? – поинтересовался Бесчетнов. "Чего это он меня взглядом прожигает?" – подумал он при этом.
– Так у них по отчетности все сходится… – ответил Грядкин. – За это преступление уже сидит человек, им других не надо. Иначе получится, как же они невиновного посадили? Как они расследовали, чем доказывали вину, как судья судил?
– Ну так-то да… – кивнул головой Бесчетнов. – Всю эту машину вспять повернуть… А кто сидит?