Она видела, что он оборвался, и штопала его вещи прямо тут, во время их разговоров. Они иногда целовались через этот люк. Грядкин замирал при этом так, словно целовался с ней в первый раз. Ирина стала даже готовиться к этим их свиданиям. С удивлением она чувствовала, что давно ей не было так хорошо. Она все не могла понять – откуда это чувство, но потом все же поняла: ей уже не надо было ничего выбирать, оставалось только принять то, что приготовила для нее судьба.
Она даже о том, как шел процесс, рассказывала легко – будто это не ее судили. Между тем, суд шел не так хорошо, как хотелось бы. Ольга Радостева припомнила, как во время ссоры из-за найденных письма и телефона Ирина кричала, что убьет Александра, прирежет во сне. Рассказывала так же, что Ирина гуляла, пила, и не раз кидалась на Радостева с кулаками. Момента убийства никто не видел, но так получалось, что кроме нее убить было некому. Иногда она со своего места в клетке перехватывала устремленный на нее взгляд Мишки. По этому взгляду она видела – он ждет, что она скажет про Грядкина. Но она все молчала. Взгляд у Мишки стал сначала недоуменным, потом – враждебным: он понял, что мать заодно с Грядкиным, заодно с убийцей. Ирина поняла, что сын не готов это все принять, что она потеряла его снова. Однако сам Мишка о Грядкине все равно не сказал.
Со временем Ирина стала замечать на себе взгляды судьи – сердитые, презрительные. Ирина поняла, что женская солидарность в этом случае стремится к нулю. Так как Ирина на всех стадиях следствия говорила разное, то судья решила придерживаться тех показаний, которые были даны в первый день. Ирина помнила, что и там она говорила много чего и с тревогой думала, что именно выберет судья. Прокурор в своей обвинительной речи просил девять лет. Ирина в последнем слове вину не признала и еще раз заявила, что это была самооборона. Приговор должны были объявить 29 декабря – в тот самый день, когда они с Грядкиным впервые были вместе. Они с Грядкиным гадали, хороший это знак или плохой. Сходились на том, что хороший – а как же иначе?
– Должна же когда-нибудь начаться белая полоса! – говорил Грядкин. – А то черного уже перебор.
Утром 30 декабря он по ее виду понял, что белая полоса не началась. Оказалось, накануне ей был объявлен приговор – десять лет. Она сказала ему об этом, когда они встретились все у того же оконца для раздачи еды. Грядкин не знал, что сказать. Ирина, разбитая этим приговором, даже не плакала.
"Сыну будет уже двадцать пять, он уже наверняка будет женат, с детьми. А мне будет глубоко за сорок… – думала она. – Бабушка-зэчка. "Здравствуйте, внучата, а показать вам мои наколки?".. Господи… За что?"…
31 декабря она по тюремной почте прислала ему известие, что ей вынесли новый приговор – девять лет. "Если они будут по году в день сбрасывать, так я согласна…" – писала Ирина. Но и она, и Грядкин понимали, что никто больше ничего не скинет – и за этот прощенный кем-то почему-то год надо уже Богу кланяться.
Они знали, что в феврале ее неминуемо отправят по этапу и прощались друг с другом каждое утро. А потом наступил день, когда Ирина не пришла к их окошку.
– Все, Ромео, сказка кончилась! – сказала Грядкину какая-то женщина. – Джульетта ту-ту! Отбыла отбывать наказание. Вот. Велела тебе передать.
Это была записка. Грядкин почувствовал, что у него нет сил ее читать. Только вечером, кое-как прожив этот день, он развернул ее.
"Коля-Николай, прощай. Спасибо тебе за эти дни. Это было, конечно, не счастье – какое счастье в тюрьме? Но даже на воле мне не было так спокойно и так хорошо. И не вини себя. Это не ты его убила, это я. А может, это судьба – ведь зачем-то я пошла тогда на этот автобус? Не говорила тебе до сих пор: он же мне совсем не был нужен. В тот вечер будто что-то под руку толкнуло – и я пошла на эту остановку. Обычно-то я спокойно ездила на трамвае – он останавливался прямо напротив нашего дома. Так что это судьба. Не вини себя ни в чем. Найди себе другую. Не поминай лихом. Твоя Ирина".
Глава 3
Грядкин удивительным образом получил за все свои подвиги меньше пяти лет. Он понимал, что шансов получить максимум – шесть лет – велики, и потому этот свой снисходительный приговор толковал как знак: кто-то свыше явно благоволил к нему.
Приехав в колонию, он тут же написал явку с повинной. Но офицер, которому он эту явку вручил, прочитал, а потом порвал ее у Грядкина на глазах.
– И чтобы больше ты ко мне с такими бумагами не лез! – жестко сказал он.
Оставалось заработать УДО. Грядкин взялся за это дело так же системно, как когда-то воровал. Он понимал, что надо быть у начальства на хорошем счету. Стучать ему претило, оставалось придумать что-то новое. Как-то раз Грядкина озарило – а почему бы не учить зэков гражданской обороне? Эта идея устраивала в общем-то всех: начальник колонии оказывался в глазах своего начальства новатором, а зэки получали возможность во время занятий сидеть в теплом помещении. Про Грядкина с его новаторством написали в газетах: вот ведь, и за решеткой люди остаются людьми, стремятся к новому. Приезжало даже телевидение – снимали про его гражданскую оборону фильм.
К тому же, и у офицеров ломались машины. Грядкин устроился в гараж и ремонтировал автомобили офицеров колонии, их друзей, их жен. Он как-то раз поймал себя на мысли, что примерно так и жил ведь всю свою жизнь: днем копался в моторах, а на ночь ложился в неудобную койку и мечтал, что когда-нибудь все будет хорошо. Мечтал и сейчас. Чувство вины перед Ириной не проходило. Ее десять лет жгли ему душу. Если бы его срок был большим, он бы давно уже начал копать подкоп или сооружать аэроплан – рассказывали, что однажды зэки в одной колонии и правда почти построили что-то вроде самолета. "Почему нет? – думал иногда Грядкин. – Из автомастерской можно много чего стащить". Но срок его был относительно невелик – да ведь еще и отсиженное под следствием зачлось: отмотав два года, он в октябре вышел за ворота тюрьмы. Женская колония была в крае одна – Грядкин в тот же день поехал туда. Через два года после того, как они встретились в тюрьме, он снова ждал ее на свидание. Он говорил себе, что и это тоже знак. "Все будет хорошо!.. – думал он. – Все будет хорошо"…
Когда Ирину вызвали на свидание, она и не поняла – кто же это может быть? Сын к ней не рвался. Грядкин назвался другом семьи, ей так и сказали, и она по дороге все гадала – что же это за друг? Когда она вошла в комнату для свиданий и увидела его, растерялась.
– Вот, привет… – сказал он. – Выпустили меня…
Она посмотрела на него. С короткой тюремной стрижкой он был похож на пацана. В это время он смотрел на нее. Усталое лицо, горестно сложившиеся уголки глаз. Грядкину стало больно в груди – это была его женщина, и она страдала.
– А я и не думала, что ты объявишься… – сказала она. – Считала: молодой парень, освободишься, начнешь новую жизнь.
– Мне без тебя не жизнь… – ответил Грядкин.
– А со мной – жизнь? – вдруг хмуро спросила Ирина. – Ты вспомни – десять лет знакомы, а хоть пятнадцать минут счастья настоящего было у нас на круг? Вот такого, чтобы утайкой тут же слезы не глотать?
– Выходи за меня замуж… – сказал Грядкин.
Она молчала.
– Зачем я тебе такая? – наконец спросила она.
– Люблю… Просто люблю… – ответил он. – Выходи… Выйдешь?
Она молчала. Смотрела в его лицо и пыталась понять – что это? Отчего так влюблен в нее этот мальчик? Она к себе прислушивалась – может, это в ней что-то такое, может, она не знает себя? Потом она вспомнила слова про судьбу из своего же письма. "Раз судьба, так надо идти до конца…" – подумала она.
– Да… – ответила она. – Выйду…
Когда она вошла в спальню, лицо у нее было такое, что другие женщины и девчонки, вдруг замолчали, увидев.
– Ирина, ты чего?.. – спросила одна. – Ты умом часом не тронулась? Ты чего улыбаешься?
За эти годы никто не видел улыбки на ее лице.
– Замуж выхожу, девчонки! – ответила она.
– Точно, тронулась девка! – сказала Лариса Степановна, уже год как привезенная сюда же. – Это какой же замуж?! Это кто же объявился?
– Он объявился… – ответила Ирина. – Он.
Глава 4
Известие о том, что одна из них выходит замуж, мигом промчалось по всей женской зоне. Это в мужских зонах свадьбы не редкость, туда с воли приезжают подруги и заочницы, там специально подгадывают так, чтобы можно было сыграть разом две-три свадьбы.
В женской зоне по мужикам оставалось только тосковать. Из мужиков на свидания сюда ездили только цыгане – эти своих не бросали. Русские же мужья забывали своих жен-преступниц еще пока те сидели в СИЗО. Впрочем, большинство русских мужей и сами были зэками: свадьба и семейная жизнь, как и воля, были для них приключением.
На всех работах в лагере были только женщины, даже в кочегарке. Зэчки жили стерильным бабьим царством, видя из мужиков только офицеров да еще охранников на вышках. И те, и другие, были предметами нервного женского веселья, а иногда и игривого шутливого обожания – всегда безответного: офицеры и охрана всяких контактов с зэчками избегали – а ну как прознает про эти особые отношения отдел собственной безопасности, вылетишь с непыльной работы на пинках!
О том, что они женщины, оставалось только напоминать самим себе. Из-за этого в ларьке скупали дорогую косметику и дорогие модные журналы. Бушлаты, юбки и платки – это все было темное, одинаковое, зато можно было побаловать себя колготками и бельем. Время от времени над зоной проносились "эпидемии": то целыми отрядами садились на диету, то так же целыми отрядами решали бегать по утрам трусцой. Начальницы отрядов хоть и постанывали от этих эпидемий, но разрешали – по-бабьи понимали.