- Понимаете, я придумал идеальный образ, - оправдывался Вадим. - Взял что-то от всех знакомых женщин, выписал этакую заданную фигуру, настолько собирательную, что она уже стала нереальной, рассыпается на куски. Тем не менее я сжился с этим образом и мне трудно пойти на уступки.
- Это мне понятно, - вздохнула Тамара. - Я тоже живу между надеждой и разочарованием. Надежда - это ведь вера, накопление сил, а разочарование - несовпадение мечты и реальности, верно? Но я стараюсь не думать об этом. Для меня главное театр. Так вы завтра придете?
Вадим работал в книжной графике и считался преуспевающим художником. Приятели ценили в нем азартность, творческую злость, постоянную сосредоточенность на работе, нахваливали за "свою манеру", но подтрунивали над ним, когда он слишком беспощадно оценивал свои и чужие работы. На это Вадим говорил вполне определенно:
- Искусство ведь своего рода состязание, в котором есть честолюбие и тщеславие. Честолюбие - это состязание с самим собой, готовность доказать себе, что можешь добиться успеха, стремление что-то оставить после себя, определенная боязнь исчезнуть бесследно. А тщеславие - просто желание услышать похвалу. Одно дело когда работаешь, потому что не можешь не работать, это твое призвание, твоя суть, а другое, когда думаешь: "нужно ли это?". Тогда искусство всего лишь эгоизм, корысть.
Он жил в коммунальной квартире на Соколе. Комната служила и мастерской: на стенах висели картины, на шкафу лежали подрамники, рулоны бумаги, под тахтой - связки папок с набросками; стол со множеством порезов и следов от тлевших сигарет был заставлен красками - комната представляла собой вместилище необходимых для работы вещей. У Вадима не было ни магнитофона, ни телевизора, ни модной одежды, зато он имел "Москвич" - не новый, но все же собственный транспорт. Как многие холостяки "со стажем", Вадим привык к самостоятельности, для него не составляло труда сварить суп, выстирать и подшить белье, а свое затянувшееся холостячество (предмет насмешек приятелей) рассматривал как "дополнительный период свободы, высшую ценность". Одиночество не тяготило его; во время работы ему мешало бы чье-либо присутствие, а по вечерам он встречался с приятелями в кафе Дома журналистов. Вадим особенно не следил за своей внешностью, выглядел "неухоженным", и это вызывало сочувствие женщин. Он нравился им за серьезность и увлеченность работой, за свободные, уверенные манеры, но их отпугивал его эгоизм, перепады настроений, задевало, что он не уделял им внимания, а то и вовсе относился подчеркнуто иронично.
На следующий день Вадим пришел на спектакль. Тамара действительно танцевала королеву. Он узнал ее не сразу; среди залитых светом декораций, танцующих пар, кордебалета и миманса различил стройную даму, одаряющую всех улыбкой и всепрощающими жестами, но долго не мог признать в ней вчерашнюю знакомую - так сильно ее изменили королевская одежда, парик и грим.
После спектакля он ждал ее у служебного входа. Когда она вышла, они сели в машину и закурили. Возбужденная, еще не отошедшая от спектакля, Тамара курила и улыбаясь смотрела на Вадима, смотрела молча, как бы собираясь с силами, потом, запинаясь, проговорила:
- Из-за вас я так разволновалась… меня чуть не сняли со спектакля… Вам понравилось?
Вадим рассказал о своих впечатлениях.
- Почти все точно увидели, - кивнула Тамара. - Только в Трембольской нет никакой легкости, она танцует без души, вылезает на одной технике, - сказала резко, но без желчи и тени зависти, просто как человек, предъявляющий к искусству определенные требования.
- Давайте поедем куда-нибудь? - Тамара порывисто взяла Вадима за локоть. - Мне нужно выпить рюмку коньяка, снять напряжение. Если хотите, поедем ко мне?
Она жила в доме у сада "Эрмитаж"; выйдя из машины, открыла сумку и улыбнулась.
- Отпирать дом должен мужчина, - сказала и протянула Вадиму ключи, как бы демонстрируя полное доверие.
У нее была трехкомнатная квартира: общая комната с мебелью темно-красного дерева, спальня с трюмо и проигрывателем-"комбайном" со множеством пластинок, и комната сына, в которой кроме стола и тахты стояли велосипед и магнитофон. В квартире не было ни одного лишнего предмета, ничего сверх нормы, и каждая вещь имела свое место. За этим разумным порядком виднелся четкий и строгий быт. Вадим сразу отметил, что в комнатах мебель, обои и шторы тщательно подобраны по цвету - разные по насыщенности тонов, но с общей гаммой, что делало в комнатах воздух расцвеченным и мягким.
Сын Тамары Илья, худой светлоглазый подросток, встретил Вадима приветливо: тут же поинтересовался, знает ли их гость записи, которые он в этот момент прослушивал, вызвался поставить "забойную" кассету, а узнав, что у Вадима есть "Москвич", попросил научить его водить машину.
- Дома мне приходится быть и женщиной и мужчиной, - сказала Тамара Вадиму, когда они остались вдвоем. - Готовлю ужин, проверяю у сына уроки, слушаю его магнитофон, занимаюсь с ним каратэ.
Они сидели в большой комнате, пили чай с коньяком, смотрели друг на друга с нескрываемым, все возрастающим интересом, и Тамара без умолку говорила:
- …Утром готовлю завтрак, сын уходит в школу, бегу в магазин, а к одиннадцати в класс, к станку, к двум - на репетицию, а вечером спектакль. Оттанцую, приду домой, убираю в квартире, стираю… Ничего, справляюсь. Зато некогда скучать, хандрить. Все дело в неподвижности, ведь верно? Стоит только засидеться, залежаться - и уже настроение не то, и самочувствие, вы заметили?..
Она спрашивала, но не дожидалась ответов - казалось, была убеждена, что их мнения во всем совпадают.
- Конечно, у женщины с годами появляется ощущение незащищенности, но зато я сама себе властелин… А когда вы покажете свои работы?
Вадим уехал от нее на рассвете. Через день Тамара снова пригласила его в театр на "Дон Кихота".
- В спектакле у меня два больших выхода, - сообщила по телефону. - Обязательно приходите. Я буду танцевать, зная, что вы смотрите.
После спектакля они опять заехали к ней "снять напряжение" и, как и в прошлый раз, Вадим уехал под утро. Так продолжалось еще несколько дней, пока однажды Тамара не сказала:
- Оставайся! Что ты катаешься взад-вперед?! Живи у меня. Нам же хорошо друг с другом, - сказала просто, с радужной улыбкой.
- Правда, Том, хорошо, - выговорил огорошенный Вадим.
- Разве этого мало? Это так редко бывает…
- Понимаешь… Я не имею права взваливать на себя такой груз, как твоя семья. Деньги я получаю нерегулярно, а семья - это упорядоченная штука, и мужчина должен ежемесячно приносить деньги, - Вадим говорил ровным голосом, но сам чувствовал неубедительность довода.
- О чем ты говоришь! - вздрогнула Тамара. - Какие деньги! Да вон они на полке. Будем тратить сколько захотим. А получишь ты, тоже положим туда. А не получишь, нам и этого хватит. Не забывай, я одних алиментов получаю сто рублей. Если тебя это останавливает… Господи, какая чепуха! Оставайся, а там видно будет.
- И еще, - не сдавался Вадим. - У меня уже выработались холостяцкие привычки, я неуживчив. Люблю по вечерам посидеть с приятелями. Мне надо с ними поделиться, поговорить о работе, выговориться…
- Замечательно! - Тамара кивнула и улыбнулась. - Мы тоже часто собираемся после спектаклей. Оставайся!
С любой женщиной Вадим не рискнул бы так быстро начать совместную жизнь, долго колебался бы, все взвешивал. Решительный во многих делах, здесь он проявлял осторожность и осмотрительность. Он догадывался, что женщина внесет в его жизнь свой ритм, ему придется кое с чем расстаться, кое-что изменить. Он привык к своей захламленной комнате-мастерской и рассматривал ее как некий запретный для женщин заповедник. Даже не покупал мясорубку и утюг, считая их необходимыми атрибутами семейственности. Он был не против женитьбы, но на женщине, от которой не просто потерял бы голову, а которая отвечала бы всем его требованиям - прежде всего была кроткой и послушной, и чтобы после женитьбы у него ничего не нарушилось, не поломался бы сложившийся уклад, чтобы его жизнь только приобрела некий романтично-возвышенный смысл. И уж конечно он не представлял себе брак с женщиной старше себя, да еще со взрослым парнем. Он любил детей, но хотел воспитывать собственного сына. И вдруг Тамара! Отбрасывая всякие общепринятые нормы, она не дожидалась его звонка - звонила сама, приглашала в театр, в свой дом, и вот наконец предложила перебраться к ней. Ее искрометный натиск не оставил Вадиму времени на размышления.
…Когда он приехал к Тамаре, она уже переселила сына в общую комнату.
- А здесь будет твой кабинет, - радостно сообщила Вадиму, устанавливая в комнате сына торшер.
- Нет, Том, - твердо заявил Вадим. - Работать я буду у себя. Я уже привык. Там у меня большой стол и все под рукой. Да и я не могу работать, когда кто-то стоит за спиной… И потом, что ты здесь устроила? Какой-то интим, какую-то беседку для влюбленных. Одевайся, сгоняем ко мне, увидишь мою обстановку и все поймешь. К тому же ты хотела посмотреть мои работы.
Тамара поджала губы, нахмурилась, но тут же встряхнулась:
- Может, ты и прав. Работа - святое дело.
Подошла к вешалке, накинула плащ.
- Я готова.
Они приехали к Вадиму, и Тамара, точно измеряя метраж, широко прошлась по комнате.
- Такой я ее и представляла. Пиратской. Как мастерская. Я люблю не музеи, а мастерские, где есть незаконченные работы. Мастерская - кухня творчества.
Разглядывая картины и рисунки, она некоторое время стояла в молчаливом изумлении, потом выдохнула шепотом: