- Нет-нет, - оборонялась светловолосая. - Сейчас будет автобус. Народу немного. Да на машине там и не проехать. Грязи по колено. Осень..
- Ах, какая ты! - брюнетка поежилась… - Даже холодно… Нет, ты не изменилась. Как была несговорчивая… Так и есть. На номер, телефон. Звони. Надо встретиться. Нельзя же так… Квартиру посмотришь. Мы в городке, за штабом округа сразу. Дом пятнадцать, квартира семь. Запомнишь? А ты где, не в Комсомольском ли?
- Нет. В Юго-Западном.
- Квартира какая?
- Однокомнатная. Нам хватает.
- Нн… Хватает… Но как это я тебя заметила! Сорок лет - и я узнала… Ты так сохранилась..
- Спасибо тебе.
- А помнишь наш класс? Уже, наверное, половины в живых нет. Особенно ребят. У нас ведь тогда и выпускного не было.
- Да. Нет многих. Я узнавала. И Миша Пирогов погиб, и Алеша Золотов..
- Постой, постой. Какой Пирогов?
- Ну, Пирогов. Миша… Мишка… Ну, твой же. - Глаза и губы светловолосой выразили удивление, такое удивление, что толстая женщина задумалась.
- Мишка? А-а… Ну, да… Но… Ведь за мной… За нами то есть… Вся школа бегала. Да… Мишка, Мишка… Пирогов… Теперь помню. Такой был худой, высокий, черненький? Да?
- Да не высокий он был. Как раз из-за этого ты его и не любила, кажется.
- Ну, может быть… Время, Лидка… Время… Все спуталось… А помнишь, нас "две ягодки" звали? Это из-за моей фамилии, наверное. Теперь уж я ее почти забыла. На себя не похожа стала. А уж про вес не говорю. Худею, худею - ничего не получается. Мой даже ругает: "Фу, какая ты толстая!"
Из "Волги", стоявшей неподалеку, опять раздался сигнал.
- Ну, какой! - раздраженно сказала генеральша. - Не может подождать… Ты извини, Лидуша. На службе он. Надо ехать. А то еще командующий… Надо. Ну, как я тебе рада, Лидка! Звони… Приходи. Ради бога, приходи. Не исчезай!
Они расцеловались.
- Ой, опять тебя вымазала, - сказала генеральша.
- Ничего..
Женщина, махнув, заспешила к машине, подрагивая круглыми объемистыми бедрами. Усаживаясь в машину, еще раз махнула. "Волга" резво взяла с места.
Длинный оранжевый "Икарус", "безразмерный", опять подкатил к остановке. И накопившаяся снова толпа хлынула, как на абордаж, но автобус был пустой, всосал всех и даже не заполнился. В числе последних поднялась на ступеньку женщина в голубом плаще.
Вслед ей с мрачным раздумьем глядел из-под скамейки заброшенный кот.
В жилом районе осень. Над новыми крышами стаей кружились голуби. Цвенькали, перелетали синицы-новоселки. Редкие, по ранжиру посаженные липки стояли печально желтые, иные облетели. Круглые листья-червонцы лежали, прилипнув к асфальту дорожек, и в колеях около отражалось бездонно и ветрено просквоженное грядущим холодом окраинное небо. Листья желтели и по обочине канавы, через которую был брошен мосток-времянка - две хлипкие, гнучие доски. Во дворах со стенами многоэтажья неизбежно блажило чье-то радио - назойливое зло коллективного бытия; кое-где мыли окна, перед тем как заклеивать; кучки старух у подъездов грелись на позднем солнце. Безнадежный шатун-ветер бродил вдоль бетонных стен, путался в балконах и лоджиях, колыхал цветные женские штаны, мужские рубахи, простыни и полотенца. Микрорайон жил своей объединенной повседневностью, многолюдьем и отчуждением, пресыщением и одиночеством. Мозаика окон, балконов, лоджий затопляла и закрывала даль трезвой фантазией холодного чертежника, настроенного на вечную бесконечность жизни. И бесконечность эта объединяла как будто в одно целое всех новоселов - счастливцев и горюнов, молодоженов и обреченных, тех, кто, лоснясь от счастья, еще только подвозил фургоны со стенками, зеркалами и гарнитурами, ошалело таскал подушки и книги, по-хозяйски удерживал лифт, и тех, кто уже никуда не спешил и не рвался, покоренно курил, уставясь безличным взглядом в новодельный газон под стеной, зеленеющий по ровному торфу редкими необжилыми травинками, меж которых желтели замоклые окурки.
Сестра медленно шла вдоль нескончаемых подъездов. Ее голубенький плащик и светлая сумка были здесь летним пятном. Она остановилась возле новехонькой, только что возведенной шестнадцатиэтажки и сверилась с номером. Район явно был знаком ей, но этот дом вырос, как гигантский сетчатый гриб, и еще не вписался в ее участок, был для нее новостью. Она что-то прикидывала, не то высчитывала этаж, не то сомневалась, но вот, явно приняв решение, пошла по ступенькам в те двери, где был вход не в лифт, а на лестницу. По лестнице она поднималась так же, как шла, неторопливо, с терпением выносливой женщины, и не просто женщины, а медицинской сестры, и не просто сестры, но сестры с огромным, сорокалетним стажем, который, глядя на нее со стороны, никак не возможно было предположить. Никто не поверил бы, что этой красивой, пусть уже осенней красотой, женщине в плаще, в светлых чулках и ботиках на полноватых стройных ногах уже почти шестьдесят, что она была трижды тяжело ранена осколками в плечо и в грудь, что под правой грудью, наискось к животу, у нее большой, в две ладошки длиной, белый шрам, а одна из этих ног, со спокойной неторопливостью ступающих вверх по лестнице, хранит на нежной и пухлой поверхности много выше колена гладенькую воронку-вмятину, теперь уж, пожалуй, даже красивую, а некогда страшную, развернуто-черную, из которой толчками плыла кровь. Этого не знал никто, как не знал и того, что женщина не любила лифты и даже боялась их. Падающая пустота лифтной шахты, глухая безнадежность кабины, которая, будто считая пульс, несла вверх или опускала, всегда доставляла ей самые неприятные моменты, до одышки и сердечных перебоев, и, как-то едва пережив часы в битком набитом остановившемся лифте, где не было чем дышать от запаха табачных ртов, водочного гарева и псины (в кабине оказалась женщина с большим терьером и двое пьяниц), она никогда больше не входила в лифт, а поднималась пешком. Она не забыла тот случай и всегда вспоминала, что среди мата, стука, криков спокойнее всего, рассудительнее словно, оказалась собака, которая сперва поскулила, а потом просто легла под ноги и ждала. И может быть, эта собака, ее тепло в ногах помогли тогда не потерять сознание и дождаться освобождения… Может быть, вспоминая об этом сейчас, сестра даже прошла лишний этаж, выше. Опомнившись, тряхнув головой, она вернулась, миновала входную лоджию, отворачиваясь от воняющего помойкой мусоропровода, зашла в коридор и остановилась перед дверью в тупичке. Еще раз сверилась. Позвонила.
- Не закрыто! - раздался резкий, повелительного тона старческий голос.
Она вошла.
Это была типичная однокомнатная одинокого человека. Опрятная кухонька. Ковер. Телевизор в большой комнате. Телевизор, который, как видно, никогда не выключался, - вот и сейчас там бегали-мельтешили какие-то футболисты, взлетал и катился колобком неунывающий мяч. Пенсионер, худой и седой мужчина, тот самый, что был с арбузом на остановке, теперь, только уже без своей палевой шляпы и без пиджака, лежал на тахте, страдальчески полуоткрыв рот с коронками металлических зубов, холодно глядя на сестру из-под принахмуренной прицельной брови. Табуретка со стаканом, каплями, таблетками, куском едва розового недоеденного арбуза стояла у тахты. Арбуз все-таки оказался неспелым, ерундовым.
- Что же вы так долго?! - упрекающе-жестким голосом сказал старик. - Ждать надоело!
Он чуть приподнялся, опираясь на локоть и морщась.
Сестра молчала.
Он не приглашал ее ни раздеться, ни сесть. И она сама сняла плащ, поискав взглядом, повесила на ручку двери, сняла ботики и, подняв свою сумку, прошла в комнату.
- Садитесь! - наконец буркнул пенсионер.
И она присела к столу, где лежали какие-то бумаги, неоконченная рукопись, книги с закладками, достала карточку.
- Ваша фамилия Полещук? - спросила она.
- Полещук… Михаил Митрофаныч, - ответил он.
- Михаил… Митрофанович? - она оторвала взгляд от карточки и медленно, точно во сне или пытаясь что-то припомнить спросонья, перевела взгляд на тахту.
Пенсионер уже сидел на ней, сгорбленный, насупленный, удрученный, он прислушивался к своей боли.
- Ну, что? - по-своему истолковав ее вопрос и взгляд, резко переспросил он: - Никогда такого имени не слыхали?
- Нет… Слышала… - ответила сестра, становясь вдруг белее известки. Ручка выпала у нее, покатилась по ковру..
- Что это вы? - кряхтя, сказал пенсионер все с тем же раздражением, поднял ручку, положил на стол. - Да оставьте вы вашу канцелярию… Потом. Болит… Сил нету… Я уж вас жду, жду..
- Сейчас, - ответила она… Достала из сумки коробку с ампулами, коробку со шприцем. Подошла к окну. Пенсионер приглушил телевизор. В тишине стало слышно, как хрустит стекло.
После укола старик прилег, боль, должно быть, отпустила его, и он уже мягче смотрел на сестру, как она записывала в карточку. Белый шрам на лбу пенсионера зарозовел, пересекся морщинами припоминания.
- Где-то я вас видел?
- Нет, - ответила она. - Вы ошиблись. Мы не встречались.
Она явно торопилась уйти, нервно черкая в карточке.
- Да как же "нет"? - не согласился он, поворачиваясь и приподнимаясь, пытаясь сбоку вглядеться в ее лицо… - Как будто… Нет… Вы..
Но она уже встала, торопливо укладывала в сумку свои инструменты, отворачиваясь от него, а он все смотрел, ошаривая взглядом ее фигуру, с видом озадаченной ошеломленности, неверия, припоминания и, может быть, даже боязни. Он явно соображал, что еще сказать, спросить, но его сестра уже вышла в коридор, стала надевать плащ, путаясь в рукавах. Теперь она очень торопилась.
Больной сел, нащупывая ногами шлепанцы, с сомнением кривился.