3: БРИКЕТЫ…
Ежедневно в шесть вечера Андора Гутмана сменяет Арпад Ковач - этакий веселый и громогласный живчик.
Заступив вчера в шесть вечера на дежурство, Арпад потребовал дать ему посмотреть, что я успел написать. Я дал ему несколько страничек, и он расхаживал по коридору, отчаянно жестикулируя и без удержу их хваля.
Прочесть он их не прочел, но хвалил то, что предполагал в них прочесть.
- Врежь им, кулемам надутым! Задай им перцу, брикетам чопорным, - все твердил Арпад.
Под "брикетами" Арпад подразумевал людей и пальцем не шевельнувших ради собственного спасення и спасения других, когда власть взяли нацисты. Людей, безропотно готовых идти прямо в газовые камеры, коль скоро нацистам заблагорассудилось туда их отправить. Ведь в прямом смысле слова брикет - это прессованный брусок угольного штыба. Для транспортировки, хранения и сжигания - удобнее не придумать.
Арпад, оказавшись евреем в нацистской Венгрии, превращаться в брикет и не думал. Напротив, он обзавелся фальшивыми документами и вступил в венгерскую эсэсовскую часть.
Чем и объясняется его сочувствие ко мне.
- Да объясни ты им - чего человек ни сделает, лишь бы шкуру сласти! Неужели, если ты порядочный, то тебе одна дорога - в брикеты? - шумел он прошлой ночью.
- Ты хоть одно мое выступление по радио когда-нибудь слышал? - поинтересовался я.
Свои военные преступления я совершил в области радио. Служил нацистским радиопропагандистом, был изобретательным и гнусным антисемитом.
- Нет, не слышал, - сознался Арпад.
Тогда я дал почитать ему текст одной из своих передач, предоставленных мне институтом в Хайфе.
- Почитай.
- А зачем? Все тогда талдычили одно и то же. Изо дня в день.
- Все равно почитай. Сделай одолжение, - попросил я.
Арпад читал, и лицо его мрачнело.
- Вот уж не ожидал, - сказал он, возвращая мне текст.
- Да?
- Не ожидал, что так слабо. Перцу нет, стержня нет, духу не хватает. Я-то думал, ты по расистской части мастак.
- А разве нет? - удивился я.
- Да позволь кто из эсэсовцев моего взвода так дружелюбно отозваться об евреях, я б его расстрелял за измену, - объяснил Арпад. - Нет, Геббельсу надо было тебя уволить и нанять шугать евреев меня. Я б им показал - по всему мир перья б летели!
- Ты и так свой долг исполнял в СС.
Арпад расплылся в улыбке, вспоминая проведенные в СС деньки.
- Я был ариец - первый сорт!
- И никто тебя не заподозрил?
- Посмели бы только! Такой я был чистокровный и грозный ариец, что меня даже определили в специальное подразделение. Нам была поставлена задача выяснить, как евреи всегда узнавали наперед о планах СС. Где-то была утечка информации, и нам надлежало установить и ликвидировать ее.
Арпад даже рассердился и расстроился, вспомнив об утечке, хотя сам ее каналом и служил.
- Выполнило ваше подразделение поставленную задачу? - поинтересовался я.
- Счастлив доложить, - ответил Арпад, - что по нашим рекомендациям расстреляли четырнадцать эсэсовцев. Сам Адольф Эйхман лично поздравил нас.
- Так ты с ним встречался?
- Встречался, - ответил Арпад. - И очень жалею, что не знал тогда, какая он важная шишка.
- Почему?
- Знал бы - убил, - объяснил Арпад.
4. КОЖАНЫЕ РЕМНИ…
С полуночи до шести утра меня сторожит еще один мой ровесник - польский еврей Бернард Менгель. Во время войны он однажды спасся, так убедительно притворясь трупом, что солдат-немец, ничего не заподозрив, вырвал у него изо рта три зуба.
Солдат докапывался до золотых пломб Менгеля.
И заполучил их.
Менгель сказал мне, что здесь, в тюрьме, я очень шумно сплю. По ночам ворочаюсь и бормочу.
- Вы единственный из всех мне известных людей, кто мучается содеянным во время войны, - сказал Менгель. - Все остальные, независимо от того, на чьей стороне были и что творили, абсолютно убеждены, что на их месте у порядочного человека иного выхода не было.
- С чего вы взяли, что я мучаюсь?
- Вижу, как вы спите, что вам снится. Так даже Гесс не спал. Он-то до самого конца спал безмятежно, как святой.
Менгель имел в виду Рудольфа Франца Гесса, коменданта лагеря уничтожения Освенцим, под заботливым присмотром которого были задушены газом миллионы евреев. Менгель немного знал Гесса. Прежде чем эмигрировать в 1947 году в Израиль, Менгель помог его повесить.
И не показаниями, отнюдь нет. А собственными руками. Огромными своими ручищами.
- Это я надел Гессу ремень на лодыжки, когда его вешали, - рассказывал Менгель. - Надел и затянул.
- С чувством глубокого удовлетворения?
- Нет. Я ведь стал такой же, как, почитай, чуть не каждый, прошедший ту войну.
- Это какой же?
- Такой же бесчувственный. Способность чувствовать отшибло напрочь. Просто - работа как работа, и ни одна ничем не хуже и не лучше любой другой.
- Как мы кончили вешать Гесса, - продолжал Менгель, - я пошел укладываться, чтобы ехать домой. Замок у меня на чемодане сломался, так я его прихватил широким кожаным ремнем. Дважды за один час я затягивал ремни: первый - на ногах Гесса, другой - на своем чемодане. И никакой особой разницы не ощутил.
5: "ПОСЛЕДНЕЙ ПОЛНОЙ МЕРОЙ…"
Я тоже знавал Рудольфа Гесса, коменданта Освенцима. Мы познакомились на новогодней вечеринке в Варшаве во время войны - встречали 1944 год.
Прослышав, что я - писатель, Гесс отвел меня в сторонку и сокрушался, что не умеет писать.
- Завидую я вам, творческим людям, - вздохнул Гесс. - Ведь творчество - дар богов.
У него у самого накопилось много отличного материала, объяснял Гесс. И все - чистая правда, но рассказать - не поверят.
Вот только рассказывать, по его словам, он не мог, пока не победим. А после победы мы могли бы объединить усилия.
- Говорить-то я могу, - продолжал Гесс, - а писать - не получается. - И смотрел на меня, ожидая сочувствия. - Как сяду писать, ну, просто, как заморозило.
Что занесло меня в Варшаву?
Меня туда послал мой шеф, рейхслейтер д-р Пауль Йозеф Геббельс, руководитель германского министерства народного просвещения и пропаганды. Я в известной степени владел ремеслом драматурга, и Геббельс решил найти ему применение. То есть, сподобить меня сочинить панегирическое действо в честь немецких солдат, выразивших верность последней полной мерой - то есть, павших при подавлении восстания евреев в варшавском гетто.
Д-р Геббельс мечтал ставить сие действо в Варшаве ежегодно после войны, навечно сохранив развалины гетто в качестве декораций.
- А евреи в действе участвовать будут? - спросил я Геббельса.
- Всенепременно, - ответил рейхслейтер. - Целыми тысячами.
- С вашего позволения, сэр, позвольте спросить: где же мы возьмем евреев после войны?
Геббельс оценил юмор.
- Хороший вопрос, - ухмыльнулся он. - Придется обговорить это с Гессом.
- С кем? - переспросил я. Я ведь не бывал раньше в Варшаве и не успел еще познакомиться с братцем Гессом.
- Гесс управляет небольшим еврейским санаторием в Польше, - объяснил Геббельс. - Не забыть бы попросить его оставить их нам немного.
Должно ли причислять создание сценария этого кошмарического действа к перечню моих военных преступлений? Нет, слава Богу! Дальше заглавия - "Последней полной мерой" - дело не пошло.
Готов признать, однако, что написал бы его, будь у меня достаточно времени и нажми на меня начальство покрепче.
А в общем-то, я готов признать чуть ли не все что угодно.
Что же до действа, то эта история имела одно занятное последствие. Привлекла внимание Геббельса, а затем и самого Гитлера, к Геттисбергской речи Авраама Линкольна.
Геббельс спросил меня об источнике предложенного мной рабочего названия, и я целиком перевел ему текст Геттисбергской речи.
Геббельс прочел его, непрерывно шевеля губами.
- Отменная пропагандистская работа, - заявил он. - И, знаете, вовсе мы не такие уж современные и не так далеко ушли от прошлого, как хотели бы думать.
- У меня на родине эта речь пользуется широкой известностью. Каждый школьник должен знать ее наизусть.
- Скучаете по Америке? - спросил Геббельс.
- Скучаю по горам, рекам, бескрайним равнинам и лесам, - ответил я. - Но не знать мне там счастья, покуда вокруг заправляют евреи.
- Ничего, придет время, и до них доберемся, - утешил Геббельс.
- Только ради этого дня и живу. Мы с женой оба живем только ради этого дня.
- Как поживает ваша жена? - поинтересовался Геббельс.
- Спасибо. Цветет.
- Очаровательная женщина, - заметил Геббельс.
- Я передам жене ваши слова. Она будет несказанно счастлива.
- Касательно этой речи Линкольна…
- Слушаю?..
- Там есть фразы, которые могли бы быть весьма эффектно использованы при проведении церемоний похорон немецких солдат с воинскими почестями, - пояснил он. - Я, признаться, отнюдь не удовлетворен уровнем нашей погребальной риторики.
Здесь же, как представляется, и нащупана та самая проникновенная тональность, которую я ищу. Мне бы очень хотелось послать этот текст Гитлеру.
- Как прикажете, сэр, - ответил я.
- А Линкольн, случайно, не еврей?
- Точно сказать затрудняюсь.
- Я попал бы в неловкое положение, окажись он вдруг евреем.
- Да нет, вроде я нигде ничего подобного не слышал.
- Но вот имя - Авраам - звучит, мягко говоря, просто подозрительно.