Но главное - правая рука! Падая, Майя взмахнула ею, и рука расплылась на снимке, смазалась, превратилась в туманную полоску. А тень от этой руки на стене получилась огромной и четкой, так как лампа стояла очень близко. Все это вместе производило огромное впечатление - расплывшаяся, почти невидимая, как пропеллер, рука, и совершенно четкая тень от несуществующей руки на стене. И свет снизу, будто Майя летит над солнцем. Изумительный получился снимок!
Пока сушилась пленка, я приготовил в ванной увеличитель, красный фонарь, ванночки и все остальное. Проявлять пленку, конечно, большое удовольствие, но печатать снимки - это особое наслаждение. Бросаешь листок бумаги в проявитель и ждешь. Волнующий момент! Сначала листок лежит без изменений. Будто тетрадочный. Но проходит полминуты, и на нем в разных местах начинают появляться черные пятна. Догадаться, что они изображают, невозможно. Надо ждать. Самое черное появляется первым. Потом - более светлые детали. Наконец, все сливается в общую картину, уже ясно, где что, но думать, что снимок уже готов, - ошибка.
Вытаскивать его еще рано. Нужно подождать, пока все тени, все черные места нальются сочностью. Иначе в художественном отношении снимок не будет представлять никакой ценности. Но и в этом нельзя переборщить. При красном свете все кажется более сочным, и здесь легко обмануться - подумаешь, что снимок уже готов, а вытащишь его, и при дневном свете увидишь, что он еще бледноват.
Но тут фотографа подстерегает новая опасность: снимок уже действительно готов, а ты думаешь, это он таким кажется при красном свете, а при дневном будет бледноват. И передержишь. Чтобы вытащить снимок из проявителя в нужную секунду, необходим громадный опыт. У меня он уже, слава богу, есть.
Сначала появилась тень от Майиной руки" Потом удивление на лице. Потом все остальное.
Прежде всего я сделал несколько маленьких фотографий. Таких, чтоб влезали в конверт, как она просила. Потом две побольше. Потом одну совсем большую. Я бы сделал снимок величиной со стену, но у меня нет бумаги такого формата.
Да, большей фотоудачи у меня, пожалуй, никогда еще не случалось. Майя взлетала над папиным письменным столом, удивляясь, с застенчивой испуганной улыбкой, и правая рука у нее была, как крыло.
Я схватил мокрую фотографию и побежал к бабушке. Разбудил ее. Она испугалась. Подумала, что случилось какое-нибудь несчастье. "Наоборот, счастье, - сказал я ей. - Смотри".
Если бы я разбудил папу, он по крайней мере полчаса не мог бы прийти в себя. Мычал бы и таращил глаза. Но старые люди даже посреди ночи просыпаются без сонливости. Они тут же забывают, что спали.
"Это замечательная фотография, - сказала бабушка. - Просто изумительная фотография, ты большой мастер, Сережа. Надо же, какой ты мастер, Сережа!"
И попросила, чтоб я подарил ей одну такую фотографию. Сказала, что повесит это фото на стенку как украшение.
У нее в комнате висят лучшие мои снимки. Первый- это папа, разговаривающий по телефону, второй - мама, выписывающая рецепт, и третий - голый по пояс Стасик, весь покрытый мышцами.
У папы на снимке необыкновенно блестят глаза. Он сфотографирован в то- момент, когда сам молчит и слушает, что ему говорят в трубку. У него очень жизнерадостный вид, и на лице веселье, хотя губы не улыбаются. Кажется, еще секунда, и он перебьет собеседника каким-нибудь остроумным замечанием. "У тебя здесь такой вид, - говорит ему мама, - будто тебе сообщают, что сняли главрежа". Главного режиссера папа не любит.
А мама на снимке деловая. Ее лицо чуть расплывчато- это я сделал специально, - зато рецепт очень четок, и на нем хорошо видны латинские буквы, которыми написано название лекарства.
А Стасик похож на Геракла из учебника древней истории для пятого класса. У него и в жизни большие мышцы, но они уже немного дряблые, потому что он много пьет и не тренируется. Но я сделал такие тени, что мышцы кажутся твердыми, как камень, а весь Стасик - как статуя. Он сказал мне: "Когда будут заказывать новую афишу, я помещу на ней это фото".
Только вряд ли для него будут заказывать новую афишу.
На пятницу у меня были большие планы. В два часа - встреча с Майей, в четыре пойдем в кино, я даже билеты заранее купил. А потом еще погуляем. Вот такие планы. Все утро я прособирался. А уходя, сказал бабушке: "Ждите меня не раньше часа ночи". Бабушка ахнула и закатила глаза. Сережа, - сказала она, - ты становишься совершенно взрослым!"
На свидание Майя пришла вовремя, я даже сначала обрадовался. Но фотография ей не понравилась. И в кино мы не пошли: она не захотела. О фотографии сказала: "Ерунда какая-то. Глупость. Порви на моих глазах". Я отказался. "Порви сама, - сказал ей. - У меня руки не поднимаются". Она удивилась: "Чего это не поднимаются?" Я объяснил: "Потому что произведение искусства, поэтому и не поднимаются". Она спросила: "Чем же это произведение искусства?" Я ответил: "Вот этим", - и показал на расплывчатую руку и четкую тень от нее, но она опять сказала: "Ерунда". Потом взяла снимок из моих рук и разорвала сама. Сначала на две половинки, потом еще на две. Итого на четыре. И пошла относить обрывки в урну, далеко ушла, близко урны не было. Я думал, не вернется.
Но она вернулась, и я предложил ей пойти в кино. Она удивилась: "Сейчас, что ли? Днем?" Я ответил: "Да, днем, но зато, когда выйдем из кинотеатра, уже будет вечер". Тогда она произнесла с усмешкой: "Ну да, ты же еще малолетка, тебе вечером нельзя, мама не пускает". Я воскликнул: "Да нет же! Ты думаешь, после кино мы сразу пойдем по домам? Ошибаешься! Мы будем гулять весь вечер!"
Она засмеялась. И тут из аллеи первых пятилеток вышел парень, которого я узнал сразу - это он перебил руку метательнице диска. Он направился к нам, и я насторожился, подумал: может быть, он решил наконец подраться со мной.
Но он подошел к Майе и ударил ее по плечу. Сказал: "Привет". Майя ответила: "Привет". Тогда он сказал: "На пару слов". И отвел ее в сторону, стал что-то рассказывать.
Я думал, он расскажет, что надо, и уйдет. Поэтому сначала стоял на месте и ждал. Но они все разговаривали и разговаривали. Майя время от времени смеялась. Тогда я стал прогуливаться взад-вперед. Но тут к ним подошел еще один парень.
Я ушел в аллею тружеников сельского хозяйства. На боку у меня болтался фотоаппарат, но фотографировать было нечего. Все выглядело неинтересным и мрачным, как передержанный снимок.
Когда я вернулся, их было уже четверо. Все они наперебой что-то рассказывали друг другу. А Майя стояла ко мне спиной.
Она даже не видела, как я ушел. Может быть, она потом искала меня, а может, и нет. Вряд ли, конечно. Она во мне разочаровалась.
Я стал бродить по городу. Пробродил весь день и весь вечер. А потом пошел в кино. На последний сеанс. Фильм был о войне. Там был один герой, который каждый раз, как появлялся, говорил: "Приветик. А вот и я!" Однажды его послали ночью в разведку. Он впрыгнул в окно избы, где пьянствовали немецкие офицеры, и сказал: "Приветик! А вот и я!" И перестрелял их всех из автомата.
Домой я вернулся ровно в час ночи. Как и обещал бабушке.
4
Они долго думали, куда меня деть. Наконец Кирилл Васильевич сказал: "Я могу устроить Сережу корректором". Все вспомнили, что я почти никогда не делаю орфографических ошибок. Бабушка закричала: "Именно корректором! Ах, как я рада за Сережу! Это его призвание!"
Я действительно пишу очень грамотно, хотя правила знаю плохо. Дело в зрительной памяти. Если я увижу какое-нибудь слово написанным, оно у меня в мозгу как бы фотографируется. И я всегда уже пишу его правильно. У меня глаза, как фотоаппарат.
Когда меня спрашивают, как написать какое-нибудь слово - вместе или отдельно, через "о" или через "а", - я отвечаю: не знаю, надо попробовать. У меня такой метод: я пишу это слово дважды - оба варианта обязательно печатными буквами. И тут же безошибочно указываю: писать надо рот так. Все смеются моему методу, но он действует безотказно. На неправильно написанное слово мне неприятно смотреть. Я не умом, а взглядом грамотный.
Папа сказал: "Корректором так корректором. Лишь бы не шатался без дела". И уехал доигрывать свои гастроли. На прощание погрозил мне сначала пальцем, а потом кулаком.
На следующий день мы встретились с Кириллом Васильевичем возле редакции. Долго шли путаными коридорами, наконец он втолкнул меня в маленькую комнату и сказал: "Ольга Павловна, вот юноша, о котором я вам говорил". И ушел.
Ольга Павловна оказалась пожилой женщиной очень маленького роста, с каким-то недопроявленным цветом лица. Своим поведением она удивила меня с первой же минуты. Подошла ко мне и стала смотреть с восторгом. Так мы стояли некоторое время и молчали. Наконец, оглядев меня, она воскликнула: "Это чудесно!" - с таким видом, будто она портниха и очень долго шила мне костюм, и пот, слава богу, наконец сшила, надела на меня и не может сдержать восхищения своей работой.
"Это чудесно, что вы так удачно начинаете свою жизнь! - сказала она. - Вам очень повезло, что вас сразу надоумили стать корректором".
Потом усадила меня на стул, села напротив и стала рассказывать, какой долгий путь исканий и ошибок пришлось пройти ей. Она работала учительницей, управдомом, даже бухгалтером, перепробовала еще много разных профессий, пока наконец не стала корректором. "И все же я нашла свое призвание и вот уже двадцать лет работаю здесь, - сказала она. - Я уверена, и вы полюбите эту профессию. Кирилл Васильевич говорил, что у вас абсолютный слух на слово, это очень важно, я рада за вас. Как замечательно, что вы сразу нашли свой путь и вам не пришлось искать и распыляться".