Это было в мае. В июне я еще оставался прежним Дмитрием Коковым, а уже в июле Наташа заметила перемену. Я стал увереннее в себе. Изменились мои жесты и манера говорить: я произносил слова теперь громче, а фразы стали короче. Тверже сделалась и моя походка. Ах, если бы я так твердо входил в школьный класс!
Если бы я мог так уверенно держаться, как теперь став лейтенантом милиции, я не позволил бы ни одному "юмористу" произнести даже полсловечка без моего разрешения. Я ударил бы кулаком по столу, топнул бы ногой. Я прогремел бы: "Эй вы, сосунки с задней парты, а ну, замолкните!" Или что-то в этом роде.
Роковой случай произошел осенью… В районный отдел доставили каких-то подростков, задержанных из-за драки. Я был в своем кабинете, просматривал документы, протоколы. Один из офицеров вошел ко мне и спросил, в какой школе я был преподавателем, не в такой-то ли? Затем он назвал фамилии, и я выскочил из-за стола.
"Как! – воскликнул я. – Они здесь?"
Двое из "юмористов" шестого "Б" очутились на "моей" территории!
Я бежал по коридору, бежал по лестнице.
Примчался в кабинет, где на стуле сидел один из "юмористов", самый дерзкий и наглый. Впрочем, теперь он был напуган и подавлен. С ним уже разговаривали наши сотруднику причем в той манере, которая всегда действует на подростков. Разговаривают не просто строго, а в повелительном тоне, не терпящим возражений. Если нужно, хватают за чуб, за воротник, за подбородок. А иногда бьют по щекам, чтобы подавить желание к сопротивлению. Такие шлепки не оставляют следов, разве что покраснение. Зато они весьма эффективны в том случае, если подросток не имеет большого опыта по части приводов в милицию.
"Юмориста" из шестого "Б" задержали впервые, и он растерялся. Я же, наоборот, не чувствовал ни малейшей растерянности.
Я бросился к нему в порыве самой что ни на есть ярости. Попался, гад! Схватил за волосы и закричал: "Значит, драться любишь? Бить людей, да? Слабого бить? А как ты его бил? Вот так? Ах ты, сволочь!" Затем я стал сильно хлестать "юмориста" по щекам.
Я не отвешивал назидательные оплеухи, потому что и не думал воспитывать этого подростка. Я мстил за свои обиды, за унижения.
Моему коллеге, лейтенанту милиции, пришлось оттащить меня. Но я был удовлетворен. Мне уплатили по счету. Я был доволен и улыбался.
Если бы я знал, что совершил! С этой минуты моя жизнь никогда не будет прежней. Она сделала поворот, причем в темную сторону, в сторону неудач, невезения и бесконечных разочарований. Мне будет плохо долгие-долгие годы, до слез, до отчаянья, до нервических пятен на лице.
Но тогда я радовался, что отомстил наконец за оскорбления и унижения. Я потирал руки. И назад, в свой кабинет я возвращался, как победитель – распрямив плечи и напевая.
Если бы кто-то сказал мне, что я совершил дьявольский поступок и теперь меня ждет расплата, я не поверил бы. Какой-такой поступок? Я наказал мерзавца! Поделом ему!
А теперь я так не думаю… Если бы я мог вернуть тот день, клянусь, я бросился бы просить у избитого паренька прощения. Ну и, конечно, я не тронул бы его и мизинцем…
Я не просто ответил злом на зло. Я отомстил ребенку. Избил не равного себе. Да к тому же я накинулся в ярости на человека, лишенного возможности сопротивляться. Я воспользовался своим положением для удовлетворения низкой страсти.
Очевидно, там, на небе, внимательно наблюдали за мной. И судили по моим делам. Я получил сполна!
Через неделю я остался без Наташи…
Был обычный день, пятница. Я приехал к Наташиному общежитию, и она, как всегда, вышла на крыльцо. Лицо ее было необыкновенно задумчиво. Я показал ей билеты в кино, но она вдруг отказалась: "Нет, не пойду". Я так удивился, что впервые за несколько месяцев растерялся.
"Видишь ли, – сказала Наташа, – кое-что случилось. Я встретила другого человека. Я его очень люблю. Я давно искала такого, как он. И вот, наконец, нашла… Извини и прощай. Я уезжаю с ним в другой город".
Это был удар посильней, чем унижения в школе. И таких ударов я еще не получал.
Поэтому я не знал, как себя вести. Я схватил Наташу за руку, стал просить, упрашивать, а она вдруг засмеялась.
Она сказала: "Пожалуйста, не надо этих глупых сцен! Все равно ничего не исправить. Иди домой, Дима, или в кино. И больше не крутись возле меня. Мы с тобой слишком разные люди, поэтому оставь меня в покое".
Других слов Наташа для меня не нашла. О, как это было обидно и унизительно!
А я говорил на работе, что скоро женюсь, и меня поздравляли. Я копил деньги, я проявлял приятное беспокойство, свойственное всем, кто впервые думает о женитьбе, я мысленно наряжал мою будущую жену в самые лучшие платья, представлял себе атмосферу кафе и ресторанов, где мы будем проводить вечера. И вот ничего не вышло.
Наташа уехала с каким-то удачливым человеком, и я ее больше не видел.
Затем меня ударили с другой стороны. На одном из общих собраний нашего районного отдела было объявлено, что строительство жилого дома, в котором некоторые наши сотрудники должны получить квартиры, переносится на следующую пятилетку. Однако моя фамилия значилась в другом списке: я видел свою фамилию списке тех счастливчиков, для которых выделили квартиры в уже строящемся доме. И я бросился уточнять.
Оказалось что из этого списка мою фамилию вычеркнули. Начальник лично дал подтверждение: "Да, все верно. Вы служите у нас всего несколько месяцев и не можете претендовать на отдельную квартиру в начале следующего года. Ваша очередь подойдет несколько позже".
"Несколько позже" означало пять-семь лет.
Так я остался проживать в общежитии.
В конце зимы я угодил в больницу с переломом копчика. После оттепели неожиданно ударил мороз, появилась гололедица, я поскользнулся и упал, расшвыряв в разные стороны сумки с продуктами. Какие-то люди подобрали их и погрузили вместе со мной в машину скорой помощи. Затем эти сумки принесли в мою больничную палату. Спросили, что с ними делать. Бутылки с молоком и кефиром разбились, на пачку со сливочным маслом кто-то наступил. Из десятка яиц не осталось ни одного целого. Печенье вывалилось из кулька и раскрошилось. И только с консервными банками ничего не произошло.
Медсестра спросила, сообщили ли моей жене о нечастном случае.
Я раздраженно ответил: "Оставьте меня в покое! У меня нет жены. А сумки швырните в мусорный контейнер".
Медсестра была пожилая женщина и, вероятно, не умная. В палате, куда меня поместили, находились еще четверо пациентов. Всем им было скучно. И потому они внимательно следили за происходящим. Медсестра могла бы проявить деликатность и не устраивать расспросов, но ей, видно, тоже было скучно. Она принялась громко выспрашивать: "Как же это так, милок? Ты уже не мальчик, а еще не женат! Нехорошо. Надо было жениться, а не валять дурака. Тогда бы к тебе жена приехала. А так кто приедет? Мамаша?"
Потом она внимательно поглядела на мои щеки и затараторила: "А ты случайно не туберкулезный? Вон у тебя какой румянец, нездоровый румянец, позову-ка я доктора! Пусть придет и посмотрит. Если ты туберкулезный, то здесь тебя держать нельзя. Не разрешается. Тебя нужно изолировать, иначе ты всех тут заразишь. Да, да, всех до единого!"
Я не успел ничего ответить. Медсестра ушла и привела дежурного врача. Он тут же спросил: "У вас повышенный гемоглобин?"
"Если бы это был туберкулез, меня не взяли бы служить в милицию, – нахмурившись сказал я. – Я лейтенант милиции, инспектор. Понятно?"
Доктор и медсестра удалились, а трое моих соседей по палате вскочили со своих кроватей и стали разглядывать меня, как редкого урода.
"Вон что получается, – сказал один из них. – Ты, оказывается, мильтон. А мы, чтобы ты знал, таких, как ты, не уважаем. Да. И от чистого сердца желаем тебе, что бы провалялся здесь целый год!"
Я был обездвижен, не мог даже повернуться на бок. Мне было горько и досадно находиться в таком беспомощном положении. Но до чего же горько было слышать оскорбления от этих троих! Они оказались фабричными рабочими. Обычные трудовые люди, но какие недалекие, грубые и невоспитанные.
Они стали ругать органы правопорядка, громко рассказывая анекдоты про милиционеров, курьезные случаи и факты превышения должностных полномочий. То хохотали, то сквернословили.
Они презирали меня за мой выбор. И отказались помогать мне. Никто из них не выполнил ни одной моей просьбы – даже позвать медсестру, подать чашку или поднять соскользнувшее на пол одеяло. Тоска и печаль. К этому прибавилось одиночество, потому что меня никто не навещал – некому было. Мне пришлось довольствоваться лишь унылой больничной едой, а домашней меня никто ни разу не угостил.
Никогда я не забуду тех дней, проведенных в больнице… Но я не мог знать, что и вся моя дальнейшая жизнь потечет подобным образом. Я буду сталкиваться с неприятностями чаще, чем обычные люди. Всевозможные затруднения и скверные обстоятельства будут сопровождать меня месяц за месяцем, год за годом. А радости обойдут стороной.
Когда я поправился и вернулся на службу, со мной стряслась новая беда, посерьезней прежней.
Ко мне в общежитие приехал двоюродный брат. Появился неожиданно. Я лежал на кровати, читал книгу, и вдруг входит мой родственник и показывает командировочное удостоверение. И говорит: "Командировочка на три дня! Послезавтра уезжаю. Понимаешь? Чего молчишь? Давай вспрыснем встречу!"
При себе у него было две бутылки вина.