Командира Московского внутреннего гарнизонного баталиона, что арестанты по 6 человек заковываются в наручные цепи только на время пути до ночлегов, где должны быть раскованы, а как этапные помещения неповсеместно еще устроены и арестанты размещаются по деревням в крестьянских избах, не имеющих никаких укреплений, то для безопасности от побега они и остаются на тех же цепях; по короткости же их, в ночное время спать не совсем удобно; но о неудобстве сем, как происходящим от побочного случая, он не входил с представлением по своему начальству.
Определено.
Обстоятельство сие представить на благоустроение г. Московского военного генерал-губернатора".
Алексей Григорьевич на секунду вообразил себя отходящим ко сну в кандалах, бок о бок с пятью арестантами, и ему стало тошно. Нет мерзости, какую один человек с большою охотою не причинил бы другому.
- Что это вы размечтались, сударь мой! - прикрикнул Филарет, и господин Померанский продолжил, клоня буквы вправо.
Неслось, неслось.
"Еще напечатать для раздачи арестантам книгу сочинений преосвященного Тихона: о должности всякого христианина, ранее напечатанную по ходатайству комитета в количестве 2400 экз. (по 50 коп. за экз.).
Во избежании у больных арестантов пересыльного замка падучей, удара, паралича, чахотки, темной воды, могущих произойти при бритье головы арестанта со скрывшимся колтуном (болезни в волосах), представить г. Московскому генерал-губернатору ходатайство, чтобы арестантам, одержимым колтуном, оказываемо было снисхождение не брить головы".
И так оно текло складно да ладно, и время близилось к четырем, когда господ членов комитета в соседней зале ожидал накрытый вышколенными лакеями генерал-губернаторского дома обеденный стол, и Федор Петрович с его высокопреосвященством разошлись пока только в одном пункте, а именно о молитве, каковой приговоренный к торговой казни, мог бы поддержать свой дух и побороть ужас перед неминуемым истязанием.
Объясним.
В пантеоне Федора Петровича рядом с безмерно им почитаемым Франциском Сальским, скончавшимся, как известно, при возделывании каменистой почвы человеческого сердца, точнее же - четыре дня спустя после удара, случившегося с ним во время проповеди по случаю освещения Креста перед церковью Босоногих, был также Фома Кемпийский с его несравненным "О подражании Христу". Именно из этого великого сочинения Гааз выписал молитву, которая, по многим свидетельствам, весьма успокаивала мятущийся дух арестанта, ожидающего палача, плетей, безмерных страданий и мучительной смерти. "Да будет воля Твоя, Господи, ко избавлению моему: что могу я, бедный человек, и куда пойду без Тебя? - такими проникновенными словами, сверяясь по собственноручно написанному Федором Петровичем листу, взывал к Христу несчастный. - Даруй мне, Господи, и на сей раз терпение. Помоги мне, Боже мой, и не убоюся, как бы тяжко ни было мне". Дивная молитва. При оглашении ее у Алексея Григорьевича Померанского слегка защипало в носу. Его высокопреосвященство имел, однако, свой взгляд. Поскольку молитва, тихо и внятно излагал он, время от времени передвигая на четках одну зеленую бусину за другой, представляет собой изложение слов Спасителя, читаемых в Евангелии от Иоанна, вплоть до прямого заимствования… Тут он взял было в руки книгу с крестом на обложке, но, не раскрывая ее, слабым голосом прочел: "Спаси Мя от часа сего, но сего ради приидох на час сей, да Ты прославлен будеши".
- Прилично ли, - обратился он к господам, иные из которых успели задремать, приморенные далекими от них умствованиями, однако под усталым, но зорким, как у орла в небе, взгляде митрополита испуганно зашевелились и подняли отяжелевшие головы, - молитву Спасителя пред крестным страданием приложить к преступнику пред наказанием его?
Кто их разберет, церковных людей, толкователей Писания, сочинителей богословских трудов и нравственных поучений. Не отрываясь от пера и бумаги, господин Померанский мысленно пожимал плечами. Что неприличного, если положим, крепостной мужик, за какое-нибудь предерзостное непослушание отправленный барином на "торговую казнь", из оскорбленного своего сердца воззовет к Богу словами Единородного Его Сына?
- Неприлично, совсем неприлично, - раздались голоса в поддержку его высокопреосвященства, в числе которых усердно дребезжал тенорок господина Золотникова.
- А ваше, Федор Петрович, мнение? - обратился Филарет к доктору Гаазу.
- Мое мнение таково, - с печалью промолвил Гааз, - что всякий истязуемый в некотором смысле есть Христос.
- Как это?! Как это?! - страшно всполошился Валентин Михайлович и озирался то на владыку, без малейших, следует отметить, признаков осуждения воспринявшего заявление доктора Гааза, то на Карла Ивановича, который, будучи лютеранином, решил замкнуть себе рот и не встревать в никчемные православные прения, то на отцов, до поры хранивших благоразумное молчание. - Что ж это будет, ежели в каждом разбойнике мы станем почитать Христа?!
- А то и будет, что разбойников не будет, - прозвучал чей-то звучный голос, и все поворотили головы в ту сторону, откуда он раздался, увидели едва возвышавшегося над столом крошечного священника и поразились обитанию столь сильного голоса в столь неприметном теле. - Откуда ж тогда им взяться? - нимало не робея в присутствии митрополита, мановение детской ручки которого решало судьбы не только клириков, дородных и тощих, высокорослых и от горшка два вершка, но даже и епископов. Махнул - и в тмутаракань молиться Богу и нести свет Христов в тамошние дебри. Вся церковь его трепещет. - Во всех и во всем лик Христов. Протри глаза и различи его, ты, человече страстный!
- Отец Василий и меня обличает, - пожаловался господам высокопреосвященнейший владыка, и всем стало видно, что он крошечного священника очень любит. - Никого не боится, токмо Бога и супругу свою, матушку Варвару. И то: она - гора, а он у ее подножья холмик. А наплодил он с ней… Сколько у тебя деток?
- Десятого ждем, владыка, - без тени смущения, но и безо всякого глупого горделивого чувства объявил отец Василий, и все безмолвно подивились плодородной силе, которой Господь по неизреченной мудрости Своей восполнил Своему творению недостаток его роста. - Сердечно желали бы вас в восприемники.
- При всех обещаюсь - буду. Молитву же перед наказанием, не опровергая - собственно, кто я, чтобы опровергать самого Фому!.. - выразился Филарет таким тонким образом и с таким вдруг мелькнувшем в сухом его лице выражением, что сомнений быть не могло: обнаружится что-либо несогласное со святым православием у Фомы, или, положим, у прельщающего невоспитанные умы Якова, или, берем ближе, у Феофана, то с корнем будет вырвана из русской почвы и истреблена негодная мысль. - …предлагаю другую, мною с Божией помощью составленную. Название подобающее: молитва узника, в темнице заключенного.
Прослушали и Филаретову молитву, и Федор Петрович первым нашел ее весьма трогательной и задумчиво повторил: "Прихожду к Тебе скорбный и печальный: не лиши мене духовного утешения". Алексей Григорьевич Померанский записал: "Комитет с признательностью к трудам митрополита принимает составленную им молитву и постановляет ее и молитву Ефрема Сирина напечатать каждую в количестве 600 экземпляров для раздачи заключенным, в особенности же приговоренным к "торговой казни"". Да, так оно ладно шло, кое-кто уже складывал бумаги, из соседней залы неслись соблазнительные запахи, и Валентин Михайлович, поведя чутким носом, шепнул Карлу Ивановичу, что будет кулебяка, а Карл Иванович доверительно сообщил Валентину Михайловичу, что более всего надеется на окрошку из доброго генерал-губернаторского кваса, которая по сегодняшней более чем теплой погоде и понесенных трудах весьма кстати. И с ветчинкой, и с крутым яичком, и с лучком… ах! Бледный Карл Иванович порозовел. Валентин Михайлович, в свою очередь, сглотнул слюнку и возбужденно зашептал, что кулебяка наверняка будет неплохая, но разве сравнится она с той, какую подают у Егорова в Охотном Ряду! Двенадцать ярусов! И в каждом, изволите видеть, своя начинка - и поросеночек там, и рыбка славная, и грибочки свежайшие, и цыплятки, и куропаточки… О! Коротко простонав, он умолк. Из открытого окна потянуло свежим влажным ветром. Надулись, как паруса, хлопнули и взлетели занавески, на двух столах один за другим попадали бронзовые подсвечники. Небо затягивали тучи, и, кажется, упали первые крупные капли дождя. И надо же было в эту самую минуту господину Гаазу завести речь о случаях осуждения невинных людей! Кто, спрашивается, тянул его за немецкий язык?! Какая неучтивость! И это, господа, проповедник милосердия! Откуда такая черствость в отношении соработников на поприще неустанных забот об арестантах, которые, ей-же-ей, вполне заслуживают своей участи.
Алексей Григорьевич приметил, что даже доктор Поль неодобрительно покачал плешивой головой. Федор же Петрович, ничего не желая замечать, твердил свое. Зачем-то вспомнились ему три старика-беспоповца, на Воробьевых горах ожидающие этапа. Боже ж ты мой! Глянул бы на его высокопреосвященство, при упоминании о раскольниках превратившегося в скалу, из которой Моисей ударами посоха ни под каким видом не исторг бы и капли сочувствия. Но взор доктора устремлен был не на митрополита, а в раскрытое окно, в потемневшее, яростное веселое небо, уже принявшееся омывать щедрым ливнем пыльную, душную, комариную Москву.
И с этим своим странным отсутствующим взором, будто в целом свете ему одному дано узреть правду, он принялся рассуждать, что формальным исполнением предписаний закона зла не устранить. Закон карает зло, уже вышедшее из повиновения. Значит, смотреть надо не только в закон, но дальше и глубже. Куда? Он спросил и ответил: в сердце.