- Вообще - то считается, что искусство изменяет мир и делает человека добрее и достойней собственного разума, - с расстановкой проговорил я, а подумав, добавил: - Кроме того, иногда за это можно получить неплохие деньги.
- Неплохие - это сколько? - деловито подхватил он.
- По - разному. - Я подивился такому вопросу. - Зависит от времени и места.
Конкретных и знаменитых сумм я пока не называл, ибо не мог же я в самом деле погружать в филологическую премудрость человека, не способного в правильном порядке перечислить буквы родного алфавита.
- Да, - вспомнил я в предисловии, - и еще… Искусство призвано привести человеческое устройство в согласие с замыслом Творца.
- Это кто еще такой - Творец? - наивно поинтересовался Разуваев. - Бог, что ли?
- Бог это, бог, - не выдержал Чапа и даже раздосадованно качнул своей коротко стриженной головой.
- Помолчи, - сказал Павел и обратил на меня вопрошающий взор.
- Так и есть, - подтвердил я, кивнув на Чапу. - Он правильно сказал. Только никто хорошенько не знает, в чем этот замысел состоит.
- Ну, это - то понятно, - удивился Павел. - В том, чтобы все было хорошо.
- Что - все? - переспросил я.
- Ну как что? Все, - решительно пояснил он. - Чтоб небо не падало, короче.
- Ладно, - решил я, - черт с тобой, открою секрет: искусство - это как зеркало. Человечество любит смотреться в зеркала. Считать свои морщины, так сказать. Само по себе изображение ничего не может, - прибавил я со вздохом.
- Чапа, понял что - нибудь? - спросил Павел.
- А как же, - ответил Чапа, круто бросая автомобиль в щель между двумя вишневыми "пятерками", на крышах которых по какому - то праву были прилеплены синие колпачки сирен. - Я сообразительный.
В одежде мой друг проявлял удивительную разборчивость и подавлявшее меня разнообразие. Пиджаки и галстуки, или иначе "гаврилки", сменяли друг друга как на подиуме, но один наряд всего более был ему по душе. Он состоял из черного ворсистого пиджака и тоже черной водолазки, бравшей, как кредиторы, за самое горло и подпиравшей подбородок, точно воротник инфанты, и имей Павел лицо поуже, а волосы потемней, он и впрямь походил бы на герцога Альбу с полотен великих испанцев. Поверх водолазки лежала короткая серебряная цепь - точь - в - точь знак отличия ордена Алкатравы. Одетый таким образом, он чувствовал себя заметно свободней, и беседы наши в эти дни затягивались дольше обычного, обнаруживая живой характер и приобретая неожиданные направления.
Нельзя сказать, чтобы Чапа оставался равнодушным к нашей паралитературе. Иногда я замечал в зеркале заднего вида его веселые серые глаза в желтую крапинку, на мгновение отрывавшиеся от дороги, и усмешку, создававшую уверенность, что он проявляет к сумасбродным глупостям интерес больший, чем можно было в нем предположить по первому взгляду. Примечательно, что он как будто искал встречи именно с моими глазами, призывая в свидетели или приглашая разделить забавное наблюдение. Как бы то ни было, у меня рождалось чувство: он знает о своем хозяине что - то такое, чего я за ним не знаю или забыл за время семилетней разлуки.
Чапа был, видимо, больше чем водитель - Чапа был друг, поэтому, когда я однажды познакомил экипаж синего автомобиля с соображениями одного дипломата относительно пропорций счастья, глупости и любви, Чапа, к моему изумлению, осудил Софью с предельной жестокостью.
- Да сука, - мрачно сказал он. - Проститутки кусок. - Он поискал место, куда бы сплюнуть, потом нажал кнопку стеклоподъемника и выпустил наружу влажное доказательство своего возмущения.
Поначалу меня выводили из себя комментарии такого рода, но я же не был убежденным профессором, поэтому быстро привык и почти перестал обращать внимание на эти замечания. Однажды я все - таки рассердился и спросил напрямик:
- Слушай, ты вообще кроме "Маши и медведей" читал что - нибудь?
- Читал, - спокойно ответил Павел и загнул мизинец. - Таможенный сборник - раз, Уголовный кодекс - два…
- Новый, - добавил Чапа с глупым смешком.
Больше никаких вопросов я не задавал и, как умел, делал свое дело.
Мы продвигались довольно быстро и через месяц с небольшим докатили уже до "Мертвых душ". Здесь Павел выслушал меня особенно внимательно, еще внимательней слушал Чапа. Оба они были серьезны, как аспиранты на лекции опального гения, затравленного властью рабочих и крестьян.
Единственным, что мешало мне излагать свое прочтение классики, были беспрестанные телефонные звонки, вторгавшиеся в наш тенистый мирок с систематической назойливостью, и я, кажется, думал о том, что если эти звонки и есть ключ к успеху и неотъемлемый его атрибут, то мне, пожалуй, никогда не разбогатеть. Порою они надолго затыкали мне рот и буквально вышибали нас из круга - тогда надо было куда - то мчаться, и мы ехали, ныряя в повороты и блуждая в разломах центра, или неслись к окраинам, наперегонки с торопливостью прочих участников движения.
Чичиков им понравился, им было понятно, чем он занимался и чего, в сущности, хотел от своей неугомонной жизни.
- Был у меня один приятель, - сказал как - то Павел, - так он в Восточной Сибири банки прогоревшие скупал. Неплохо наживал, - прибавил он после долгого раздумья. - Ну и что с ним дальше было, с этим Чичиком?
- Кто бы знал? - вздохнул я.
- А моего грохнули, - сказал Павел задумчиво. - Он вышел из дома, его прямо у машины расстреляли. Он по земле катался, все равно достали. Семь дырок сделали…
- Искусство условно, - твердил я после каждого похожего заявления, однако под крышей синего германского автомобиля верили мне плохо.
Постепенно мы перешли на вечерний график. К ночи мы колесили без всяких помех, бездумно разглядывая город, с которого темнота и пустота как будто стирали тщеславный грим и косметику процветания. И он походил на стареющую женщину, принявшую ванну, чтобы отойти ко сну. За отсутствием людей, ежедневно прикрывавших эту наготу, становился заметен мусор, убожество витрин, голые и чахлые деревья - сбитые на обочины пасынки и падчерицы жестокого города, пучки трещин на грязных стенах, отвалившаяся штукатурка на цоколях и неумытые окна зданий.
С огромных подсвеченных щитов улыбались в никуда яркими губами рекламные герои, на время ночи утерявшие свою власть над погруженными в сон миллионами, и тщетно всматривались честными, пристальными глазами в безлюдную дорогу, и оттого их беспомощные улыбки вызывали еще большее недоумение.
Павел преуспел, а точнее, как он сам говорил, нажился случайно, как это тогда произошло со многими. Немало соотечественников однажды буквально обнаружили себя состоятельными людьми и удивились, до чего же это просто.
Его криминальный брат большую часть времени проводил на родном берегу в черноморских портах, где встречал плывущие из Турции сухогрузы с контейнерами медикаментов, а Павел размещал их в столице и в прочих населенных пунктах, где еще звучала русская речь. Краем уха я слышал, что у этого родственника имелись чрезвычайно выгодные договоры о поставках обезболивающих препаратов для МЧС - контракты, способные озолотить даже прирожденного ленивца.
Поддавшись настояниям "семейного" интереса, Павел перебрался в Москву. Он быстро осмотрелся, благоразумно отложив на потом удивления и восторги. Москва ему, в общем, понравилась. По своей природе он был человек деятельный, в его глазах не существовало проблем, которые казались бы ему неразрешимыми. Москва же была способна закружить в вихре движения и надежд и менее расположенную к тому натуру. Все здесь создавало убеждение, что и ты как - то причастен к безостановочной суматохе, плоды которой погружали совесть в летаргический сон.
С другой стороны, причерноморский юг чем - то сходен со столицами - там всегда ощущалось приторное дыхание если не свободы, то по крайней мере ее предчувствия, и дух кустарной предприимчивости как будто обитал в виноградных лозах, которыми южные жители затеняли свои цементные дворики.
Каждое лето отдыхающие, рассеявшись по побережью, приносили с собой признаки нервного, нездорового родства с северным средоточием главного смысла и результатами поползновений слабого ума, а море, равнодушно ворочая щебни тяжелыми волнами, приглашало к фантазиям и давало понятие о далеких манящих государствах. Но отдыхающие уезжали: запыленные поезда мчали их на север, самолеты оставляли в небе призрачные, тающие на глазах следы, а Павел оставался и мог только гадать, с какими божествами ведут они беседы, вернувшись домой, и какие тайны поверяют им эти божества, обитающие по соседству.
Кроме меня в Москве у него были уже и другие знакомые. Кое - кого из них я видел. Один носил часы за двадцать семь тысяч долларов или около того.
- А что в них такого? - поинтересовался я.
- Очень удобно сидят на руке, их и не чувствуешь совсем, - доверительно сообщил он и даже оголил запястье, чтобы я мог хорошенько разглядеть это дорогостоящее достоинство. - Видите?
- Как будто, - выдавил из себя я, сдерживая икоту.
Одевался он так же, как и Павел, словно живал уже однажды - в эпоху Возрождения. Нос у него был сломан и в середине утолщался и как будто вилял на одутловатом лице, огибая некое незримое препятствие. Его пиджак плохо сходился на животе, а тыльная сторона коротких пальцев служила почвой какому - то рыжему кудрявому мху.
- Горохом торгует, - со смехом сообщил Павел, когда мы остались одни. - Наш, из Краснодара пацан.
Благодаря Павлу в ту зиму я побывал во многих местах, куда бы самостоятельно не попал ни за что, и повидал многих людей, на которых при других обстоятельствах не обратил бы сугубого внимания. Впрочем, всего скорее, эти люди рассуждали точно так же.