- Понимаете, одни вопросы влекут за собой новые вопросы, одни выводы требуют других.
- Червь познания, - заметила Алла.
- Это не червь, - ответил я. - Это змей. Знаете, как в сказке - одну голову рубишь, а на ее месте тут же две новых вырастают. И вся эта простая конструкция уходит куда - то в бесконечность, а мы делаем вид, что что - то познаем. Никто ничего не знает. - Непонятным образом я разошелся не на шутку, раскидывая по сторонам хмурые взгляды. - И так без конца. Вот говорят - нельзя представить бесконечность. А и конечность поди - ка представь! Черт знает что.
Только сейчас я заметил, что закончилось лето. Первый приступ ненастья прошел, и дожди, собираясь с силами, ненадолго уступили место прохладному солнцу, которое задумчиво лежало на тихих улицах, на крышах домов, уже остывших от тяжелого августовского зноя. Небо потеряло глубину, деревья занялись холодным осенним огнем. Первыми вспыхнули клены, оторвавшиеся их листья как искры затрепетали в воздухе и кружась полетели к земле. Кое - где в углублениях асфальта блестели лужи, в которых тонули листья и отражения.
На прощанье в кафе у метро мы выпили минеральной воды.
- Вы его близкий друг? - спросила Алла, имея в виду Павла.
- Бывает, наверное, ближе, - усмехнулся я.
- Пока есть такие мужчины, стоит оставаться женщиной, - заметила она, но сказано это было без всякого интереса. В устах красивой и неглупой женщины все прочие комплименты утрачивали обаяние. - Он еще умеет мечтать, - добавила она и выразительно вздохнула.
- Не замечал, - рассмеялся я.
- А я, - произнесла она невесело, как - то по - детски склонив голову набок, - уже устала мечтать. Я больше не могу. - Светлые волосы с обманчивой безыскусностью обрамляли ее лицо. Прикрытая челкой, продольная предательская морщинка пересекала высокий прямой лоб и разглаживалась ближе к вискам. Алла имела привычку немного щурить глаза, напоенные серьезной печалью; от этого они словно веселели и, меняя грусть на забаву, становились лукавыми. - Давай на "ты", - предложила она.
- Давай, - сказал я, - а вы, то есть ты… - сбился и не мог закончить начатое.
- Я, - произнесла она утвердительно и весело и посмотрела мне прямо в глаза. - "Я зеркало души твоей, всмотрись в меня сильней…"
- За этим дело не станет, - заявил я панибратски. - Каким же образом почитательницы столь утонченной поэзии сводят знакомство с грубыми торговцами?
- Да очень простым, - откликнулась Алла. - Была у меня подруга. Хотя почему была. Она и сейчас есть. Просто живет не здесь. Замуж вышла - уехала. Они живут в Кении, муж там работает. Дом стоит прямо на берегу океана. Муж такой смешной, представляешь - коллекционирует военные шапки: фуражки всякие, шлемы, эти… как их?
- Каски? - предположил я.
- Каски. - Ее глаза остановились, их взгляд отразился от пространства как от невидимого зеркала и ушел обратно. Несколько секунд она сидела не говоря ни слова, словно пыталась примерить на себя чужую судьбу, и решала, хотела бы она жить на берегу океана, где бесконечной чередой идут к берегу плоские волны, с человеком, который собирает военные шапки.
- Ну и что дальше? - осторожно напомнил я.
- А… В общем, она меня с Павликом познакомила. Они тогда только открылись - нужен был человек. И я как раз без денег сидела. Случайно так получилось.
Подруга была той самой студенткой, которая на свою голову полюбила горную природу и которой Павел по долгу службы, как будто оспаривая слова нестареющей песенки, устроил дополнительный день рождения. Когда Павел появился в Москве, он первым делом нанес визит ее родителям, теша себя мыслью, что для него начинается светская жизнь, и был принят как нельзя лучше.
Я продолжал свои исследования:
- А раньше что поделывали?
- В Париж моталась с одним антикваром.
- Вдвоем? - деланно ужаснулся я.
- Он был толстый и жадный, и он это знал. - Она посмотрела на меня с усмешкой. - А я ему переводила.
Темнота вечера сделалась уже холодной, воздух быстро остыл и словно загустел. Небо вбирало в себя отблески уличного электричества, и в нижнем его слое пробивалась ядовитая краснота. Мы спустились на тротуар и пошли к станции.
На прощанье она улыбнулась немножко виновато, словно извиняясь, что обрекает меня на одинокий путь домой.
Весь следующий день я провел за письменным столом, приискивая место для давешней добычи, а вечером появился Павел и избавил меня от этого занятия.
Работа историка сильно напоминает работу следователя - следователя по особо важным делам. Следователя, распутывающего в тишине коллективные преступления, заговоры правительств, напрасные метания одиночек и заблуждения народных масс, которые сносила, сносит и будет сносить земля. Еще одно свидетельское показание, еще одна улика - все нужно приобщить к делу.
- Что такое меценат? - спросил Павел с порога.
- Вообще - то это не что, а кто. Это был такой в Древнем Риме человек, он оказывал покровительство искусству.
- Типа спонсор?
- Типа спонсор, - ответил я. - Почему ты спрашиваешь?
- Да… - Он удовлетворенно улыбнулся: - Меня тут так назвали.
- Да ну! Кто? - Я даже привстал от восхищения.
- Помог, понимаешь, одной галерее. Слушай, есть одно дело. Есть один клиент, короче. Сможешь ему растолковать, что там написано, в книгах в смысле? Что за писатель, когда жил, про кого написал? В двух словах. Возможно такое?
- Что автор хотел сказать своим произведением, - добавил я, подавив зевок.
- Именно, - ответил Павел с ноткой восхищения, показавшего, что я верно угадал требования "клиента".
- Ну и кто он такой, чем занимается? - осведомился я.
Павел прошелся по комнате опустив голову, посмотрел в окно, опрометчиво отвернув штору, с которой посыпалась пыль, как снег с зимней елки, и вспорхнула перламутровая моль.
- Да это я, - произнес он, улыбаясь смущенной и вместе с тем счастливой улыбкой человека, делающего сюрприз, прежде всего приятный ему самому. - Я.
- А тебе - то зачем?
- Нужно, - коротко сказал он. - Мне нужно. Табула раза, - неожиданно произнес он с изяществом младшего Катона.
- Как ты сказал? - переспросил я озадаченно.
Он повторил.
- Кто же это тебя научил таким словам?
Паша порылся в кармане и вручил мне затасканный, потертый на сгибах листок, на котором была начертана транскрипция этого древнего изречения.
- А то я как баран, - мужественно признался Павел. - Москва все - таки и вообще…
- Да ну. Глупости. - Я снял с полки несколько увесистых томов. - Вот, - сказал я и хлопнул ладонью по переплету, - "Война и мир"… - Я вопросительно взглянул на него.
- Слыхал, - кивнул он, но книги не принял.
- Ты что, читать не умеешь? - рассердился я.
- Умею вроде, - как - то не слишком уверенно произнес он, - но не могу. Даже газет не читаю. Только платежки - еще куда ни шло.
Некоторое время я раздумывал. Делать мне, если не считать смертельно надоевшей дипломной работы, было решительно нечего. Здесь должен признаться, что склонность к безделью и по сей день является отличительной чертой моего характера, в ту же пору я наслаждался свободой вдвойне, так что был готов во всякое время к любым услугам. Бесспорно, невозмутимость моего болота была мне очень дорога, почти как настоящим лягушкам, но все чаще меня посещала мысль, что жизнь - хитрющая из иллюзий - крадется прочь за моим немытым окном, а за ней вприпрыжку бежит молодость. Я не на шутку стал опасаться навсегда почить в обществе плохо освещенных химер да полумифических героев, скупо прописанных на едва сохранившихся скрижалях истории. "В последний раз", - шептала обманщица шорохом осеннего ветра, шелестом приговоренных листьев. В домах напротив зажигался свет. Свет заката таял далеко в небе, под сенью сиреневых облаков.
- Хорошо, - сказал я, - я тебе помогу. Хотя и не понимаю, зачем тебе это нужно.
Когда он ушел, я долго сидел в темноте и, время от времени прикладываясь к чашке с остывшим чаем, вспоминал другие ночи - черные ели под Гайжюнаем, широкие просеки, уложенные бетоном, и на них поднявшие хвосты самолеты, гудящие, как майские жуки.
Для меня началась другая жизнь - жизнь с обязательным двухчасовым круговоротом. По утрам я продолжал свои исследования, а в перерывах освежал в памяти подробности фабулы того или иного шедевра отечественной словесности.
Заниматься у меня в комнате или где - нибудь еще Разуваев решительно отказался, не выдвинув против этого никаких серьезных причин. Мне, впрочем, причуда эта пришлась по душе - я и раньше замечал, что думать лучше во время движения. Дорога приносила неожиданные мысли; ко всему прочему моя келья мне осточертела.
Каждый день, но в разное время за мной заходил Павел, и мы спускались к его внушительному автомобилю, который сделался нашей аудиторией. Чапа, оказавшийся добродушным парнем атлетического сложения примерно наших лет и приверженцем того стиля в одежде, который в последние времена побил у нас все рекорды моды и который принято называть спортивным, выводил машину из тесных переулков на волнистую грудь Садового кольца, и мы по два часа, что называется, наматывали круги или увязали в пробках под тихий, шелковый шелест мотора.
- С чего начнем? - спросил я, чувствуя себя настоящим миссионером.
- Тебе лучше знать, - резонно ответил Павел. - Ты только объясни сначала, зачем вообще все это нужно - ну, искусство там и все такое.
- Очень просто, - без запинки начал я, - одним нужно, чтобы избавиться от скуки, вторые подражают первым, а третьи… ну вот тебе зачем - то ведь нужно?
- Нужно, конечно, - согласился Павел. - Но я не знаю зачем.