- Ошибка, - мягко поправил Лецкий. - Причем она может стать роковой. Наша партия - с вашего позволения я буду называть ее "нашей", - должна отличаться от прочих сборищ. Она будет партией без вождя. Я, разумеется, не слепой, заметил, как вы недовольно морщились, когда я нелестно отозвался о наших замыленных харизматиках. А между тем здесь та самая точка, где можно их с блеском переиграть. Поймите, остофигевшие лица не выдержат состязания с Голосом, который волнует и обволакивает, неудержимо к себе влечет.
- А что в это время делаю я? - требовательно спросил Коновязов.
- О вас гадают: кто вы и что вы. Ждут, когда прозвучит ваше имя. Судят-рядят, как о некоей дикторше, укрывшейся за волной эфира. Рисуют ваш образ с его загадкой, с этим канальским его обаянием, мысленно представляют стати. Вы будете первым, кто догадался оставить народ наедине с собственным гласом, который так звучен, так упоительно неотразим. Никто еще так незаметно и тонко не угождал своему избирателю, никто еще так его не возвысил, отождествив с этой музыкой сфер.
- Не представляю, - сказал Коновязов - как партия может расти и крепнуть без человека, который ведет ее.
"Самое время сходить с туза, - не без азарта подумал Лецкий. - Не зря же моя козырная дама дала мне наводку на золото партии".
Вслух он задумчиво произнес:
- Политика требует неординарных и неожиданных решений. Завоеванье сердец - тем более. Можете трижды чмокнуть в щечку подвернувшееся дитя - этого мало, чтоб стать отцом нации. Надо иметь воображение. Такое, как у Матвея Даниловича. Если бы я ему изложил такую отважную стратегию, она бы его воодушевила. Впрочем, это можно проверить.
Это был риск, но риск оправданный. Коновязов озабоченно буркнул:
- Сейчас в этом нет необходимости. Вы - одаренный человек. Но где вы отыщете этот голос?
- Моя проблема, - заверил Лецкий. "Теперь объясни работодателю, - подумал он со скрытой усмешкой, - что надо тебя держать подальше от восхищенного населения. Я справился бы с этим уверенней. Ах, как мне нужен прямой контакт".
Когда они вышли из ресторана, день приближался уже к закату. Швейцар попросил их захаживать чаще. И миг спустя девятнадцатый век скрылся в своем лирическом сумраке. Двадцать первый встретил их лязгом и смогом.
Простились они на углу Тверской. Коновязов направился к Гнездниковскому, где дожидалась его машина. Лецкий зашагал к Триумфальной.
5
- Да вы несете бог знает что! - воскликнул, смеясь, Иван Эдуардович.
На деле предложение Лецкого его нисколько не насмешило. Скорей ошарашило и шокировало. Он вообще со вчерашнего дня был в угнетенном состоянии. Вера Сергеевна рассказала, что получила письмо от мужа - в конце месяца Геннадий вернется.
Жолудев с ужасом обнаружил: его эта весть повергла в смятение. Возникла нравственная дилемма, с которой он был не в силах справиться. С одной стороны, он должен быть рад, что узник выйдет из заточения и снова хлебнет глоток свободы, с другой стороны, из этого следует, что счастье, окрылившее Жолудева, исчезнет, как утренний туман и жизнь станет такой, как прежде, - бесцельной, бесплодной, и в общем - бессмысленной. Нельзя календарный круговорот считать полноценным существованием. И вот она вновь ему предстоит. С той разницей, что теперь она станет уже окончательно невыносимой, решительно ничем не оправдывающей его пребывания на земле.
Но это значит - его устраивает то, что Геннадий страждет в темнице, больше того, он готов согласиться, чтобы супруг обольщенной им женщины жил бы и дальше в таком положении. Да, это так. Он предпочел бы! Как бы ни лгал самому себе. Он, Жолудев - исчадие ада!
Последнее время было для них неправдоподобно счастливым, любили они друг друга пылко, будто предчувствуя неизбежность. Однажды он потрясенно воскликнул:
- Как мог он поднимать на вас руку!
Она отозвалась с печальной улыбкой:
- Я и сама была в изумлении. Все злился, что я не затяжелею. Спрашивал: "Что ж ты, корова яловая, никак не телишься? Ровно стенка!".
- Странно же он выражал сочувствие! - негодовал Иван Эдуардович.
- Я думаю, он совсем не сочувствовал, - горько вздыхала Вера Сергеевна. - Зато ревновал как ненормальный. В особенности когда бывали ночные дежурства - с резьбы соскакивал! Я возвращаться домой боялась.
- О, Господи, - поражался Жолудев. - Неужто же он не понимал, что вы неспособны спокойно бросить больных людей, оставить без помощи.
Она кивала:
- Не понимал.
Жолудев воздевал свои длани и потрясенно произносил:
- Это какое-то мракобесие!
- Какие-то основания были, - вступалась за мужа Вера Сергеевна. - Я как-то по глупости поделилась, что сестры с дежурными врачами иной раз себе позволяют вольности. Он сразу решил, что и я - туда же.
Жолудев озабоченно спрашивал:
- Врачи бывают настолько несдержанны? И сестры легко идут им навстречу?
Вера Сергеевна улыбалась:
- Дело житейское. Знаете, Ванечка, где смерть поблизости, стыд уходит.
- И вас они тоже домогались? - допытывался Иван Эдуардович.
Она успокаивала его:
- Нет. Я умела себя поставить.
Потом вздыхала:
- Вы, как Геннадий. Все-таки все мужики одинаковы.
Он заверял ее:
- Это не так. Я бы вас не оскорбил недоверием.
И в самом деле, ее рассказы ни в коей мере не отражались на чувстве, которое он испытывал. Больше того, порой казалось, что эти дразнящие подробности лишь добавляют ему огня.
И вот возведенное ими пристанище, в котором вдвоем им так целебно, может обрушиться и под обломками похоронить обретенную радость. Сколько бы ни твердил себе Жолудев, что человек некриминальный, пусть даже и с тяжелым характером, не может, не должен жить в неволе, он понимал, что свет его гаснет.
Вера Сергеевна сказала:
- У вас выражение лица совсем как у Марии Васильевны.
- А кто же это?
- Одна старушка. Лежит у нас в четвертой палате. На днях пришел навестить ее внук. Принес ей яблочек и карамелек. Ну, посидел с ней десять минуток. Не знал, что сказать, встал, попрощался. Ох, как она ему вслед глядела! Совсем как вы сейчас - на меня.
Сравнение его не порадовало, но он ни звуком не возразил. Было не до того. Лишь сказал:
- Да, в старости люди беззащитны.
Она утешила:
- Что поделаешь? О старости вам еще рано думать. Вы, Ванечка, - дивный.
Он спросил:
- Вы не останетесь со мною?
Она чуть слышно проговорила:
- Нельзя. Немыслимо.
И добавила:
- Он так намучился. Невозможно.
Жолудев сокрушенно подумал о том, насколько Вера Сергеевна нравственно его превосходит. Но легче от этого не становилось. Было неясно, как теперь жить.
Он просто не находил ответа: "Тупик, - бормотал он, - я в тупике". Мысль о том, насколько хрупким вдруг оказалось его равновесие, буквально сводила его с ума. "Если я буду вновь одинок, - терзал он себя, - тогда зачем я? Я занимаю чужое место".
В этом подавленном состоянии, в смятении и упадке духа, застал его появившийся Лецкий.
Сосед не почувствовал атмосферы, в которой томился Иван Эдуардович. Был слишком захвачен целью визита. Не уставал объяснять хозяину, как бесподобны его перспективы.
- Вы обладаете редким богатством, - внушал он оторопевшему Жолудеву. - На что вы растрачиваете его? Никто из обитателей социума и не догадывается, что рядом, на этой непримечательной улице, живет обладатель такого чуда.
- Да вы потешаетесь надо мной, - Жолудев улыбался растерянно, тряс головой, пожимал плечами. - Это какая-то мистификация. Какое чудо? Голос как голос.
- Некогда мне морочить вам голову, - нетерпеливо настаивал Лецкий. - Нет у меня свободного времени. К тому же я слишком вас уважаю. Не спорю, немногие знают хинди или урду, но это не значит, что можно забыть о своей стране.
- Я знаю хинди. Урду не знаю.
- Тем более, - с жаром воскликнул Лецкий.
Для Жолудева осталась неясной такая реакция, но не хотелось вникать в ее смысл. Он спросил:
- Что общего может быть у меня с какой-либо политической деятельностью?
- Хотя бы ваша способность любить, - проникновенно ответил Лецкий. - Я знаю, вы счастливы, мир к вам добр. Надо подумать и о других.
Эти слова оказали на Жолудева самое горестное воздействие. Будто резинкою стерли с губ даже подобие улыбки.
- Почем вы знаете, что я счастлив? - запальчиво оборвал он Лецкого. - Мне вовсе не хорошо, мне плохо. Муж Веры Сергеевны возвращается. А это значит: всему конец.
И неуверенно проговорил:
- Я рад, что он обретет свободу. Но жизнь моя идет под откос.
Лецкий нахмурился. Их отношения не были близкими и доверительными. Признание Жолудева свидетельствовало - ему не под силу страдать в одиночку. Лецкий сочувственно произнес:
- Я разделяю ваше волнение перед грозящим вам катаклизмом. Устройство мира несовершенно - радость всегда соседствует с болью. Это касается личных судеб и социальных отношений. Но именно эта ошибка неба есть дополнительная гирька в пользу того, что вы обязаны содействовать партии "Глас народа". Работа на благо ваших сограждан займет ваши мысли и вашу душу, не даст вам замкнуться в своей беде и стать ее добровольным заложником. В сущности, я не только не вторгся в самый неподходящий момент - наоборот, я пришел дать вам волю.
- Да вы искуситель, - промолвил Жолудев.