Он склонился к Кристине, взял ее за руку, поднял с места и совсем неожиданно поцеловал - сперва в лоб, потом в щеки и наконец в губы.
- Такое сокровище, как ты, Кристина, надо почитать и любить!
Он поклонился ей и стал собираться.
Оглушенный счастьем, Матей Срок ничего необычного в его поведении не приметил.
Митрон сухо коснулся его плеча - тот встал. А Кристина удивленно поглядывала то на Митрона, то на будущего мужа. И брат Само обвел глазами ее, Митрона, жениха и свою мать, которая тишком клала кресты, словно хотела отвести грядущие беды. Само наконец улыбнулся, проводил гостей до придомья, а воротившись, спросил сестру:
- Ты рада?
Кристина не ответила.
Еще более странно вел себя Митрон позже, на Кристининой свадьбе. Гостей был полон дом, музыканты наяривали, палинка рекой лилась, пироги не успевали простыть, как их уже и в помине не было, мед на хлебе благоухал, и старый Пиханда прочувствованно спел дочери на прощание свою любимую. Улучив минутку, где-то в дверях, когда никто их не видел, Юло Митрон шепнул Кристине на ушко:
- Когда-нибудь ты станешь моей!
И отпрянув от нее, подсел к своей жене - рыхлой Матильде. Сидя сбоку от нее, он так и пожпрал глазами Кристину, которая, умирая от испуга и неожиданности, недвижно застыла в дверях. Никогда еще не испытывала она такого отчаяния и растерянности.
12
В хватких руках Матея Срока Кристина Пихандова совсем переменилась: ожила и расцвела. Оно и впрямь: когда девушка счастливо любит, она походит на цветок - и пахнет притягательно, и щеки ее окрашивает бегущая по жилам кровь, и смех на устах искрится и звенит, как роса в чашечке. Чем больше проводила Кристина ночей с Матеем Сроком, тем сильней она распалялась. Ее пылкие ладони будоражили Матея, горячее лицо, лоб и губы выжигали на груди, шее, по всему его телу глубокие метины, огненные икры и бедра пробудившейся женщины льнули к нему, точно лава к кремнию, раздувая огонь животворящей любви.
Матей Срок был лесоруб. Управившись с работой в поле, он налаживался с артельной братией в ближние леса, рубил, тесал, окорял или свозил толстые деревья, помогая грузить их на пригнанные железнодорожные платформы. Молодой лесничий Путош, только недавно окончивший градркское лесоводческое училище, с нежностью обнимал поваленные деревья и восторженно восклицал: "Ребята, на бумаге из этого дерева будут писать короли и императоры!" Матей Срок однажды ухмыльнулся и горестно заметил: "А нам скоро нечем будет и зад подтереть!" Лесничий Путош в зеленой форме покраснел и воскликнул: "Срок, не оскорбляйте наши прекрасные леса!" Матей всадил в дерево топор по самое топорище и, пока легонько его расшатывал, вытаскивая, исподлобья смотрел на лесничего. "Леса наши?! Пусть лучше оскорбляются короли!" Лесничий Путош подошел вплотную к нему, и его подбородок, зарастающий редкой щетиной, заметно дрожал: "Это как же прикажете понимать? Каких таких королей и императоров вы здесь оскорбляете?" Матей Срок нахмурился, сказал громко: "Всех!" - "Ну, ну, поосторожней! - пригрозил Матею вспыльчивый лесничий. - Еще раз сболтнете лишнее, не видать вам леса!" - "А ты не бойся, приятель, - рассмеялся Матей. - Императоры не услышат, разве что я им топором по дереву напишу! А понадобится, так и подписаться могу!" Ошарашенный лесничий попятился, качая головой. "Сами себе могилу роете! - еле выдавил он. - Но я вас в нее не столкну. Сами туда свалитесь!" Матей Срок только засмеялся, а лесничий Путош сконфуженно ретировался. Однако он не был плохим парнем: хоть и стоял горой за монархов, а вреда Матею никакого не причинил. Правда, с того дня избегал разговоров с ним, да и Матею были они без надобности. Изо дня в день он тешил себя мыслью, что вечером воротится домой, увидит Кристину и снова будет осторожно извлекать из своих набрякших ладоней нежные, упоительные ласки.
Кристина с матерью между тем собирали и пополняли приданое, С утра до вечера просматривали и гладили простыни, наволочки на перины и подушки, полотенца, расшитые скатерти и салфетки, рубашки, юбки, фуфайки и платья.
- Лишь бы без рукоприкладства! - завздыхала мать. - Отец его свою-то в молодости часто бивал. Ревнивый, говорят, был, а выказать это по-другому не мог, вот и бил бедолагу жену смертным боем, бил, покуда два раза не опросталась. Как бы и сынок не пошел в родителя, не поднял на тебя руку…
- Не будет, мама! - засмеялась Кристина и заглянула весело матери в глаза. - Я верно знаю, что не будет!
- Да разве наперед узнаешь, как оно будет. Теперь-то он тихий, робкий, пикнуть не смеет, а как перед алтарем поклянешься ему, глядишь, с вечера до утра и переломится. Мужика не разберешь даже в его последний час. Вот возьми-ка нашу старую соседку Цилу! Двадцать лет как вдовеет. Покойный Федор, муж ее, всю жизнь на нее зверем смотрел, даже по двунадесятым праздникам словом с ней не обмолвился. Она бы и не ведала, какой у него голос, кабы он по вечерам вслух не молился. Отчаялась, уходила от него раза три, не знала, что и делать. И на свою жизнь покушалась, а все осталось по-прежнему. Только на смертном одре он ей открылся, что шибко любил. Она чуть с ног не повалилась, когда услыхала это. Все-то думали, что он не терпит ее, а он любил. А может, и то была не правда, может, он просто так сказал - ей в утешение.
- Могла ведь и спросить его, отчего он был такой неразговорчивый.
- Она его и спрашивала.
- А он?
- Не открылся! Улыбнулся только, а не открылся…
- Матей такой не будет. Он другой, знаю.
- Только ты в оба гляди, - отозвалась мать. - Когда тебя мужик больно балует и очень о тебе заботится, когда тебя уж слишком ласкает и возносит, это тоже плохой знак. Ты и в толк не возьмешь, что у него в голове, а он в голову точно что-то забрал. То ли деньги хочет от тебя утаить или полюбовницу, а то какую другую подлость прикрыть…
- Ну, мама! - рассмеялась Кристина. - Эдак я никогда замуж не вышла бы. Не оставаться же мне старой девой?!
- Сохрани бог! - вздохнула примирительно мать. - Только помнить надобно, что выбираешь один раз, а потому выбирать нужно с оглядкой. Потом жалеть поздно будет!
- Я-то уж точно не пожалею, мама! - сказала Кристина и зарылась горящим лицом в прохладную перину. Она жадно вдыхала ее аромат и вдруг тихо, тоненько всхлипнула, прижмурив глаза. Этот вздох, истомный и жалостный, поверг мать в слезы. Она протянула руку, погладила дочь по волосам и лишь озабоченно покивала седеющей головой. Больше она не сказала ни словечка.
В те дни часто заходила к Кристине погрустневшая Ганка Коларова.
- Не пишет? - спрашивала она о Валенте.
- Один раз отозвался, - поясняла Кристина, - тотчас, как уехал, но с той поры - ни словечка. Возни с учебой много, а денег мало. Знаешь ведь - за письмо платить надобно. Да он на рождество точно приедет, не волнуйся…
- Только на рождество? - ахнула Ганка. - Ведь до Кежмарка - рукой подать!
- На один день - расчета нет!
- А вот и есть!
- Школа - это школа, моя милая!
А пока Ганка терзалась, не забыл ли о ней в недалеком Кежмарке Валент Пиханда, озорница Гермина Гадерпанова зря времени не теряла. Написала Валенту письмо и тем совсем сбила его с толку. Сообщала, что в женской школе не могут нахвалиться ее знаниями немецкого, основы которого он преподал ей. Выражала надежду, что начатые занятия они будут продолжать и в предстоящие каникулы, а потом не постеснялась написать буквально так: "Наш любовный диалог по-немецки застрял на полпути. Надеюсь, Валент, что с твоей помощью научусь слово "любовь" склонять во всех падежах!" Этот Герминин вызов жег обе ладони Валента, в которых он по нескольку раз на дню держал ее письмо. С одной стороны, его злила дерзость Гермины, с другой - ее бесстыдство приятно щекотало нервы. "Сука, ну сука", - шипел он яростно. "А вот возьму и обесчещу ее", - решил он погодя. "Нет, нет, - возражал он самому себе, - к этому недоноску, к этой горбунье я никогда не притронусь!" В смятении, однако, он забывал о своих домашних, о Ганке и едва успевал учиться. Его неустанно терзал вопрос: написать ей или не написать?! "Нет, - давал он себе клятву, - не напишу и этим накажу ее". Но, наказывая Гермину, он не заметил, как начал любить ее.