Каменщики тут же поднялись с лежаков, поразглаживали измятую одежду, позастегивали рубахи, поправили галстуки, натянули праздничные пиджаки, а башмаки надраили тряпкой. На дворе надели шляпы и зашагали за Стазкой Дроповой, которая несла под мышкой подарок. Вскоре подошли к дому и вступили в просторный сад: там в приятной прохладе под деревом за столом сидел Штефан Марко Дакснер и с наслаждением попыхивал большой трубкой. Стазка Дропова, приблизившись к нему, вскрикнула от неожиданности и, в смущении прикрыв ладонью рот, испуганно обернулась к мужчинам, шагавшим за ней. Трубка, которую Дакснер курил, была точь-в-точь такая же, какую она несла под мышкой. Дакснер между тем глядел на них с улыбкой. Красивое лицо старца, заросшее могучей бородой и усами, оживляли веселые глаза. Строгость и непримиримость, которыми они горели в молодые годы, уже покорно привяли, но то были глаза приветливые и приметливые. Каменщики поочередно поздоровались с Дакснером за руку. И каждому он ответил крепким пожатием. Стазка, не удержавшись, поцеловала старика в лоб. Кивком пригласив всех к столу, он тут же обратился с улыбкой к Стазке:
- Что тебя так поразило, дочь моя, когда ты подходила ко мне?
- Я вот что скажу вам, - набралась смелости Стазка. - Мы вам купили трубку, но она точно такая же, как и та, что вы сейчас раскуриваете.
- Ну и что? - спросил Дакснер. - Я очень рад!
- Не знаю, это вроде… - засмущалась Стазка. - Две одинаковых трубки…
Дакснер ласково рассмеялся.
- Милая ты моя! Неужто не знаешь, что заядлому курильщику и десяток трубок сгодятся? А как раз эту, - он вытащил трубку изо рта и оглядел ее, - эту я люблю больше всех!
Повеселев, Стазка протянула Дакснеру подарок. Старик открыл коробку, понюхал табак в кисете и положил его на стол. Потом нежно и бережно взял трубку и не спеша оглядел ее.
- Чудо, чудо! - говорил он восторженно. - Благодарю вас, друзья, благодарю вас горячо и сердечно! Я вам очень признателен.
Прислужница принесла на большом подносе кофе и пирожных. Каменщики с аппетитом взялись за еду, а одним глазком наблюдали за Дакснером, набивавшим новую трубку дарованным табаком. В эту минуту с его лица исчезли следы усталости, покорности судьбе, а может, печали, и его коренастая фигура, словно изваянная из гранита, вновь на мгновение заискрилась силой. Глаза зажглись живым, пронизывающим огоньком, лицо разгладилось в доброй улыбке.
- Так вы, стало быть, гибчане? - спросил он живо.
Каменщики одобрительно заморгали, закивали.
- Эх, Гибе, Гибе, - вздохнул он. - Бывал я там не раз, и, пожалуй, были у меня и друзья в вашем краю. С удовольствием вспоминаю вашего нотара патриота Людовита Клейна. Только слышал я, с ним беда приключилась…
- На охоте, - отозвался Пиханда, - споткнулся на крутом скате, и ружье выстрелило ему в глаз.
- Знаю, знаю, Францисци мне о том докладывал. Мы вместе погоревали над нашим Людоком. Никогда не забыть, как пламенно он оглашал на комитатском собрании в Микулаше в году сорок восьмом "Требования словацкого народа". Поистине никогда не забыть! Вместе с вашим лекарем Гуотом эти двое героев приветствовали в году сорок девятом в Липтове Гурбана и стали членами Словацкого национального совета. Чуть позже, насколько мне известно, оба они встречали в Липтове русских, а в сентябре графа Форгача. Славные времена, но как они кончились! - вздохнул Дакснер, утер слезу и раздумчиво стал попыхивать трубкой.
- Его судили! - отозвался Пиханда. - За оскорбление императорского величества и подстрекательство народа к бунту.
- Шимон Ямницкий и Ян Гостьяк подали на него жалобу в суд, - добавил Мудрец. - Потом его уже сняли с поста директора Императорского надворного отделения гибовского…
- Наслышан, наслышан! - кивнул Дакснер. - Уж так повелось: чужому здоровью не завидуем, а вот должности - еще как. Ради нее мы готовы утопить друг друга в ложке воды, а здоровье губим понапрасну. Клейн тоже долгие годы не ладил с поэтом Якубом Грайхманном, моим однокашником. А как он умер, Якуб посвятил ему, хорошо помню, в "Орле" поэму "Странная дама". Как поживает Якубко? Давно о нем вестей не было.
- Стареет! - сказал Самоубивец.
- Пишет, говорят, в "Американско-словацкую газету" и оттуда получает золотые, - добавил Мудрец.
- Да, - вздохнул снова Дакснер, - ведь и о земляках в Америке нельзя забывать! Но раз уж так сложилось, что многие из нас подверглись пештской мадьяризации, а другие, бедствуя дома, с надеждой уезжают за море, мы должны непременно проявлять заботу не только об эмиграции американской, но и о внутренней, австро-венгерской… Забота о народе часто распространяется за пределы его родины. То, что мы требуем, требуем для народа словацкого: никто не смеет отказать ему в праве на родной язык в школе и в деловых общениях, в праве на территориальную целостность в рамках Австро-Венгрии, в праве строить школы, культурные учреждения, выпускать газеты, журналы, издавать книги… Самосознание наше и события в стране нашей, равно как и история Европы, настойчиво убеждают нас, что главная идея нашего времени есть народность. Что такое народность? На наш взгляд - это самоосознанная жизнь нации, понимаемой как некая личность в семье человеческой! И в этом значении народность - это идея новая, которая, собственно, только сейчас стала главным фактором общественной жизни, международных отношений… Принцип свободы, равенства и братства, конечно, ничего нового не содержит, чего мир бы уже задолго до этого не знал, ибо смысл его гораздо прекрасней и проще выражает заповедь "Люби ближнего твоего, как самого себя" и "Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними". И заслуга Французской революции, собственно, в том, что провозглашением свободы, равенства и братства она перенесла принцип христианства из церкви в общество. Признание прав человека в обществе как личности свободной, с другими себе подобными личностями уравненной в правах, в дальнейшем развитии своем безошибочно ведет к идее народности или же к осознанию того, что нация, как совокупность многих свободных личностей, не может иметь прав меньше, чем индивидуум.