- А знаете, мироощущение Константина Батюшкова очень близко современной молодежной субкультуре готов. Могу перечислить чем. Это и романтично-депрессивный взгляд на жизнь, использование сюжетов, связанных со смертью и умиранием, неагрессивность и интеллектуализированность поэзии. Конечно, он не красил губы и ногти черным, не выбеливал лицо. Ему не требовалось изображать трагедию: судьба его и без того трагична, ведь фактически половину жизни он провел, созерцая смерть, в совершенном беспамятстве.
Меня несло: я выдумывал на ходу невообразимые метафоры, читал стихи эмоционально, с надрывом и готической хрипотцой. Я видел восторг в глазах публики и зажигался еще пуще прежнего.
- Писателей всегда привлекала тема смерти, поскольку смерть - непостижимая тайна, но, к сожалению, тот, кому "посчастливится" познать ее, уже не поведает нам свою историю. Люди - противоречивые создания: они и боятся смерти, и пытаются заглянуть ей в глаза. Я помню, как однажды, будучи еще первоклассником, тонул. Была весенняя вылазка на природу всем классом. Наша молоденькая учительница даже и не заметила, как ее "лучший ученик" выскочил на хрупкий лед местного пруда и тут же ушел под воду. Странно, но я совсем не испугался, идя ко дну в холодной воде, а вдруг вспомнил рассказ родителей об утонувшем недавно мальчике. "Вот и я теперь узнаю, как это бывает", - подумалось мне. Вся моя маленькая жизнь вмиг картинками пролетела в моем сознании, и уже другая мысль яростно забилась в голове: "А как же мама и маленький братишка? Как же они без меня?!" Эта мысль каким-то чудом вытащила меня на поверхность, и меня спасли. Да, люди испытывают странную любовь к опасностям. Практически каждый, боясь глубокой пропасти, все же подходит к ней и пытается заглянуть в бездну. Потому что там - вечность.
Смерть притягивает к себе. Иначе зачем праздновать юбилеи со дня смерти? Подумать только: в 1937 году страна с большой помпой отметила 100-летие со дня убийства нашего великого поэта Пушкина! И при большой любви к нему никто не осознавал нелепости праздника. Именно 37-й год отличился таким количеством сталинских репрессий, что в художественных кругах мрачно шутили: проживи Пушкин еще сто лет, он бы все равно умер в 37-м.
- А что, Пушкин тоже гот? - почти издеваясь, спрашивали юные интеллектуалы.
- Разве вы не видели пушкинские рукописи? Вспомните, какой у него почерк?
- Готический! - восхищались студенты, а я тут же вворачивал вдогонку сюжеты "Пиковой дамы" и "Гробовщика", и недавнее недоверие вмиг переходило в удивление. И вот уже мои слушатели сами включались в игру и неожиданно для себя открывали, что Лермонтов "вообще гот по жизни", а Гоголь - "гот манерный, стильный и понтовый". В общем, студенты веселились от души, одаривая меня аплодисментами, и только звонок с лекции несколько погасил наш пыл.
* * *
Вовсю светило весеннее солнышко и радостно заглядывало в мое лицо, счастливое от удачно проведенного занятия. Почти бесцельно я брел по улице, улыбаясь и заново переживая удачные моменты лекции, как вдруг опять появилось ощущение пристального взгляда и преследования. Я обернулся: меня догоняли черные глаза.
- Привет, - растерянно сказал я. - Уже домой?
- Нет, за тобой, - нагло ответила она.
Ее манера говорить на ты несколько покоробила и смутила: со студентами и тем более со студентками я всегда старался соблюдать дистанцию.
- Ты так хорошо рассказывал о Пушкине. А расскажи мне еще о нем.
Детская непосредственность подкупила меня, и я улыбнулся:
- Да знаешь, как-то… о Пушкине… вот здесь, на грязной улице? Давай лучше зайдем в какое-нибудь кафе, и я покажу тебе марки.
- Марки? - она поморщилась. - Зачем мне марки?
- Это мое хобби. И кстати, марки-то с Пушкиным.
- С Пушкиным?
- Да, с Пушкиным.
- Тогда расскажи мне о марках.
- А тебе не будет скучно?
- С тобой - нет.
Неожиданно для себя я пригласил студентку пообедать, совсем не думая, прилично ли это для преподавателя. Никогда прежде я не позволял себе подобной беспечности и даже избегал женского общества. Несмотря на то, что к тому времени я был уже в разводе и имел на счету несколько непродолжительных романов, только в мечтах представлял себя в роли пылкого любовника вроде героя "Теории танца", а на самом деле вел холостяцкую жизнь "башкирского девственника" в однокомнатной уфимской квартире на проспекте Октября в доме номер… А зачем, собственно, вам знать мой домашний адрес?
Мы зашли в кафе, но, конечно, не в "какое-нибудь", а в "Лидо". Я там часто обедаю; не потому, что мне уж больно нравится кухня, а потому, что рядом со входом находится памятник Пушкину. Во времена студенчества мы с товарищами приходили к нему 6 июня орать во весь голос свои юные стихи, а потом шли в "Театралку", читали и там наши "гениальные" строчки удивленным посетителям, и те уважительно пропускали нас в туалет совершенно без очереди. Сейчас место перед Пушкиным несколько опошлено окружившими памятник пивными столиками, но воспоминания о молодости все еще влекут меня сюда. Выбрали место на втором этаже и заказали обед.
- Что будем пить? - спросил я мою даму и, не дожидаясь ответа, заказал два зеленых чая.
Она удивленно посмотрела на меня:
- Может быть, все-таки пиво?
- Нет, чай, - ответил я. - Зеленый, с сахаром и лимоном.
Она было обиделась, но стерпела.
- Меня зовут Олег Романович, для друзей - Орф. Может, и ты назовешь свое имя? А то неудобно как-то.
- Я знаю, как тебя зовут. А разве ты не запомнил меня, я уже полгода на твоих лекциях.
- Да вот я больно уж невнимателен. Если бы ты не назвала меня придурком, то вообще б не обратил на тебя внимания.
Она улыбнулась:
- А мои ноги ты запомнил? Тебе нравятся мои ножки? - она встала из-за стола и продемонстрировала их, чуть приподняв юбку и выжидающе глядя на меня.
Я никак не отреагировал. Просто молча смотрел на нее, задумавшись о чем-то своем. Так и не дождавшись комплимента, она села и примирительно спросила:
- Хорошо, как бы ты хотел меня называть?
- А вот этого не надо. Так обычно говорят проститутки.
- Ты-то откуда знаешь? - хитро прищурилась моя собеседница. - Неужели заказывал?
- Нет, читаю много.
- О проститутках?
- Вообще о жизни. Что-то ты совсем распоясалась.
- Ну, ладно-ладно. Я - Танчулпан, по-русски Таня. Кто-то собирался показывать марки. Я не думаю, что нас обслужат мгновенно. Давай пока посмотрим.
Я раскрыл уже видавшую виды кожаную папку и достал заветный кляссер, как вдруг зазвонил мобильник.
- Папа, привет! - это была дочка. - Ты сегодня зайдешь к нам?
- Нет, ты же знаешь, я пишу докторскую. Сегодня некогда.
Она вздохнула:
- Знаю. А может, сходим в Макдоналдс?
- Что там делать? Есть американскую отраву? Давай лучше в субботу сходим в парк.
- Ну давай, - обрадовалась дочка.
- Ладно, до встречи, пока-пока!
- Па-ап!
- Да, что?
- Когда я вырасту, поеду в Москву и куплю тебе марку с Пушкиным 37-го года. С такими зубцами, как ты говорил. Помнишь?
Я улыбнулся:
- Да, моя родная, помню. Спасибо тебе!
- А когда ты допишешь свою докторскую?
- Не знаю. Уже скоро, наверное.
- И тогда мы будем жить вместе?
- Да, конечно! Ну, пока-пока!
- Быстрее бы… До свидания, пап!
Разговор прекратился. Я молча наблюдал, как Таня-Танчулпан вопрошающе сверлила меня пронзительным готским взглядом. Наконец она не выдержала:
- Что, дочка?
- Да, - ответил я неохотно. - К сожалению, мы почти не видимся.
- Я догадалась. Такие, как ты, живут в разводе.
- Почему это? - обиделся я. - С чего это ты так решила?
- Я наблюдательная. Сама росла без отца. Большая дочка-то?
- Большая, уже в пятом классе. И любит меня очень.
- Меня тоже любили. Только это было давно и неправда.
- Ладно, давай не будем о грустном. Вот мой альбом. Учти, что марки для меня - вещь интимная, я их показываю только близким людям. Но тебе как-то удалось влезть в доверие, и захотелось поделиться сокровенным. Ты не возражаешь, если я сяду рядом?
И неожиданно для себя я поведал совершенно незнакомой девочке печальную историю, ту, которую никогда никому не рассказывал.