- Да нет, ну это как? - Мартын бормочет возмущенно. - Больниц в стране, ты понимаешь, нет совсем. Страна, и нет больниц. Сахара - не страна. Пустыня Гоби. Суматра, Сомали, Судан, но не Россия, не Москва. Уроды. Больницы кончились - последняя! Нет, так не пойдет, давайте больницы, ведь были же, были. Ну, что ты молчишь, дерево? Ты про спасателя, который ее вытащил… Куда он еще вытащил, куда? Я же Минздрав, больницы в кулаке, прямая связь, и нет ее нигде. Ответ: он не ее - другую вытащил. Напутал, тварь!
- Ее, ее, - ответил Сухожилов не то чтобы с неколебимой убежденностью, а даже с некоторой скукой, с какою деревенская безграмотная баба на сон грядущий, возведя слипающиеся глаза на образ, крестит лоб. - Ну много ли людей в гостинице по ванным? И рыжих в сером платье? Что? Опять "больницы кончились"?
- Хна в парикмахерских осталась, - захохотал Нагибин. - Жемчужно-серый очень популярен в этом летнем сезоне. Мы же видели рыжую в Градской - кустарная подделка, а не Зоя. Так что это на кофейной гуще все, и спасатель твой - не доказательство. А потому что где она? Ведь если бы она была, то здесь уже бы, на моих руках была.
- Стой, ты куда?
- А вон туда, - кивнул Нагибин неопределенно за зеленые холмы. И больше не сказал ни слова, забыл о похитителе и по дорожке, изгибавшейся, взмывавшей и спускавшейся согласно сложному рельефу, побежал. Сухожилов - за ним.
Бегут; Нагибин вспоминает, как, прознав, чем он, Нагибин, занимается, она однажды вышла из ванной нагишом и протянула мэтру жирный маркер. "Зачем?" - не понял он. - "Ну как же? Вот, давай разметку, ведь так у вас?" - стояла перед ним в чем мама, потешалась. - "Нет, вам решительно отказываю". - "Ну, я тогда сама - обоим" - и принялась расписывать себя, Нагибина татуировками, как двух аборигенов Полинезии, а маркер странный был, почти не оставлял следов - так, еле различимые полоски. Он ничего не понимал, пока Палеолог не завершила нанесения, не вырубила свет, и получилось - два флюоресцентных, ядовито-фиолетовых скелета танцуют в темноте, светясь карикатурными костями, поводят бедрами, ведут себя, как полагается живым, одетым плотью, соприкасаются, смыкаются, на руки один к другому прыгают; и жуток, дивен, невозможен был разлад меж зримым и данным в ощущениях: их не было - как будто смерть, которая всегда скрывается внутри любого человеческого тела, вдруг весело и страшно проступила на поверхность - и в то же время ощущалось, билось, сокращалось, вздрагивало под зрячими руками все - горячее, нагое, ненасытное, - от мокрой макушки до пяток, что, верно, оставляли на паркете круглые следы, от века, что дрожало под губами, до волосков вдоль гибкого хребта; безносые, безгубые, они, однако, с неслабеющим энтузиазмом потирались друг о дружку хрящеватыми упругими носами и мягкими проворными губами почему-то не проваливались в сплошную пустоту. И это продолжалось, продолжалось, пока их наносные, холодно светившиеся кости не померкли, не пропали и из Мартына в Зою и обратно не хлынуло, все затопляя, вещество бессмертия.
Он вспоминает, как на том пароме в ноябре, в Адриатическом посуровевшем море с тяжелыми хлесткими волнами как будто литого свинца - по палубе лупил немилосердный дождь - она подошла, прижалась спиной, продела, втолкнула застывшие руки в нагибинские рукава, и под большим, просторным прорезиненным плащом их стало двое, сросшихся, слепившихся как будто в одного неповоротливого, излишне тяжело экипированного водолаза; Мартын обнял ее, закрывая от ветра, всеми четырьмя их общими руками, и тогда она сказала: "Вот что значит "там, где погибнет один, двое спасутся" - по крайней мере, не замерзнут точно. Мы это… как те два монаха под одной плащаницей и верхом на общей лошади".
Он вспоминает, как насильно надевал ей шерстяную шапку на морозе, приговаривая: "надев широкий боливар, Онегин едет на бульвар", и шапка не хотела надеваться - упрямое рыжье Палеолог пружинило и упиралось, не желая умещаться в тесном, согревающем уши чулке. И как однажды, изучая мокрое после купания нагибинское тело - на ощупь, как слепой читает Брайлевскую азбуку, - она прозрела и сказала, что такая россыпь родинок на всех Мартыновых конечностях свидетельствует, что человек рожден на долгую, беспримесно-счастливую и обеспеченную жизнь. "Если б это идиотское поверье было правдой, - отвечал он ей, - то земля бы треснула от перенаселения, не вынеся такой огромной массы счастливых и бессмертных". Ее-то грудь, ее лопатки были щедро, словно из пульверизатора, сбрызнуты веснушками - солнце, апельсин; она-то, впрочем, говорила: что ж хорошего? Ведь пестрая, как курица.
Взошли на холм, там впереди, за корпусом высотным, главным, в двенадцать этажей, в сырой низинке и в густой тени была коробка, серая бетонная, без окон и как будто без дверей. Спустились. За стоянкой, у коробки, был пятачок, запруженный народом; полсотни где-то человек - в очках солнцезащитных и в вуальках, в мантильках черных кружевных, с венками, с красными гвоздиками и гладиолусами. Старухи, дети присмиревшие, мужчины со скорбно - отрешенными лицами и молодые женщины с глазами на мокром месте и красными от шмыганья носами; дородный, крутоплечий, пышущий здоровьем мужик лет сорока, трясясь от непрерывных усилий сдерживанья, вцепился в мощное плечо такому же дородному и крепкому, как будто для того, чтоб встретить горе удвоенной массой и площадью родственных тел, а одному сдержать напор отчаяния мужчине не под силу было.
- Ну это зря ты, - Сухожилов сказал рассудительно. - Дешевый юмор, некрасивый, друг.
- Больницы - кончились! - захохотал опять Нагибин. - Сахара, Сомали.
- Нет, живая. И Волга впадает в Каспийское море. Даты чего тут позволяешь-то себе вообще, не понял. Истерики вот эти бабские, хирург. Не сметь. К последней правде рано потянуло, рано! Она не была - есть! Я нутром, это жабрами… Ну как бы связь - что хочешь думай - между нами. Про опознание и думать…
- Какое опознание? Верно! И мечтать не смей, - набросился Нагибин на захватчика, вцепившись ему в ворот обеими руками, к нему припав и тиская, как брата, на ухо истово слова безбожные шепча. - Ишь раскатал губу! А идентефикацию, анализ ДНК не хочешь? Ты ж был там - сделал выводы. По уголькам. А, верующий? Что, знаешь? Чувствуешь? Конечно, связь у вас мистическая, невидимые нити от живой к живому. Что сердце в сердце? Совместное биение, сдвоенное? А я не чувствую. Вот я, который с ней кровью менялся… я не чувствую. Слышь, друг, а может, ты это., усилием воли? Ну раз в тебе такая вера, то ты из праха можешь. А? Ну, сделай! А? Тремя хлебами! Лазаря! Еще больниц! Воздвигни! Ну, тужься, тужься, разродись ей, милой, в полный рост! Ну!
В ответ на "ну!" захватчик дернул правой, Нагибина заставив схлопнуть челюсти, заткнуться, еще раз саданул, еще, как будто стыд в Нагибина вбивая, тот покачнулся, вновь пошел навстречу - "ну, чудо? ну? обделался?" - и отлетел, попал в толпу скорбящих, в процессию, которая нестройно брела к автобусу, к машинам; процессия вздохнула изумленно, на лицах женщин проступили робко невольные недоуменные улыбки; мужчины, обомлев, попятились и расступились, потом пришли в себя, сковали по рукам Нагибина - ведь как же? непорядок, свинство, места не нашли другого; а тут уже захватчик, вклинившись в толпу, стал пробиваться сквозь убитых горем близких и не желавших продолжать существование родных, все норовил достать Нагибина, схватить. "Что ты за человек, хирург?" - кричал.
- Ты это брось! - кричал. - Вот этот трупный антураж, вот эти ленточки-цветочки! Ей не понравится - с ее-то вкусом - совершенно. А, бабушка? Я верно говорю? - захватчик рявкнул в ухо полуглухой старушке, которая жила на свете так давно, что потеряла четверть века назад способность вздрагивать. - Слышь, дед, дай подудеть! - продолжил кощунствовать захватчик, вырывая у крепкого пенсионера - оркестранта медную трубу. Схватил, приник губами, захрипел, вернее, остро выдохнул восьмушку, еще одну, еще - на большее дыхания не хватало. Добрался до Нагибина и, сунув медный раструб в лицо Фомы Неверующего, прочистил словно бы ему мозги руладой сдавленной, нечистой, рваной, покореженной - как будто невозможностью парения в прозрачной вышине. - Забудь, хирург, кладбищенскую медь. Другую музыку сыграем - вечную, бессмертную! Баха! "Ласковый май"! Пусть вот они… - кивнул по сторонам, - пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
И тут мужчины все, какие были в толпе, на них набрасываются. Дубасят, гвоздят, волокут. И с горки спускают обоих. Бежали под откос, летели кубарем; скатились, попытались встать, без сил упали. Сидели в бархатных на ощупь лопухах, привалившись спиной к нагретому солнцем травянистому склону.
- Да вон как ты меня - в кулак, - сказал Нагибин ровно. - В твоих-то категориях я как бы даже и отрекся, так выходит.
- Не говорил.
- Это, это говорил. Ты странный, друг. Ты вроде купчик, трезвый ум, расчет, а вон в какую проповедь ударился. Что - верую, ибо нелепо? А только дальше что? Куда? А впрочем, мне без разницы. Съезжаешь с ума - съезжай в одиночку.