И стекла тут уже звенят, и грохот на нижних этажах, и сердце в глотку прыгает, и кровь, какая есть, вся к голове прилив, в ушах шумит морским прибоем, и Сухожилов тут, вскочив, кричит почти беззвучно: "В кассу живо! Там дверь - броня, оттуда не достанут. А если не успеем добежать, то сразу по ногам. Что, батя, не дрогнет рука?" - "Не дрогнет, сынок, заверяю". И вот уже они летят по коридору, по лестнице слетают, ссыпаются картошкой из мешка, и вот уже спасение, неуязвимость их ждут за поворотом, но будто в стену со всего разгона упираются - навстречу им ощеренные, с глазами, словно пули нарезные, прут. "Стоять! Стоять! Стоять!" - и сухо треснуло, сверкнуло, охнуло над головами, заперепонило по барабанкам, по трубам заскакало блохами свинцовыми - дзеньк-дзеньк! бум- бец! - Арсен, величественный, важный от истерики, за пулей пулю в потолок сажает, но только почему-то валится мальчонка лопоухий на пол - рикошет - с лицом, как будто от восторга перекошенным, и с обугленной дыркой во лбу. И впечатление такое, как будто от рождения он этим был отверстием отмечен, и только проступила зримо, беспощадно, грязно - в одну секунду с взрывом мозга под черепной коробкой - прежде еле-еле различимая печать. А дальше воровато, спешно, с кроличьей какой-то похотливостью манипуляции идут; пахан "бендеровцев" себе, как фокусник, дырявит руку, затем Арсену - в мякоть, в ляжку ("терпи-терпи, до свадьбы заживет") и вкладывает ствол дымящийся в мальчишескую руку, усильно разжимая скрюченные пальцы и заново сцепляя, холодные, остывшие, на теплой рукояти.
- А ну-ка, башкир, посмотри осторожно, не стоит ли там кто, за ближайшим лесочком, - сказал Сухожилов "кинологу" в стеганых ватных доспехах, как только два фургона выехали за ворота "мыловарни".
Башкир, как заправский разведчик - перебежками и пригибаясь, - ринулся в лесок.
- Якут, а вы пакет Гафарову отправили? - спросил Сухожилов.
- Еще позавчера. Что, думаешь, дернется?
- Ну а куда он денется? О, возвращается. Ну что там, родной?
- Машина, красная "девятка", и трое - пьют, едят.
- Понятно, профессионалы экстра-класса, группа "Альфа", - усмехнулся Сухожилов. - Башкир, выпускай осторожно своих волкодавов.
Затворы на фургоне лязгнули, забились, захрипели в клетках псы; коротконогие и коренастые "башкиры" выволокли двух лохматых черных тварей, с клыков которых капала вареная слюна.
- Ты что задумал, Сухожилов?
- Прикажу травить холопов, - отвечал Сухожилов, оскалившись. - А, башкир, натравите? Плачу по тысяче и сверху каждому пол-литра.
- Да как два пальца обоссать, начальник.
И пошли вшестером через лес, чертыхаясь сквозь зубы и жалея увязавшие в грязи английские и итальянские ботинки, - словно тронутый барин с онемевшими от изумления гостями и на все готовой челядью. Двигались медленно - башкиры зажимали пасти хрипящим псам, чтоб не сорвать охоту, чтобы не выдать прежде времени себя рычанием и лаем.
На опушке, у съезда с грунтовой дороги, стояла шедшая за ними от самого вокзала красная "девятка"; гогочущая тройка бритых гоблинов в спортивной униформе открыто, смачно, не таясь, глотала ханку из пластиковой тары, заедая вареной колбасой и черным хлебом; о чем трещат, не разобрать - о бабах вроде; да, это местные ушлепки, жалкие колхозники.
- Ату их! - скомандовал шепотом Сухожилов.
Псы ринулись почти беззвучно, лишь острые, отрывистые выдохи рвались из расселин их пастей, усаженных кривыми, обслюнявленными, до жути мощными клыками, и в каждом выдохе звучало будто предсмертное удушье. Набросились, ударив в спину лапами и вцепившись зубами в загривок; свалили. Катались обормоты, не в силах скинуть волкодавов, треща по швам, соединившись, сросшись с псами воедино, - в крови и матерной грязи.
- Хорош, оттаскивайте.
Спустились к ним по склону - измордованным и обессиленным; одежка на ушлепках теперь свисала клочьями, из многих ссадин жирно, темно, словно нефть, сочилась юшка; тупые, грубо тесанные лица были белы, пальцы дрожали мелкой дрожью, губы безостановочно тряслись.
- Ну, кто вы, чьи? Послал вас кто? - Сухожилов им бросил, усаживаясь на капот.
- Да ты чего, мужик, за что? Мы ж ничего не сделали!
- Ответ неправильный. Мне повторить сеанс?
- Да честно, вот те крест - мы без понятия. Мы ж просто отдохнуть вот здесь, не знали, ты попутал - вот! Отдохнули, бля!
- Мы ж это, мы за другом, от работы, умер друг, и мы за телом… а если тачка, так она казенная.
- За нами от вокзала шли, теперь по трассе - почему?
- Да почему за вами? Ни сном ни духом, кто вы, что. На Карпова мы едем, человека забирать. И по какой ты нам прикажешь трассе?
- Разбегаев, штраф тебе, - ровно сказал Сухожилов. - Из-за тебя невинные подверглись.
- Ну что вы ржете, суки, а? - тут простенал мужик, баюкая как будто на груди прокушенную руку. - Вот так людей вот не за что! А нам теперь - как?
- Ну, извините, - сказал Сухожилов. - Разбегай, дай им денег на уколы от бешенства.
- Да это ты себе уколы! - крикнул Сухожилову мужик. - Себе! Себе!
Но Сухожилов отвернулся, прочь уже пошел.
- Да что с тобой, Серег, такое, в самом деле? - настиг его Разбегаев. - Ты на взводе таком - почему, откуда? Бешеный. Вон, людей собаками травить.
- Тоска-а-а! - издал в ответ Сергей не то зевок тяжелый, трудный, не то утробный вой. - Собачий десант мне высадить не дают, вместо нормальных душегубов - вот эти, похоронная команда. Мне скучно, бес. Война хотя бы, что ли, поскорее началась.
- Слушай, а правда, что вы тогда на Ачинском заводе человека завалили?
- Не одного, а двух. Второй инвалидом остался. Нет, мы его потом в Швейцарию, и там ему в реторте мочевой пузырь.
- Слушай, Сухожилов, а тебе никогда не становится… ну, мысль такая, что платить когда-нибудь придется?
- Кому платить? - опять не то зевнул, не то простонал Сухожилов. - Российскому, прости господи, обществу? А что до Страшного суда, боюсь, его не будет. Потому что знаешь, почему он страшный? Страшный - это когда не перед кем отвечать. И никто тебе не скажет, прав ты или не прав. Никто не назовет твое деяние грехом или подвигом. Делай, что хочешь. Ты сам - мерило всех вещей и позволяешь себе все, что готов позволить. И никто тебе не скажет, ты урод или нет. Эй кто-нибудь! - крикнул Сухожилов. - Я урод? О! Молчание. Про "адвоката дьявола" слыхал? При всех средневековых церквях-монастырях цивилизованной Европы была предусмотрена такая особая должность. Когда кого-либо из проживших безгрешную жизнь прихожан собирались причислить к лику святых, этот самый адвокат собирал все улики, что могли бы воспрепятствовать канонизации. Мол, какой же из него святой, если пил, не просыхая? Выходил на большую дорогу? А на прачек на реке кто пялился украдкой, изнывая от вожделения, - вот у меня и свидетели есть, рыжая Берта, крутобедрая Гретхен, и они утверждают, что пялился. И вот если хоть малейшее пятнышко на репутации потенциального святого обнаруживалось, если где он потрафлял греху в себе, то не видать ему канонизации как собственных ушей. Ну, то есть никакого адвоката не было - был только обвинитель. Совершенно другая система координат. На протяжении тысячелетий человечество жило с комплексом невытравимой, неснимаемой вины перед Богом, всевидящим и карающим. С сознанием того, что человеческое тело - вместилище греха, а душа - клубок терний. В системе строжайших запретов - не смей, не прикасайся, не тронь. Все однозначно и все неподвижно. Ну а что, допустим, даже если и убийство. Вон Пушкин - наше все, - он убивал. Хотел убить. Страстно. С пулей в брюхе лежал, снег кусал, но все целился в Дантеса. Убивать-то, может быть, и можно, позволительно, иной раз выбора другого нет. Весь вопрос лишь в том, за что. А за Наташеньку свою, за Гончарову. А другие - за веру, царя и отечество, без стенаний и с предсмертным хрипом выдавливая из своего нутра только благодарность. А сейчас за что? За вот этот заводик? За Байкальский целлюлозный? За прожиточный минимум? Если нет Гончаровой, то тогда за кого? За себя самого. А на хера я сам себе? Чтоб иметь вот этот заводик и прожиточный минимум? Чтоб наслаждаться жизнью? А я нанаслаждался - хватит. Вот у меня все есть, и я ничего не хочу. Смотри, весь этот современный пиетет перед личностью, перед спасением рядового Райана, он не привел к изначально заявленному результату - к снижению количества невинных жертв, посланных на верную смерть солдат, ни за что пострадавших женщин, детей и так далее. Количество трупов осталось таким же. Просто если раньше эти жертвы приносились Петербургу, который только на костях и может быть построен, империи Российской, Николаю Второму, Христу, то теперь они приносятся частному лицу, а я, к примеру, этого частного лица не то что не боготворю - вообще его не знаю. Ради частного лица никто не готов умирать - пусть лучше сдохнет другое частное лицо, а не я. И повсюду этот вопль - не я, не я, не я. А мне надоело "не я". Эх, как же мне скучно, тошнотворно скучно, Разбегаев. Вопрос лишь в том, во имя чего умирать. А я совсем, совсем не знаю. И вот тут мне становится страшно.