- Ребят, простите, я так не могу. Я не в свое, конечно, дело, но вижу, что у вас несчастье. У каждого свое, одно ли на двоих - не знаю. Ведь кто-то там у вас остался, знаю. И я на самом деле предлагаю, нет, настаиваю: любая помощь в поисках, по всем больницам и если вдруг… ну, нужно будет… медицинские условия, то можете рассчитывать. Ну это просто глупость, если есть возможность, не воспользоваться. Ну, согласитесь сами! А у меня - ресурс.
- Ты-то, Гриша, один там?.. - усмехнулся Сухожилов. - Никого в отеле не оставил? А то ведь ничто человеческое нам…
- Типун на язык тебе! - возликовав, изобразил негодование Драбкин, бесчеловечному веселью подыграл.
- Ну вот и слава богу: хоть один бесцеремонно счастлив. Смотри, Подвигин, кого на самом деле любит Бог.
4. "Инвеко" против "Эдельвейса"
Они вчетвером спускаются вниз - мужчины в возрасте от двадцати пяти до сорока пяти, в костюмах с элементами ручной работы стоимостью от двух тысяч долларов (безупречный крупный узел шелкового галстука, плотный воротник, угол среза - сорок пять градусов), сверкая циферблатами инерционных Rolex'ов и мягкой кожей итальянских туфель. Проходят вестибюль, в котором металлические стойки напоминают пульты управления гигантским космическим кораблем, выходят на широкое крыльцо и направляются к своим машинам, провожаемые взглядами курящих операционисток из соседнего банка - стремительно стареющих девиц, чьи глаза уже заволокла безнадежная хмарь однообразного будущего, уже прошедшей мимо жизни, и сквозь эту хмарь уже не пробивается ни лучика обыкновенной женской заинтересованности.
Впрочем, женского томления, расчетливой надежды вот на них - на "бизнесменов" - им тоже каждый вечер достается в утомляющем избытке: вон, посмотри - по прилегающей аллее гуляют, бедрами покачивая и с тонкой сигареткой на отлет, жирно накрашенные наивные красотки, которые, надев все самое короткое и облегающее, приходят к бизнес-центру, чтобы подцепить себе "банкира" на ночь, а если очень повезет, то и на месяц или даже на год. Подходят, просят прикурить, стреляют глазками, в которых словно честно указана расценка, из пушки бьют по воробьям, дурехи, ведь большинство из тех, кто здесь сидит, в аквариуме, - вполне себе средние, затюканные жизнью офисные мужичонки, а тот, кто действительно крут, давно уже либо в надежных руках, либо просто чересчур придирчив и взыскателен для того, чтоб снизойти до вас.
- Ну кто там сегодня? Все те же синявки вокзальные? - говорит Разбегаев, окидывая быстрым и погасшим взглядом парад красоток на аллее и закидывая "найковскую" сумку в багажник своего акульих очертаний, серо-стального "БМВ" - седана третьей серии.
Физкультурно-оздоровительный комплекс находится буквально в двух шагах от офиса "Инвеко", но все предпочитают добираться до места на машинах - вне зависимости от того, уезжают ли они после матча домой или просто возвращаются в офис. Сухожилов вообще, по жизни, предпочел бы ездить на такси - он, собственно, все эти годы и катался на извозчике "Важная персона", - но "ноблес облизывает". Из сухожиловского седана "БМВ М5" выглядывает вечно насупленный "Чубайс" - ну, поразительно похож водитель Анатолий на демиурга русских "шоковых" реформ, разве некогда сломанный нос скошен на сторону да в свинцовых наколках, в "перстнях" мощные грабли, присущие гегемону, а не оксфордскому мальчику, только в этом и разница. Сухожилов подает сигнал отбоя - нынче барину угодно ножки поразмять.
Многие считают, это перебор "понтов" - нежелание ездить за рулем, водитель, да еще и "Чубайс" (над Толяном, кстати, часто измываются, просят дать прогноз, как будет развиваться рынок нанотехнологий в ближайшие пять лет и правда ли, что скоро людям будут ставить новые бесперебойно-безотказные сердца взамен износившихся старых).
- Что, Серый, разрабатываем легкие? - кричит Якут. - Наверное, четыре сигареты от офиса до ФОКа?
Сухожиловский черный Nokia 8800 Arte начинает орать как резаный - полоснувшие по слуху рыба-меч-тромбоны и надорванный голос стоически воющего на Луну алкаша. На двухдюймовом дисплее отображается обиженное личико Камиллы - с прогоркло-желчной, мстительной усмешкой, которая, вне всякого сомнения, готовность выражает сказать тебе обидное и одновременно скривиться от гадливости.
- Але, это ктой-то? - решает он ответить дребезжащим старушечьим голосом. - Это ктой-то? Але? Да слухаю, слухаю. А, Сирежа. На штурме он. На штурме, говорю. Мозги штурмует, дочка, не знаю, чьи таки мозги.
- Вот ты знаешь - совсем не смешно, - раздраженно и явно сострадая Сухожилову, отвечает Камилла. - Как актер комического жанра, извини, ты полная бездарность.
- А, слушай, если на "Минуту славы"? - он спрашивает озадаченно.
- Ради бога… прекрати! - шипит Камилла. - Не будешь ли ты так любезен набраться на минуточку терпения и попытаться… ну, хотя бы попытаться ответить мне серьезно? - Она старается говорить с бесстрастной размеренностью, уничтожая интонацией, но голос ее натянут струной и вибрирует от обиды. - Понятно, ты не можешь позвонить, но сподобиться ответить ты хотя бы можешь?
- Я вот чего не понимаю, - отвечает Сухожилов. - Ты так говоришь, что как будто имеешь в виду, что мне это нравится. Мне доставляет удовольствие тебе не отвечать, и я садист вообще, я над тобой измываюсь, ты это имеешь в виду? Или мне опять рассказывать, что существуют правила приличия, что на рабочих совещаниях вообще-то принято отключать телефоны?
- Ты можешь ограничиться одним магическим словом - "работа".
- Ну, если ты так хочешь, то тогда - "работа".
- Я больше так не могу, - с последним, разрывающим сердце усилием произносит она. Так тебе в "Современнике" не сыграют. - От твоего вранья устала. От отсутствия фантазии. Потрудился бы хотя бы новенькое что-нибудь придумать - вместо "работы". А? Сереж? Хотя бы из приличия?
Сухожилов скривился, словно терпел в туалет и скрепляться у него больше не было сил. Вот чего она добивается? Правды? Признания в том, что работа работой, но "работа" вовсе не мешает Сухожилову регулярно поводить налево своей грозно вздыбленной пушкой и расстреливать боекомплект по многим соблазнительным мишеням? Что он таков, каков он есть, и в ближайшем миллениуме меняться не собирается? И, соответственно, давай-ка рвать, подружка, раз ничего с тобой не склеивает? Или все-таки чего? Покаяния? Осознания, насколько он, Сухожилов, подл и мерзок и насколько он ее, Камиллы, недостоин? Сухожиловского содрогания при мысли о том, что он непоправимо опоздал и что теперь ему Камиллы не вернуть? И истовой, святой, в конце концов, неколебимой веры, что лишь одна Камилла ему на самом деле и нужна?
- Ну что ты молчишь? - стонет она. - Скажи ты хоть слово!
- Я нарушаю приличия, да? Я подло и бессовестно веду себя по отношению к тебе? - говорит Сухожилов, чтобы выиграть паузу. - А в чем отличия мужчины от женщины, ты не подскажешь? Вот именно - делать все. Но это не значит сидеть перед тобой и день-деньской рассказывать, какая ты красивая? А позаботиться о будущем, о настоящем - где жить, куда пойти и в чем пойти? И я вот как-то, знаешь, в меру скромных сил, отпущенных талантов, хоть иногда, не часто, но все же прилагаю некие усилия вот в этом направлении. Возможно, ты заметила по некоторым признакам. А это значит - вместе не всегда. Да, никогда, бывает и такое - никогда.
Нет, Сухожилов сам себе не нравится. Попрекать куском хлеба - последнее дело. А упрекать девчонку в собственной ее же, женской природе - тем более. Какой же ей быть, если не слабой, мужчиной прокормляемой и одеваемой? (Все это равноправие полов придумано лишь для того, чтоб регулировать число лишних ртов в развитых странах.) Единственно бесспорная… ну, хорошо, приоритетно истинная женская работа - это материнство, сюда идут все силы, а содержать вот эту мать в первостепенной холе и блаженной неге, выходит, чья задача?
- Где ты был вчера? - говорит она глухо, будто первое же слово правды убьет ее, но она всецело к этому готова, потому что "как они живут сейчас - это не жизнь".
Это в ней его выбешивало с самого начала - всегдашняя склонность Камиллы к театральному, с заламыванием рук страданию; кто-то вбил ей в голову едва ли не с рождения, что она девушка с "богатым внутренним миром", и Камилла чуть не с молоком матери впитала эту идиотскую манеру подменять реальность представлением о боли, которую должна испытать от вечного несовершенства мира (и подлости мужчин) любая, прости господи, "возвышенная" женская душа. Более того, отними эту "боль" у Камиллы, этот вечный кайф быть обманутой и преданной, и от внутренней жизни ее, вернее всего, ничего не останется.
- Мы, по-моему, с этим решили? - говорит он осторожно.
- Решили, решили… Вот только жалоба, Сережа, поступила на твое поведение.
- Так, интересно, от кого?
- Неважно. Вчера тебя видели совсем в другом месте.
- Ну что же ты? - говорит Сухожилов, пылая праведным гневом и нетерпением оспорить, опровергнуть. - Что за манера? Сказала "А" - ну говори теперь "Б". И потом, что это значит - неважно? Это очень важно, чрезвычайно, единственно важно. Или это сообщение было анонимным? И ты уже на веру склонна принимать - любое заявление на веру, неважно, от кого? Ну прямо как в разгар репрессий - без суда и следствия. А, Вышинский в юбке?
- Это наша общая знакомая.
- Отлично, общая знакомая. Значит, ты нашей общей знакомой веришь больше, чем мне? Какой-то там овце, заботливой и искренней подруге, ты доверяешь больше, чем мне. Ну и о чем нам после этого с тобой?.. Дальнейшее - молчание, тупик. Но я могу узнать хотя бы - а в чем я обвиняюсь, собственно? А то какой-то Кафка получается.
- Ты, Сережа, последнюю каплю вчера.
- Что за капля-то хоть, скажи?