Николай Иванович с большим куском драпа устроился на столе по-турецки и негромко напевает "Соловья-пташечку", кладя аккуратные стежки. Время от времени он распрямляется над шитьем, чтобы помассировать свой больной желудок. Две войны, плен и ссылка не убьют Лидиного отца, а желудок доконает. Хотя это еще нескоро произойдет. Пока что Николай Иванович работает в ателье Комиссариата по иностранным делам, наряжая советских дипломатов в солидные пальто…
Старьевщик наконец ушел, и мир за окном ненадолго становится скучным. Но вот раздается цокот копыт, и Лида снова таращит глаза: по улице едет бричка, которой управляет извозчик в кафтане. С тех пор, как метро пустили, они здесь нечасто появляются.
Во время строительства метро ходили слухи, что под землей потревожили НЕЧТО. И, по странному совпадению, в то же время жителей Хамовников одолели мыши и тараканы. Бабы во дворе говорили, что от этой напасти можно избавиться с помощью мученика Трифона.
Мать прибегала к иконам прямо с кухни, и после ее молений на крашеном полу оставались отпечатки мокрых пальцев. Но молитвы не помогли. Тогда она обратилась к старинному заговору про остров Буян и про семьдесят семь старцев, сидящих там под дубом.
- Возьмите вы, старцы, - горячо шептала мать, ударяя ножом в угол, откуда обычно выползали муравьи, - по три железных рожна, колите, рубите черных мурьев на семьдесят семь частей! А будь мой заговор долог и крепок. А кто его нарушит, того черные мурьи съедят.
Суеверия уживаются в ней с набожностью. На Пасху она посылает Лиду святить куличи. Хорошо, что хоть на Успенский Вражек, а не к Николаю Святителю. А то одноклассники увидят - засмеют: пионеркой называешься, а в церковь ходишь, как неграмотная бабка.
Лида стесняется своих родителей. Особенно после того, как услышала разговор учительницы немецкого с Марией Ивановной: "Семилетова - дочь портного?".
Крестьянские корни не скроешь ни с отцовской, ни с материнской стороны.
И, когда родственники Семилетовых собираются за праздничным столом, они поют свои простые песни. После "Священного Байкала" обычно затягивают "Бродягу".
Голоса сильные, особенно у отцовской сестры. Приземистая и скуластая тетя похожа на Чингисхана в юбке, но стоит ей взять первые ноты - проникновенно, достигая недостижимых для других высот и глубин - как ее внешняя непривлекательность исчезает. От тети начинает исходить сияние, словно от жар-птицы. И каждый хочет петь, как она.
К песне присоединяются хозяева и гости - даже те, кто обычно стесняется петь в одиночку, и проникновенные мужские голоса придают ей значительности. Лида раньше даже думала, что отец и его братья сами пережили каторгу. Весь двор тихо волнуется, слушая "Бродягу", льющегося из широко распахнутого окна.
Но Лиде хочется, чтобы ее родители были похожими на Асиных мать и отца: чтоб музицировали на белом рояле, танцевали под патефон и говорили красиво, без всяких там "ихний", "значить" и "табаретка". И чтобы мама носила такую же шляпку и муфту из лисьих хвостов, а у отца были кожаные портфель, пальто и краги.
Асин отец возглавляет крупное хозяйство неподалеку от строительства Беломорканала. У Грошуниных даже телефон к квартире висит - вдруг Асиному отцу когда-нибудь позвонит сам Сталин? И пусть у них дома неубрано и безалаберно, зато всегда есть цветы в вазах.
У Асиной мамы пальчики тонкие, прозрачные. Они - не для грязных половых тряпок и жирных половников. Этими пальчиками она красиво берет куски разрезанных шоколадных конфет, когда пьет свой кофе и рассказывает девочкам, как была петербургской барышней и летом снимала чердачок на даче в Финляндии. Как покупала лайковые перчатки в ломбарде, а потом относила их обратно, потому что денег на еду не оставалось. Как в стачках участвовала. Как будущий муж просил ее руки у ее родителей.
Белый хлеб Асина мама называет булкой, тротуар - панелью. Исковерканные французские словечки, то и дело слетающие с ее языка, раздражения не вызывают.
- Выставки, музэи, театры… опера… - мечтательно говорит она.
А Лида вздыхает: она сама, хоть и родилась в Москве, ни разу не бывала в театре.
Потом Асин отец приходит с работы, и Асина мама ласково спрашивает, поглаживая его редеющую шевелюру: "Илюша, хочешь кофе? Я свежий недавно заварила". "А кроме кофе ничего нет? И где твои часики новые? - он косится на ее запястье. - В ломбард снова отнесла?". "Я их выкуплю, честное слово", - виновато улыбается она. Вздохнув, усталый Илья Игнатьевич целует жену в лоб и направляется на кухню - приготовить себе что-нибудь на скорую руку.
3.
Внучка Аси Грошуниной показалась Лидии Николаевне типичной провинциалкой. Без провинциальной бойкости, впрочем. Не в том смысле, что все провинциалки наглые, а в том - что те из них, кто рискнул покинуть родные места ради приключений в столице, все-таки должны отличаться особым складом характера.
Когда девушка, едва не выронив, протянула Лидии Николаевне пакет мятных "Невских" пряников, старуха сразу подумала, что эта неловкость прохладных длинных пальцев ей знакома. Гены - сильная штука.
Лидии Николаевне захотелось рассмотреть Асину внучку. Но, как ни подводила она Машу к окну, как ни тянулась незрячим лицом к ее лицу, смогла увидеть только длинную светлую прядь, которую гостья отбрасывала назад, да молодой блестящий глаз.
Предложив Маше тапочки, Лидия Николаевна с некоторым высокомерием, в которым не призналась бы никому, даже себе, повела гостью по своей трехкомнатной квартире. Пусть приезжая девочка увидит столичный уют с трехметровыми потолками и солидной мебелью. Все добыто честно, еще в советские времена - благодаря труду и нескольким филигранно рассчитанным квартирным обменам.
- Вот так жизнь прошла… - хозяйка со сдержанным достоинством кивнула на семейные фото в рамочках, густо толпящиеся на буфете.
На черно-белых фотографиях она, красивая и нарядная. В белом платье в горошек - рядом с мужем. В кримпленовом - со Светочкой. В строгом костюме, с подретушированными чертами - это была улыбка для доски почета. И снова работа, работа - групповой снимок во время заграничной командировки, иностранный мэр с большой золотой цепью на груди вручает ей цветы и благодарственную грамоту. На цветных снимках: Сереженька на всех этапах роста и мужания. Младенец, школьник, жених, рядом со своей Люси, и вот он уже отец, с маленькой Даниэлой на руках.
- Симпатичный у вас внук, - вежливо замечает гостья.
Кто бы сомневался? Лидия Николаевна кивает с гордой улыбкой:
- Вдобавок программист талантливый, и женат на англичанке, - на всякий случай добавляет она, чтобы провинциалка не питала надежд.
Лидия Николаевна уже не в состоянии разглядеть эти снимки, просто помнит их. Ведь они - доказательство ее благополучной, достойно прожитой жизни. Покойный муж считался не последним человеком у себя на работе, но именно она, была главной добытчицей в семье. И дочке она много дала, и внука помогла в люди вывести. Никто не разведен, все живы-здоровы, не бедствуют, не ссорятся. Разве не ее заслуга?
- На работе меня уважали, на пенсию не хотели отпускать, - хвастается Лидия Николаевна, ловя себя на мысли, что отчитывается о прожитой жизни перед приезжей девчонкой, словно разговаривает с самой Асей. Но ведь Ася умерла?
- Да, умерла, еще совсем молодой. В ссылке, в Карелии, - и Маша сдержанно упомянула ничего не значащий городок, от названия которого в памяти ее собеседницы в следующую минуту осталась только первая буква "П". - Там же мама родилась, и я.
В девушке становится все заметнее вежливая холодность. Или в Карелии все такие? Что ж, Россия огромна… Это на юге цыганские страсти кипят, а на севере эмоции спрятаны.
- Жаль, что она ушла так рано, - вздыхает Лидия Николаевна, а сама думает: "Ася сама виновата. Разве не глупо выступать против системы? Кто не умеет жить по принятым правилам и использовать их в своих интересах, почти всегда погибает".
- Лидия Николаевна, вы ведь с ней дружили с самого детства? На чердаке в какое-то королевство играли?
Откуда эта приехавшая из Карелии девочка столько знает?
- Мне просто мама рассказывала, - быстро объясняет Маша, заметив удивление собеседницы.
Старуха кивает - объяснение принято.
- Помню что-то смутно… Страшноватой была та игра.
Чердак казался помещением запретным, таинственным. В полумраке простыни и силуэты сохнувших на веревках мужских фуфаек словно оживали. А коты, бесшумно скользившие среди сломанной старой мебели и попахивавших дымом печных стояков, казались пришельцами из другого мира. Даже взрослые женщины боялись ходить туда в одиночку, обычно развешивали белье вместе.
Ася выдумала Дерево, которое то лежало под землей, то поднималось во весь рост к облакам. И Лида одно время так увлеклась игрой, что стала видеть странные, с запахом сухих трав и листьев, сны. Они начинались в одном и том же подземелье, откуда вели ходы к разным дверям, которые открывались то на вокзале, то на вершине Дерева, то в магазине, то под Новодевичьим монастырем. Но рассказывать этой девушке про свои сны необязательно.
- Последний раз мы виделись на Новый 1947-й год. Отмечали всей честной компанией. Ставили пластинки. Ася танцевала аргентинское танго.
- С кем?
- С одним… нашим одноклассником, - не сразу отвечает Лидия Николаевна. - Он вернулся с фронта раненым, хромал, но у них так хорошо получалось.
Да уж, им в тот момент ничто не могло помешать… Прошедшие десятилетия снова прессуются для нее в одну плоскую секунду, и она в который раз ловит себя на оскорбленном чувстве. Это была обида, которую она так и не смогла простить.