Ананьич подробно допросил перепуганную старуху и велел племяннице в три дня привести её в рабочее состояние. Через три дня, на четвертый, председатель потребовал всех мужиков в колхозную контору. Гаврилиху заранее доставили в правление и под охраной племянницы держали в бухгалтерской комнате. Деревенских мужиков Ананьич, бывший ротный старшина, вывел из правления, выстроил в шеренгу по росту на заснеженной дороге перед начальственным домом и приказал скинуть шапки. После чего велел вывести Шкварницу перед строем и рассказать всем, кто на неё прыгнул в полнолуние дьявольской ночи со стены деревенского храма. Старуха, беспрестанно крестясь, испуганно заголосила, что в кромешной темени вдруг разверзлась стена и из неё выпал огненный бес с чёрными рогами и рыжей бородой и "бесинки горбатые побегли от него и вправо, и влево". "А отчего, бабка, он огненным тебе показался?", - спросил председатель. "Не ведаю, родимый, в глазах остался красноголовый такой, с вылупившимся единственным зыром во лбу. Как он его на меня метнул - я и повалилась".
После рассказа Ананьич попросил её пройти вдоль шеренги мужиков и внимательно посмотреть, нет ли среди стоящих того рыжего с блестящим зыром. Гаврилиха медленно пошла, рассматривая своими некрепкими глазами стоящих перед нею дядек, и у четвёртого, взглянув со своего низа на кривую, обросшую рыжей волоснёй морду кузнеца, вылупившего на неё свой единственный пугающий глаз, вдруг завопила: "Чёрт, чёрт, чёрт, чур меня, чур меня!". Ананьич приказал рыжему кузнецу-чёрту выйти из строя и встать перед всеми. После чего спросил мужиков:
- Что будем делать с этой нелюдью? Сдадим государству, и там ему крышка, или пожалеем и накажем сами, но на всю жизнь?
Тогда на этой улице, на виду церкви, накануне Святок, постановили не якшаться с чёртом по человеческой линии. Ничего не брать из рук его и его выводка, в особенности от его жены Агафоклеи. Совсем не разговаривать с ним - пускай немеет на глазах людей. И кроме как Рыжий чёрт в разговорах не называть его никогда.
Приговор оставили в исполнении и по сей день. Хотя Ананьича давно забрали начальствовать в районную управу. Единственное, что разрешил чертям бывший председатель перед отъездом из деревни, глядя на их обеднение, - это продавать излишки своего хозяйства прохожим-залёткам.
Вот так и появился на нашем Севере взаправдашний Рыжий чёрт - кузнец, изверженный из людской общины приговором сельского мира.
Лет через пять я снова попал в Верховье. Встретил там Григорьича, который сменил деревянную ногу на настоящий протез. Управу выкрасили в небесно-голубой цвет. Вывеска на кузне окривилась еще более. Две рыжие чёртовы дочухи отъехали в Архангельск, не пожелав стать местными ведьмами. Кузнец с женой Агафоклеей окончательно сроднились со своим званием и с каждым годом всё более вживались в назначенную роль. Односельчане в косматой голове Рыжего чёрта несколько раз видели взаправдешные рога, а кузнечиху наблюдали вылетающей на помеле из трубы собственного дома вместе с черным дымом.
Печь свою они топят ворованным из кузни углём.
Бобылиха Нюхалка
Там лес и дол видений полны…
В старинные времена, когда наши русские человеки ещё не разрушали, а блюли и уважали древние традиции, был в крестьянстве один закон. В деревенских семьях - а семьи в ту пору были многодетными - самые младшие, то есть последние дети, сын или дочь, должны были оставаться с родителями в родном доме, помогать им, и не имели права жениться или выходить замуж до их кончины. После смерти матушки с батюшкой им зачастую уже было поздно вступать в брак. Так вот и возникали на Руси настоящие бобыли и бобылихи. За свою тяжкую жертву кроме родового дома они наследовали секреты того замысловатого ремесла, которое испокон веков накапливал и сохранял род. Так наша деревня, вплоть до коллективизации и даже после в лице бобылей имела хороших, хитрых делателей: бондарей, колесников, пасечников, травниц.
Последний удар по этим традициям, в особенности на Севере, нанес Никита-кукурузник, разоривший вконец деревню своими экспериментами. Помните, конечно, как этот потрясатель объединил малые колхозы в большие в местах, для этого совершенно неподходящих. Отобрал у крестьян всех лошадей, коз, кур и коров, лишив их тем самым мало-мальского пропитания, засадил весь Север кукурузой, разогнал ремесленные артели в сёлах и городках, обругал травниц и травников колдунами во всех газетах, позакрывал половину гомеопатических больниц и аптек, количеством и так незначительных.
Эти события случились параллельно с моей историей. Мне повезло. Я ещё застал последних на Руси бобылей и бобылих.
А получилось так, что деться было некуда. Болел я уже много лет, и врачи мои хорошие с моей хронической болезнью сделать ничего не могли. Они даже говорили, что надо немного подождать и моя пневмония плавно перейдет в туберкулез или астму - и тогда-то, наверное, они меня вылечат. Мне такая перспектива совсем не подходила, и я решил отдаться в лапы обруганных деревенских колдунов.
Из бродяжьей жизни я помнил, что в Новгородской области, в Окуловском районе, живёт старуха травница, которая абсолютно вылечивает больных грудью за два-два с половиной месяца. Её-то я стал искать и скоро нашёл в деревне Заречье. Вернее, по-местному, не в самой деревне, а на выселках, или в староселье, за бродом. Когда-то, ещё до колхозов, там и была деревня, но по каким-то забытым уже причинам все переехали на другой берег ручья, в прошлом - реки, а Нюхалка отказалась, осталась со своим древним домом на старом месте и заросла лесом так, что из новоселья её не стало видно. Каждый раз, сворачивая с дороги на тропу Нюхалки, я вспоминал: "Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей…"
Нюхалка было местное прозвище бобылихи, получила она его за то, что с давних пор нюхала табак. Имя это так прочно срослось с нею, что другого, настоящего имени-отчества никто никогда не произносил, бабки из Заречья, возрастом в ту пору за шестьдесят, по своим молодым годам помнили мою врачевательницу уже престарелой Нюхалкой.
В роду Нюхалки травные секреты передавались из поколения в поколение по боковой женской линии: от тетки-бобылихи к племяннице или от двоюродной бабки к внучатой племяннице. Обязательным условием была девственность восприемницы, иначе её действия лишались силы.
В деревне к Нюхалке относились со смешанным чувством уважения и боязни. На стороне гордились и хвастались, даже рассказывали разные небылицы. При встрече лицом к лицу вели себя как приговорённые к поклонам и почтению. В магазине перед ней все расступались, и она получала свой товар без очереди. Через некоторое время даже я, как "помазанник" Нюхалки, мог купить водку, хлеб, сахар и всё другое тоже без очереди.
Огромный бобылихин дом рублен был еще до появления пилы в этих краях и, с моей точки зрения, представлял археологический интерес. Попав туда, я понял, что означают загадочные слова "избушка на курьих ножках" - только ножки эти были не снаружи избы, а внутри. Это был какой-то сон наяву, запечатлевшийся в моей памяти на всю жизнь.
Просевшая от времени тяжёлая маточная балка, державшая тёсаный потолок, через каждый метр подпиралась неокоренными "рогатыми" стойками из разных пород деревьев. Вверху, под потолком, несрубленные ветки упирались в балку, и на них в несметном количестве висели мешки, мешочки, свёртки из домотканой старой льнянины, торчали перевязанные сухие веники и высохшие букеты из неведомых мне трав и цветов. По периметру, вдоль чёрных бревенчатых стен, на древних широких скамьях стояло множество глиняных горшков, завязанных льняным полотном. Из-под скамей торчали тёмно-зелёные николаевские бутыли и банки с измельчёнными травами.
В красном углу главной по размеру иконой были "Праздники". На фоне её, по центру, стоял Спас, по правую руку от него - Богородица, по левую - Параскева Пятница, наследница знаменитой славянской богини Мокоши, покровительницы женского начала в природе. Отдельно, под божницей, висела иконка Николая Чудотворца. Все иконы одеты были в языческие венки из сухих цветов и листьев, и мне показалось вначале, что пахли они ранним июньским русалочьим полем, хоть весь сруб внутри был пропитан густым, горьковато-сладким запахом увядшего цветения.
Спал я на сеновале, голяком, меж двух козьих шкур - древняя венедская электротерапия. Ранним утром Нюхалка поднималась ко мне с кувшином козьего парного молока и заставляла выпить его до дна. Пробуждаясь вскоре от естественного желания опорожниться, я быстро скатывался в "царское место", размещавшееся по соседству с козьим стойлом. Затем в течение дня поочередно выпивал из глиняных крынок по стакану настоянных трав, съедал запечённую в огромной глинобитной русской печи кашу на козьем молоке, репу, картошку с грибами, а перед сном - снова горячее зелье, чай с мёдом-первачом.
Через неделю у меня появился такой аппетит, какого я сроду не знал. Через две недели я уже таскал по два огромных ведра воды от ручья до дому без остановки. На третью неделю стал похож на коренастого бугая, а через месяц мне показалось, что коза Нюхалки мне больше не страшна, но "на неведомых дорожках" я старался с нею все-таки не встречаться.
Коза! Коза - это Нюхалкина песня. Она была какой-то великанской породы, силищи необыкновенной, и если бы не буйный и независимый нрав - на ней можно было бы путешествовать. Штыковые рога её всегда были готовы к действию, но всего страшнее было то, что она никого не боялась и не уважала, кроме Нюхалки, которую почитала за свою родню. Рано утром хозяйка доила её, и та сама уходила в лес, как мне казалось, охотиться за волками. К вечерней дойке возвращалась к себе в стойло и подавала голос: мол, своё отработала, пора и горбуху съесть.