Трамвай
Учиться в ленинградской Средней художественной школе - СХШ - я начал в 1952 году. Поступил сразу в третий класс после того, как "завязал", вернулся из трудовой исправительной колонии во фраерскую жизнь. Это были годы громких победных маршевых песен, массовых спортивных шествий по площадям и проспектам во время "красных" праздников и огромных "усатых портретов", висящих на стенах домов, выполненных ловкими художниками на бязевых полотнищах сухой кистью, "всухоча". Из прошлой среды - детприёмников НКВД и исправиловок - я попал в совершенно другую, неожиданную, интересную и, как ни странно, родственную для меня атмосферу.
Эта своеобычная школа единственная в городе подчинялась напрямую Академии художеств СССР, то есть выпадала из поля зрения Министерства образования и всех других его подразделений. Учителей для СХШ отбирали не всякие там гороно-роно-чиновники, а художники, причем неважно, такие они или сякие, важно, что люди от рисовальных дел. Согласитесь, для начала 1950-х годов это было необычно. Даже малозначимые предметы, такие, как физкультура и военное дело, преподавали нам если не "антики", то во всяком случае оригиналы. Учителя-"антики" достойны отдельных рассказов. А случайных или чудаковатых педагогов хорошо бы вспомнить - и пожалеть их.
Одним из самых выдающихся чудиков СХШ был знаменитый преподаватель по военной подготовке - подполковник Мищенко, по прозвищу Пáнтели. Вместо часто повторяемого "понимаете ли", он произносил "пантели". Первое, что с ним сотворили сэхэшовцы, - повысили в звании. Объяснив ему, что, как художники-реалисты, мы не понимаем "двухэтажного" звания "подполковник" и не хотим смотреть "под" кого-то, но вполне достойны обращаться прямо к полковнику Мищенко, пантели. После дебатов и семинаров по этому важному, с позиций соцреализма, вопросу, произведённых параллельно во всех классах, где он "пантелил", нам удалось закрепить за ним звание полковника.
Этот оригинал - полковник товарищ Пантели - выводил нас на 3-ю линию Васильевского острова, выстраивал в шеренгу вдоль ограды Румянцевского сада и командовал: "Равняйсь! Смирно! Направо от меня до следующего столба шагом - арш! Левой, левой! Раз-Два-три! Пантели?" Товарищу полковнику не чужд был юмор, и каждое занятие с нами он старался украсить острой шуткой: "Эх, вы, ху… ху… художники, пантели, сплошное худо. Ха, ха, ха, ха! Раз, два, три - пли на пятый!" "Голых баб рисуете, пантели, як в бане! Ха, ха, ха, ха! Раз, два, три - пли, пантели!"
Мы поддерживали и продолжали его "ха, ха, ха" перекатами, передавая эстафету от уставших смехачей следующим смехачам по цепочке, умножая его остроумие и сокращая урок минут на десять-пятнадцать. А он ещё добавлял: "Вот вы смеётесь, а время быстро летит, как снаряд на велосипеде. Раз, два, три - пли!"
Большим оригиналом был и учитель физики Павел Семёнович. Он по совместительству руководил где-то струнным оркестром. Мы, как творцы-художники, уважительно соглашались с этим обстоятельством и не мешали развиваться струнным талантам физика за счёт наших уроков. В начале занятия физик давал нам по учебнику какое-нибудь задание и исчезал за перегородкой своего кабинета. Там у него вместо физических приборов была целая коллекция струнных инструментов. Он их бесконечно не то настраивал, не то чинил. Короче говоря, физику мы изучали под бренчание струн. Но всё, что относится к звуку как физическому явлению, усвоили основательно.
Чужих, случайных, выпадавших из сэхэшовской преподавательской палитры, бурса отторгала - иногда жестоко и изощрённо… Пример тому - следующая история.
Ещё со времён Исаака Бродского, одного из создателей СХШ, преподавателем русского языка и литературы была учительница по фамилии Подлясская, мать известного советского художника-пейзажиста. Подлясская по нашей шкале оценок приравнивалась к высшему разряду "антиков", то есть украшала собою учительскую команду СХШ. Она была знаменитой смолянкой - выпускницей императорского Смольного института благородных девиц. Нам, совдеповским недорослям, с нею здорово повезло. Ей с нами, должно быть, тоже. В обыкновенных городских школах нашей смолянке запретили бы преподавать в ту пятиконечную эпоху, а мы благодаря ей получили подлинные знания. Учась у неё, сэхэшовцы понятия не имели об учебниках по литературе. Её уроки-лекции были настолько интересны, объемны и содержательны, что я, вышедший из скачков-майданников, воспитанник Лаврентия Берии, слушал развесив уши. Подлясская прекрасно говорила - без мусора, но и без украшательств, слащавостей и сантиментов, которыми грешили тогдашние училки литературы. Могла сказать крепкое русское слово и даже выругаться, но всегда точно, по делу. Мы её уважали, да что там - мы любили эту старуху.
Но она была стара, часто болела, с трудом передвигалась - её мучила подагра. Чтобы помочь оправиться от недуга, школа (или Академия - не знаю кто) по предписанию лекарей отправила её на кавказские грязи лечиться. А к нам, пока её лечат, пригнали из РОНО или ГОРОНО обыкновенную училку русского и литературы.
Вы представляете, что это было для нас - вместо смолянки получить фиг знает кого, да еще из ГОРОНО. Ну, и началось… Как раз в ту пору в Ленинграде происходила замена старых царских трамваев на новые - советские. Старые, хорошо нарисованные, органично вписывались в город: небольшие - пропорциональные к человеку, с удобными подножками, ажурными решётками вместо дверей и огромной "колбасой", на которой почти всегда висела гроздь безбилетных пацанов. Вместо них, любимых и удобных во всех отношениях, появились длинные, тяжеловесные, с "обрубленными" носами, без подножек, с механически открывающимися дверьми, с диким грохотом и скрипом передвигающиеся, крашенные в нахально-красный цвет - утюги на колёсах. Питерский народ сразу же обозвал их "американками".
На них уже нельзя было бесплатно проехать с Петроградской стороны или Коломны на Васильевский остров к Академии художеств. Мы, сэхэшовцы, возненавидели эти новые утюги-трамваи.
И ещё одна особенность того времени, повлиявшая на события: модные тётеньки стали носить длинные, ниже колен, вязаные кофты с низко посаженными огромными карманами на уровне опущенных в них рук. И эта училка пришла к нам, сэхэшатикам, в Академию художеств (мы тогда там обитали) в такой дурацкой кофте, да ещё отвратительного "трамвайного" цвета. К тому же она, как говорят в народе, была поперек себя шире и практически не имела шеи. Повернуть голову не могла - не на чем, поэтому разворачивалась только всем корпусом. Из-за своей грузности передвигалась по нашим длинным коридорам тоже интересно. Трогалась с места, от шага к шагу медленно набирала скорость, затем, по надобности, её постепенно снижала и останавливалась. Эта фигура, манера двигаться всем корпусом, звон ключей в огромных карманах "трамвайной" кофты напоминали нам новые ненавистные "американки". И мы прозвали её Трамваем. Но если она - Трамвай, то мы - пассажиры! Значит - поехали!..
Ученики всех классов, где она преподавала, сговорились и стали на уроках русского и литературы изображать пассажиров трамвая. Совместно разработали сценарий, как в классической итальянской комедии дель арте - с правом ежедневной импровизации. Идеи для импровизаций приносили из тех же "американок", ведь мы каждый день ездили на них в школу со всех концов города. Некоторые обязательные сюжеты повторялись изо дня в день, то есть были ритуальными. Литературно-трамвайные уроки начинались с того, что один из нас - по очереди - непременно опаздывал. Только Трамвай открывала классный журнал, как вдруг дверь резко распахивалась, и в класс, как на подножку, вскакивал опоздавший. Училка пугалась: "Что такое? В чём дело? Откуда ты взялся?" - "Извините, я вышел из-за угла, смотрю - а он набирает скорость. Мне пришлось вскочить, чтоб не опоздать. Виноват". Она либо выгоняла, либо впускала - по-разному. "Вскакивание на подножку" происходило в каждом классе.
Едем дальше. Училка начинает классную перекличку: "Герасимов Александр, Герасимов Михаил (у нас их было два), Михалёв Борис, Хазов…" - а его нет. Вставал заика Осипов, староста, и говорил: "А он з…з…з…здесь, в со…о…седнем ва…ва…ва…гоне".
Помните, в старых вагонах к потолку подвешивали ручки-держаки на брезентовых ремнях? За них стоявшие пассажиры держались во время движения трамвая. Так вот, когда "красная кофта" вызывала нас к доске отвечать урок, мы шли к ней от своих мест, хватаясь за держаки, словно бы висящие в воздухе, и отвечали, держась за несуществующую ручку. Когда она требовала опустить руку, сэхэшовец отвечал, что это опасно, можно не удержаться, трамвай движется. Она ничего не понимала в нашем "итальянском" театре.
Неизвестно, откуда приехала к нам в Питер эта "литературная" тётка, но по-русски она говорила ужасно. Подлясская к тому времени нас, детей войны, научила правильной русской речи, а "вязаная кофта" говорила, как запрещала нам смолянка: "рэмень", "пионэр", "кювэт". В отличие от Подлясской, лекций она не читала, а шпарила по учебнику. Когда пыталась что-то рассказать, получалась такая тарабарщина, такая дикость, что нас "трясло" в эти моменты, как будто мы едем в неисправном трамвае и по очень неровным рельсам. Стоило ей неверно произнести какое-нибудь слово, мы резко - вжжжик, как при толчке, - сдвигали в сторону столы и выкидывали сумки или портфели в проходы. Но самое коварное в этих проделках было то, что мы всё выполняли чрезвычайно серьёзно, то есть работали, а смеяться во время работы запрещалось категорически. За смех наказывали "лявой" - очень болезненная и очень неприличная казнь. "Трамвайная" наша жизнь продолжалась год, изо дня в день, с разными добавками: с безбилетчиками, с заходами старшеклассников в роли контролёров в середине урока и тому подобным.