В повисшей тишине раздается звук, который заставляет меня отпустить руку Макса и зажать уши руками. Звук, похожий на свист пули, на скрежет ногтями по доске, - звук разбитых надежд. Я никогда не слышала такого - такого выражения неприкрытой боли - поэтому не сразу понимаю, что этот звук издаю я сама.
Вот что я собрала с собою в роддом.
Ночную сорочку в крошечный голубой цветочек, хотя я не носила ночных сорочек с двенадцати лет.
Три пары белья для роженицы.
Смену одежды.
Маленький подарочный набор из бутылочки лосьона с какао-маслом и мылом в форме листьев для новой мамочки - его подарила мне мама одного из моих последних пациентов в ожоговом отделении.
Невероятно мягкую игрушку-свинку, которую мы с Максом купли много лет назад, еще во время моей первой беременности, закончившейся выкидышем, - тогда мы еще не утратили надежду.
Свой МР3-плеер, в который загружена музыка. Так много музыки. Когда я писала в Беркли диплом по музыковедению, моим руководителем был профессор, который впервые описал эффект музыкальной терапии во время рождения ребенка. И хотя проведенное исследование базировалось на взаимосвязи музыки и дыхания и связи дыхания со спонтанными нервными реакциями, но до того момента никто не проводил настоящих исследований, которые бы официально связывали дыхательные упражнения Ламазе с выбором музыки. Исследователь исходил из предположения о том, что женщина, которая на разных этапах родов будет слушать различную музыку, сможет использовать эту музыку для правильного дыхания, не напрягаться и, как следствие, снизить боль во время схваток.
В девятнадцать лет работа с человеком, результаты исследования которого широко применялись в родовспомогательной практике, казалась мне чем-то удивительным. Я и представить не могла, что пройдет двадцать один год, прежде чем я смогу испробовать его метод на себе.
Музыка чрезвычайно важна для меня, именно поэтому я так тщательно подбирала произведения, которые буду слушать во время схваток и потуг. Во время первых схваток я буду расслабляться под Брамса. На тот момент, когда схватки участятся и мне нужно будет следить за дыханием, я выбрала музыку с четким темпом и ритмом - "Лунную сонату" Бетховена. Для потуг, когда, я знаю, будет больнее всего, я подобрала несколько произведений - песни, вызывающие самые радостные эмоции из моего детства: рок-группы "РИО Спидвэгон", Мадонны, Элвиса Костелло и в придачу к ним Вагнера "Полет валькирий", чьи разгневанные взлеты и падения будут отражать то, что происходит в моем теле.
Я всем сердцем верю в то, что музыка может смягчить физическую боль при родах.
Я просто не знаю, поможет ли она справиться со скорбью.
Когда я рожала, я уже думала о том, что однажды все забудется. Я забуду, как доктор Гельман говорила о миоме слизистой, которую она хотела удалить еще до этого цикла ЭКО, - я отказалась от этой операции, потому что слишком торопилась забеременеть, - о миоме, которая сейчас намного выросла. Я забуду о том, что она говорила мне об отслоении плаценты. Забуду, как она осматривала мне шейку матки и негромко произнесла, что открытие шесть сантиметров. Я не увижу, как Макс схватит в руки мой плеер, и родзал заполнит Бетховен. Не увижу медсестер, медленно, с угрюмым видом скользящих по палате, - все было совсем не похоже на головокружительные, доводящие до хрипоты потуги и роды, которые я видела в передаче "Все о ребенке".
Я забуду, что у меня отошли воды, забуду, как кровью пропитались подо мной простыни. Забуду грустные глаза анестезиолога, который принесет соболезнования, а потом повернет меня на бок и сделает эпидуральную анестезию.
Я забуду, что перестала чувствовать ноги и подумала: "Ну вот, началось! Смогут ли они провести операцию, чтобы я ничего не почувствовала?"
Забуду, как открыла глаза после очередной схватки и увидела заплаканное лицо Макса, искаженное от боли, как и у меня самой.
Забуду, как велела Максу выключить Бетховена. Забуду то, что сама протянула руку (опередив Макса) и сбила МР3-плеер, он упал и разбился.
Забуду, какая после этого повисла тишина.
Мне уже другие расскажут, как мой ребенок, подобно серебряной рыбке, выскользнул у меня между ног. Доктор Гельман сказала, что это был мальчик.
"Но этого не может быть, - подумаю я, хотя и не буду этого помнить. - Берта должна быть девочкой". И потом, когда сознание будет угасать, я буду размышлять о том, в чем еще доктор ошиблась.
Я забуду, как медсестра завернула его в одеяло и надела на головку крошечную вязаную шапочку.
Не вспомню, как держала его на руках: его головку размером со сливу. Не вспомню его испещренное голубыми венами личико. Ровненький носик, надутые губки, гладкую кожу, где только-только наметились бровки. Тельце хрупкое, как у птички, - и бездыханное. Он мог бы уместиться на одной ладони и был легким, как пушинка.
Я не буду этого помнить до того момента, пока по-настоящему не поверю, что все произошедшее со мной - правда.
В затуманенном сознании я отматываю один месяц назад. В полночь мы с Максом лежим в постели.
- Ты не спишь? - спрашиваю я.
- Нет. Думаю.
- О чем?
Он качает головой.
- Да так.
- Волнуешься, - констатирую я.
- Нет. Просто размышляю, - серьезно отвечает он, - об оливковом масле.
- Оливковом масле?
- Да. Из чего его делают?
- Вопрос с подвохом? - удивляюсь я. - Из оливок.
- А подсолнечное масло из чего?
- Из подсолнечника.
- Тогда из чего делают детское масло? - спрашивает Макс.
На мгновение мы оба замолкаем. А потом заливаемся смехом. Смеемся так сильно, что у меня на глазах выступают слезы. В темноте я тянусь, пытаясь нащупать руку Макса, но не нахожу ее.
Когда я просыпаюсь, тени в палате исчезли, но дверь приоткрыта. Сперва я не могу вспомнить, где я. В коридоре раздается шум, и я вижу вереницу родственников - бабушки, дедушки, дети, подростки, которые весело спешат по коридору. В руках у них разноцветные воздушные шарики.
Я начинаю плакать.
У моей постели сидит Макс. Он неловко обнимает меня. В роли сестры милосердия Флоренс Найтингейл он не силен. Однажды на Рождество мы оба свалились с гриппом. В перерывах между приступами рвоты я доползала до спальни и делала ему холодные компрессы.
- Зои, ну как ты? - бормочет он.
- А ты как думаешь?
Я веду себя как стерва. Злость обжигает горло. Она заполняет место, где раньше лежал мой ребенок.
- Я хочу его видеть.
Макс замирает.
- Я…
- Позови сестру, - доносится из угла комнаты голос моей мамы. У нее заплаканные, опухшие глаза. - Ты слышал ее просьбу.
Макс кивает и выходит из палаты. Мама заключает меня в объятия.
- Так нечестно, - плачу я, и мое лицо искажает мука.
- Я знаю, Зои.
Она гладит меня по голове, а я льну к ней, как в детстве, когда мне было четыре и меня дразнили за веснушки. Или пятнадцать, когда я впервые влюбилась. От осознания того, что я никогда не смогу вот так успокоить собственного ребенка, я рыдаю еще сильнее.
В палату входит медсестра, за ней маячит Макс.
- Смотри, - говорит он, протягивая снимок нашего сына. Кажется, что снимок сделан, когда ребенок спит в кувезе. Ручки согнуты над головой. На подбородке крошечная ямочка.
Под снимком отпечаток ручки и ножки - оба такие крошечные, что кажутся игрушечными.
- Миссис Бакстер, примите мои соболезнования, - негромко говорит медсестра.
- Почему вы разговариваете шепотом? - спрашиваю я. - Почему вы все шепчете? Где, черт побери, мой ребенок?
Словно по волшебству в палату входит вторая медсестра с моим сыном на руках. Его одели, хотя все вещи велики. Я протягиваю к нему руки.
Однажды я целый день работала в блоке интенсивной терапии для новорожденных. Я играла на гитаре и пела недоношенным детям - это являлось частью развивающей терапии: у детей, к которым применялась музыкальная терапия, наблюдалась нормализация сердцебиения и возрастала степень насыщения крови кислородом, а некоторые исследования показывали, что недоношенные дети удваивали дневную норму прибавления в весе, когда им каждый день включали музыку. Я как раз работала с одной мамочкой, которая пела по-испански колыбельную своему ребенку, когда вошла работница медико-социальной службы и попросила меня помочь.
- Сегодня утром у Родригесов умер ребенок, - сказала она мне. - Вся семья ждет, когда придет их любимая сестра и проведет последнее омовение.
- Последнее омовение?
- Иногда это помогает, - пояснила работница. - Дело в том, что это большая семья, и, мне кажется, им нужна помощь.
Когда я вошла в отдельную палату, где ждала семья, я поняла почему. Мать сидела во вращающемся кресле с мертвым младенцем на руках. Ее лицо было словно высечено из камня. У нее за спиной топтался муж. Еще в палате в гробовом молчании толпились дяди, тети, бабушки и дедушки - в отличие от племянниц и племянников, которые с криками носились друг за другом вокруг больничной койки.
- Здравствуйте, - говорю я. - Я Зои. Вы не против, если я сыграю?
Я киваю на гитару, которая висит у меня за спиной.
Мать не отвечает. Я опускаюсь на колени перед креслом, в котором она сидит.
- Ваша дочь была настоящая красавица, - говорю я.
Женщина продолжает молчать, как и остальные присутствующие взрослые, поэтому я начинаю петь - ту же испанскую колыбельную, которую пела несколько минут назад:
Спи, моя малышка,
Спи, мое солнышко,
Спи, моя родная,
Моя кровиночка.