Пастор Клайв обходит письменный стол и присаживается на его край.
- И которые уже много лет стараются, чтобы Бог благословил их собственным ребенком. Ты же молился за своего брата и невестку, верно?
- Конечно, молился…
- Ты же просил Господа, чтобы он подарил им дитя?
Я киваю.
- Что ж, Макс. Если Господь закрывает дверь, то только для того, чтобы открыть окно.
Лишь однажды в жизни у меня случилось такое "тучи-раздвинулись-и-выглянуло-солнце" озарение, как сейчас: тогда я лежал в больнице, и пастор Клайв помог мне развеять дым и все наносное, чтобы я смог увидеть Христа настолько близко, что можно было бы его коснуться - только руку протяни. Но теперь я вижу: Зои пришла ко мне потому, что у Всевышнего были на меня планы. Если я не способен сам вырастить этого ребенка, по крайней мере, я знаю, что о нем будет заботиться моя плоть и кровь.
Этот ребенок - моя семья, в ней он и останется.
- Я хочу с вами кое о чем поговорить, - говорю я вечером за ужином, когда Рейд передает мне тарелку с запеченным картофелем. - Хочу вам кое-что подарить.
Рейд качает головой.
- Макс, я уже говорил: ты нам ничего не должен.
- Должен. Я вам жизнью обязан, если уж быть откровенным, но сейчас разговор не об этом, - отвечаю я.
И поворачиваюсь к Лидди. Уже прошло несколько недель после выкидыша, но она до сих пор напоминает привидение. Только вчера я обнаружил ее сидящей в машине, которая стояла в гараже: моя невестка невидящими глазами смотрела через лобовое стекло на ряд полок, заставленных электроинструментами и красками. Я спросил, куда она собралась. Лидди вздрогнула от неожиданности. "Понятия не имею", - ответила она и огляделась по сторонам, как будто не понимала, как вообще сюда попала.
- Вы не можете иметь детей, - констатирую я.
На глаза Лидди наворачиваются слезы, а Рейд тут же возражает.
- Нет, можем, у нас еще будут дети. Мы просто надеялись, что это случится в соответствии с нашими планами, а не волей Господа. Разве не так, дорогая?
- А у меня есть ребенок, которого я не могу иметь, - продолжаю я. - Когда мы с Зои развелись, у нас в клинике осталось три замороженных эмбриона. Зои хочет их подсадить. Но я подумал… Я считаю, что они должны достаться вам.
- Что? - охает Лидди.
- Какой из меня отец? Я едва о себе могу позаботиться, что уж говорить о ком-то еще. Но вы, ребята… Вы заслуживаете иметь настоящую семью. Не могу представить для ребенка лучшей жизни, чем с вами. - Я медлю в нерешительности. - Честно признаться, я это ощутил на себе.
Рейд качает головой.
- Нет. Лет через пять ты встанешь на ноги. Возможно, снова женишься…
- Вы же не станете увозить от меня ребенка! - удивляюсь я. - Я так и останусь дядюшкой Максом. И смогу брать его с собой покататься на волнах. Научу его водить машину. И все такое.
- Макс, это безумие…
- Нет. Вы же рассматривали возможность усыновления, - говорю я. - Я видел брошюру на кухонном столе. Это то же самое. Пастор Клайв говорит, что люди часто усыновляют эмбрионы. Но этот эмбрион - ваша родная кровь.
Я вижу, что мой брат сдается. Мы смотрим на Лидди.
Должен признаться, во мне сейчас говорит эгоизм. Такая женщина, как Лидди, - красивая, умная, религиозная, - мечта любого парня, воплощение всего, чего у меня, наверное, никогда не будет. Все эти годы она оставалась ко мне благосклонной, даже когда Рейд злился на меня за то, что я не веду достойный образ жизни, или за то, что я бесшабашно гублю свою жизнь. Если Лидди забеременеет после подсадки эмбрионов, это будет ее ребенок, ее и Рейда, но, должен признаться, мне льстит мысль о том, что именно я смог вернуть на ее лицо улыбку.
Одному Богу известно, почему я не смог заставить улыбаться собственную жену.
Однако Лидди совсем не выглядит счастливой. Скорее испуганной.
- А если я и этого потеряю?
Такая вероятность не исключается, она всегда существует, когда речь идет об ЭКО. В жизни вообще нет гарантий. Точка. Ребенок, который родился совершенно здоровым, может неправильно лечь и задохнуться во сне. Многоборец может упасть замертво из-за врожденного порока сердца, о котором он даже понятия не имел. Любимая девушка может полюбить другого. Да, у Лидди может случиться выкидыш. Но какие остаются альтернативы? Что на последующие девять-двадцать лет этот ребенок останется кубиком льда? Или родится в семье двух женщин, решивших жить во грехе?
Рейд с такой надеждой смотрит на Лидди, что я смущенно отворачиваюсь.
- А если нет? - говорит он.
Внезапно я чувствую себя так, словно подглядываю в окно с улицы. Любопытный Том, соглядатай, а не молящийся.
Но ребенок… Этот ребенок не будет здесь лишним.
Вечером я чищу зубы в ванной для гостей, когда туда заглядывает Рейд.
- Ты можешь передумать, - говорит он, и я не делаю вид, что не понимаю, о чем речь.
Я выплевываю пасту, вытираю рот.
- Не передумаю.
Рейд смущенно переминается с ноги на ногу. Руки он держит в карманах брюк. Он мало напоминает того Рейда, которого я знаю, - человека, который всегда держит ситуацию под контролем, человека, обаянию которого можно противопоставить только его ум. И я с содроганием понимаю, что, несмотря на то что Рейд "золотой мальчик", который, кажется, всегда и во всем первый, я только что обнаружил, в чем он не силен.
В выражении благодарности.
Он снимет для другого последнюю рубашку, но когда речь заходит о том, чтобы получить добрую, такую в наше время редкую, помощь для себя самого, тут же теряется.
- Не знаю, что сказать, - признается Рейд.
Когда мы были маленькими, Рейд выдумал секретный язык, для которого составил словарь и все такое. Потом он научил этому языку меня. За столом он говорил: "Муму рабба воллабенг", и я прыскал. Мама с папой недоуменно переглядывались, потому что не понимали, что Рейд только что сказал, будто мясной рулет пахнет, как обезьянья задница. Этот язык сводил родителей с ума, они злились, что мы можем общаться за пределами обычной беседы.
- Не нужно ничего говорить, - отвечаю я. - И так все понятно.
Рейд кивает и обнимает меня. Он вот-вот расплачется, я чувствую это по его дыханию.
- Я люблю тебя, мой младший братик, - шепчет он.
Я закрываю глаза. "Я верю в тебя. Молюсь за тебя. Хочу тебе помочь". За эти годы Рейд много чего мне наговорил, но лишь теперь я понял, как долго ждал от него именно этих слов.
- Я это уже понял, - отвечаю я.
Миссис О’Коннор приготовила пончики. Она печет их по старинному рецепту, а потом посыпает сахаром. Я всегда ищу ее имя на информационной доске среди тех, кто записался принести что-нибудь к совместному распитию кофе после службы. Можете не сомневаться, я первый покидаю аудиторию, чтобы добраться до блюда с пончиками раньше детей из воскресной школы.
Я набираю себе в тарелку больше, чем положено по совести, когда слышу голос пастора Клайва.
- Макс, - окликает он. - Так и знал, что мы найдем тебя здесь!
Я оборачиваюсь с набитым ртом. Пастор стоит рядом с незнакомым мужчиной - по крайней мере, я вижу его впервые. Он выше пастора Клайва, его черные волосы гладко зачесаны назад с помощью какого-то мусса или масла. Галстук у него такого же цвета, как и торчащий из кармана пиджака уголок платка, - розоватый, цвета копченого лосося. Я никогда еще не видел у человека таких белых зубов.
- Ага, - говорит он, протягивая мне руку. - Печально известный Макс Бакстер.
"Печально известный? А что я сделал?"
- Макс, это Уэйд Престон, - представляет пастор. - Возможно, ты видел его по телевизору?
Я качаю головой.
- К сожалению, нет.
Уэйд смеется громко и искренне.
- Специалист по рекламе из тебя никудышный! Я старинный друг Клайва. Мы вместе учились в семинарии.
У него южный акцент, и от этого кажется, что слова, которые он произносит, плывут под водой.
- Значит, вы тоже пастор?
- Я адвокат и добрый христианин, - отвечает Уэйд. - Насколько одно может не исключать другое.
- Уэйд скромничает, - объясняет Клайв. - Он "голос" нерожденных детей. По сути, он всю жизнь посвятил тому, чтобы отстаивать и защищать их права. Он очень заинтересовался твоим случаем, Макс.
Каким случаем?
Я не понимаю, что произнес это вслух, пока не слышу ответ Уэйда Престона:
- Клайв говорит, что ты хочешь подать иск, чтобы твоя бывшая жена-лесбиянка не смогла заграбастать твоего ребенка.
Я смотрю на пастора Клайва, потом обвожу взглядом фойе, чтобы увидеть, пришли ли уже Рейд с Лидди, но я здесь один.