- Чертовка! - ругал ее скульптор. - Кретинка ты этакая, старая вшивая обезьянища. - Каждое утро он придумывал ей какое-нибудь новое прозвище.
Потом он сунул ее под одеяло, уложив спать и позаботившись о том, чтобы ей хватило воздуха. Обезьяна захрапела, а он стал читать колонку, посвященную искусству. Он знал, что на сей раз напишут о нем. Тон статьи был снисходительным - всего лишь унизительная благожелательность, которую он во внимание не принимал; он был так стар, что ему было почти безразлично. Если бы не обезьяна, он сразу бы открыл страницу, посвященную искусству, но она помогла ему прочитать ее мимоходом, как все прочие.
- Спи, сатана ты этакая! - сказал он. - Ничего-то ты не смыслишь, хочешь только покрасоваться! Да еще рвать и уничтожать!
И вправду! Обезьяна была такой же, как и другие: малейшая трещинка, малейшие пятно или изъян - раз, и пальцы ее уже там, чтобы разорвать или испортить… Она видела все-все, и, стоило ей даже мельком заметить хотя бы малейшую тень слабости, она тут же взметалась и рвала, крушила все, что попадалось ей под руку. Такова их природа, ведь обезьяны не ведают, что творят, и поэтому им простительно. Других же прощать нельзя. Скульптор уронил газету на пол и повернулся лицом к стене. Когда он проснулся, было уже очень поздно, и он поднялся, испытывая обычное гадкое чувство потерянности, чувство, будто что-то упущено. Он очень устал. Сначала он втащил в клетку обезьяну, она не шевелилась, а только сидела в углу в своем вязаном джемпере, очень худенькая со спины.
На улице царило оживленное движение, и лифт в доме работал беспрерывно. Скульптор сполоснул несколько запачканных глиной тряпок и подмел пол. Легко подметать шлифованный пол! Длинная щетка проникает между ножками вращающихся шкивов, затем скользит словно по шелковой дорожке, а потом сметает весь мусор в совок, а оттуда вниз в мусорное ведро. Он любил подметать. Несколько раз по старой привычке он подходил к окну, но выглянуть наружу больше не мог: из-за яркого света оно было прикрыто и стало слепым. Он накормил обезьяну. Ему пришло в голову сменить простыню, и он подумал было, не вытащить ли ящик с гипсом во двор, но потом отказался от этой затеи и еще немного подмел мастерскую. Он собрал кусочки старого мыла, ставшие такими маленькими, что их невозможно было использовать, набил ими жестянку и налил туда воды. Он снял тряпки, испачканные глиной, со статуэтки и посмотрел на нее, повернул на пол-оборота вращающийся шкив, а потом снова вернул его обратно. Он подошел к обезьяньей клетке и сказал:
- Ах ты негодяйка, ты так уродлива, что смотреть на тебя тошно!
Обезьяна призывно закричала и протянула лапы сквозь решетку. Он позвонил Саволайнену, но, не дождавшись ответа, положил трубку. Собственно говоря, можно было сходить поесть, и делу конец. Он решил взять с собой обезьяну, чтобы внести некоторое разнообразие в ее жизнь.
Но она не желала выходить, а только бросалась взад и вперед по клетке.
- Чего тебе хочется, - спросил он, - хочешь выйти или остаться здесь в грязи?
Он ждал. В конце концов она вышла из клетки и сидела совершенно спокойно, пока он надевал на нее шубку из кошачьего меха. Когда же он завязывал ленты шапочки у нее под подбородком, она подняла мордочку и посмотрела на него прямым невыразительным взглядом золотистых, близко посаженных глаз. Скульптор смотрел в сторону, оскорбленный внезапно позой абсолютного равнодушия этого животного. Вышли они вместе, и он держал обезьяну под пальто. Ветер дул по-прежнему. Мальчишки, болтавшиеся без дела на Эспланаде, увидев скульптора, развеселились и заорали:
- Обезьяна! Обезьяна!
Она рванулась, чтобы наброситься на них, и стала метаться туда-сюда на ремне ошейника, она орала на мальчишек, а они кричали ей в ответ, провожая скульптора с обезьяной до самого угла. И уже там она внезапно и больно укусила одного из них.
- Чертова обезьяна! Чертова обезьяна! - однотонно певучими голосами тянули мальчишки.
Скульптор вбежал в трактир и спустил обезьяну на пол.
- Опять она здесь?! - сказал гардеробщик. - Вы, господин, знаете ведь, что случилось в последний раз. Животным здесь запрещено.
- Животным? - переспросил скульптор. - Вы о кошках и собаках? Или вообще о тех, кто ведет себя подобным образом в здешнем кабаке?
Саволайнен и другие ели, сидя за столом.
- Обезьяны, - заметил Саволайнен, - известны своей разрушительной силой…
- О чем ты, черт побери?
- …своей настойчивой тягой к уничтожению. Они разбивают все вдребезги…
- И своей нежностью, - продолжил скульптор. - Они пытаются утешить тебя.
Линдхольм, улыбнувшись, съязвил:
- Да, сегодня это может тебе понадобиться. Но ведь могло бы быть и хуже!
Обезьяна сидела у скульптора под пальто, и он чувствовал, что она непрестанно дрожит.
- Хуже?! - с притворным ужасом воскликнул Саволайнен. - Что ты имеешь в виду… "еще хуже"?
Скульптор сказал:
- Успокойся, сатана… - И во внезапно наступившей тишине добавил: - Я разговариваю здесь только с обезьяной.
- Послушай-ка, - вмешался Перман, - нечего обращать на них внимание, они говорят то, что думают. Ну и что же! Жаль, конечно, что все верят в то, что говорят, ведь просто-напросто случается, что оказываешься на дне, хуже не бывает! А потом, черт возьми, надо опять с трудом карабкаться и подниматься.
- Если стар, - уточнил Стенберг. - Чем ты питаешься? Глиной? Похоже на то. Как ты сам это называешь?
- Дьявольский поганец! Жестокий адов идиот!
Обезьяна внезапно вскочила и помчалась, сшибая стаканы, к Стенбергу и укусила его за ухо. А затем, пронзительно крича, вернулась обратно, чтобы укрыться под пальто хозяина.
- Нежность, - произнес Стенберг, разве не это ты сказал. - Очень нежное животное.
Скульптор поднялся и ответил, что как раз именно это он и хотел сказать, а вообще ему не по душе меню этого заведения и у него дела.
- В "Ритце" идет фильм о Тарзане, - сказал гардеробщик. - Вам, верно, туда надо?!
- Естественно, - ответил скульптор. - Вы ведь настоящий интеллигент.
Он дал гардеробщику на чай слишком много, только чтобы выказать свое пренебрежение.
Ветер набирал силу. Они шли по Эспланаде, мальчишек не было видно. "Не стоит, - думал скульптор, - никакого желания у меня нет…" Обезьяна была совершенно неуправляема, он решил покрепче прижать ее и согреть под пальто, но она вырвалась и душила себя своим собственным ошейником. Она подняла крик и в конце концов развязала державший ее ремень. На какой-то миг она затихла, затем, вывернувшись у скульптора из рук, влезла на дерево и, крепко ухватившись за ствол, сидела там с испуганным видом, будто маленькая серая крыса. Она мерзла так, что ее всю трясло. Ее длинный хвост оказался почти под рукой, хозяин мог схватить его, но он лишь молча стоял и ничего не делал. С молниеносной быстротой обезьяна исчезла на дереве, уже сбросившем листву, там она и висела, словно плод темного цвета, и он подумал: "Бедная ты чертовка, тебе холодно, но карабкаться и подниматься ты, во всяком случае, можешь!"
Игрушечный дом
Александр был обойщиком старой школы. Он владел секретами высокого мастерства, ему еще была присуща естественная гордость мастера своей работой. Он обсуждал ее только с теми заказчиками, у которых был вкус, которые чувствовали красоту и материала, и работы; всех остальных он отсылал к своим подручным - открыто высказывать свое презрение ему не хотелось.
Мастерская была старая и очень большая, она находилась в подвале, куда вела лестница прямо с тротуара. Работы всегда было много, сам Александр занимался резьбой по дереву и сложной обивкой, более простые заказы выполняли его подручные. Еще не перевелись люди, которым хотелось, чтобы орнамент на мебели был ручной работы, их было немного, но все-таки они были. А как придирчиво они выбирали обивку! Александр не торопил их. Он подолгу серьезно беседовал с ними, обсуждая детали того или другого стиля. Иногда он уходил из мастерской и посещал аукционы или лучшие антикварные магазины, и, куда бы он ни пришел, что-нибудь приобрести или просто молча осмотреть вещи, его всюду встречали как почетного гостя. Кое-что отправлялось к нему на квартиру; мало кто удостоился чести побывать в этом святилище. Квартира Александра находилась на тихой улице в южной части города. Вот уже двадцать лет Александр делил ее со своим лучшим другом Эриком, они оба с одинаковым уважением относились к красивым вещам, которые со временем скопились вокруг них благодаря заботам Александра.
Иногда в рабочее время Александр углублялся в чтение. Он читал классиков, в том числе французских и немецких, но чаще всего русских, которые пленяли его своим неистощимым терпением и внушали чувство несокрушимой прочности мира. Нахмурив густые брови, он читал в рабочее время, уединившись где-нибудь в укромном уголке, вся его коренастая фигура выражала глубокую сосредоточенность, и в эти минуты никто не решался его беспокоить.
Когда пришло время расстаться с мастерской, Александр, тщательно все обдумав, выгодно продал ее. Он забрал домой множество разных образцов: кистей, тесьмы под старину, а также альбомов с образчиками обивок и орнамента. Почти все они уже давно вышли из моды, но между тем были красивы, хотя мало кто в этом разбирался. Примерно тогда же Эрик оставил свой банк и вышел на пенсию. Они спрятали образцы Александра в шкаф и выпили шампанского, чтобы отпраздновать обретенную свободу.