25. У тебя нет разрешения
- Нарисуй меня, - приказывает попугай, глядя на мой блокнот. - Нарисуй меня.
Я не смею отказаться.
- Прими какую-нибудь позу, - прошу я. Он садится на перила, гордо подняв голову и распушив перья. Я не тороплюсь. Закончив рисовать, я показываю ему плод своего труда - рисунок дымящейся кучки экскрементов.
Несколько секунд он изучает листок и заявляет:
- Больше похоже на моего брата. Конечно, после того, как его съел крокодил.
Ему удается заставить меня улыбнуться. Так что я делаю второй набросок: попугай во всей красе, даже с повязкой на глазу.
Однако за нами наблюдал капитан, и, когда довольный попугай улетает прочь, он отбирает у меня карандаш и блокнот. Что ж, по крайней мере, моя рука все еще при мне. По слухам, у некоторых тут деревянные ноги просто потому, что однажды их застукали за игрой в футбол на палубе.
- У тебя нет разрешения на талант, - объясняет капитан. - Чтобы не обижать тех матросов, у которых его нет.
И хотя дар приходит, не спрашивая, разрешено ему или нет, я склоняю голову и прошу:
- Пожалуйста, сэр… можно мне иметь талант к рисованию?
- Я подумаю над этим. - Он разглядывает портрет попугая, морщится и выкидывает его за борт. Потом он берет в руки рисунок с экскрементами: - Очень точное сходство. - С этими словами он бросает за борт и его.
26. Всякие гадости
Наутро бармен зовет меня в воронье гнездо, чтобы смешать мой собственный коктейль. Сегодня никто не прыгает, поэтому народу почти нет.
- Эта смесь твоя и только твоя. - Он долго смотрит мне в глаза, пока я не киваю. Бармен снимает со шкафа какие-то бутылки и пузырьки - при этом его руки мелькают так быстро, что кажется, что у него их больше двух - и смешивает все в ржавом шейкере для мартини.
- Что в нем намешано? - спрашиваю я.
Бармен смотрит на меня так, как будто я сказал какую-то глупость. Или как будто глупостью было надеяться на ответ.
- Пряности, сладости и прочие гадости, - произносит он.
- А конкретнее?
- Говяжий хрящ и позвоночник черного таракана.
- Но у тараканов нет позвоночника, - замечаю я. - Они беспозвоночные!
- Именно. Поэтому его так сложно достать.
Снизу прилетает, хлопая крыльями, попугай и садится на барную стойку. При виде ее я вспоминаю, что мне нечем платить, и сообщаю это бармену.
- Не проблема, - отзывается тот. - Страховка все покроет.
Он наполняет коктейлем фужер для шампанского и вручает мне. Жидкость пузырится красным и желтым, но цвета не смешиваются. У меня в руках лавовая лампа.
- Выпей, выпей, - подает голос попугай. Наклонив голову, он смотрит на меня здоровым глазом.
Я делаю глоток. Вкус горький, но не совсем неприятный. Чувствуется легкая нотка бананов и миндаля.
- Пью до дна! - С этими словами я опрокидываю фужер в один глоток и ставлю пустой сосуд на стойку.
Попугай удовлетворенно склоняет голову:
- Великолепно! Будешь подниматься сюда дважды в день.
- А если я не хочу лазать в воронье гнездо?
- Тогда оно само залезет к тебе, - подмигивает попугай.
27. Немытые массы
Много лет назад мы с семьей поехали в Нью-Йорк. Поскольку все подходящие гостиницы были либо заняты, либо требовали в уплату продать душу, мы свернули с проторенной туристской тропы.
Наш отель располагался где-то в Квинсе, у черта на куличках. Район назывался Флашинг - "Смывной бачок". Отцы-основатели Нью-Йорка, как и большинство его жителей, отличались тонким чувством иронии.
В общем, нам приходилось всюду добираться на метро, и каждый раз нас ждали приключения. По-моему, однажды мы доехали аж до самого Статен-Айленда, а туда метро даже не ведет. У нас постоянно кончались деньги на карточках, которые худели каждый раз, когда мы проходили через турникеты, и папа оплакивал золотые времена жетонов, которые можно было просто высыпать в ладонь и пересчитать, на сколько поездок еще хватает.
Мама строго следила за правилами поведения в метро: литрами лей на себя антибактериальный ополаскиватель и никогда не встречайся ни с кем глазами.
Мы прожили там неделю, и всю эту неделю я изучал людей, всю эту немытую и недезинфицированную толпу. Я обнаружил, например, что ньюйоркцы никогда не поднимают головы, чтобы полюбоваться величественными небоскребами. Они быстро и ловко лавируют в плотной толпе, так редко сталкиваясь, будто на них на всех тефлоновое покрытие. А в метро, где нужно стоять столбом, пока тряский поезд идет от станции к станции, люди не только не встречаются глазами - каждый существует в собственном тесном мирке, как будто все надели невидимые скафандры. Это чем-то напоминает езду по автостраде, только здесь ваше личное пространство кончается от силы в сантиметре от одежды. Меня изумляло, что люди могут сосуществовать так тесно - тысячи людей могут находиться буквально в полудюйме от тебя - и все же в полной изоляции друг от друга. Я не мог себе этого представить. Теперь могу.
28. Хоровод красок
И вот наш дом избавлен от термитов, и чудеса Города грехов можно забыть, как страшный сон. Но дома ничуть не легче. Меня снедает потребность бесцельно бродить взад-вперед. Когда я не слоняюсь по дому, я рисую, а если не рисую, то размышляю - что снова заставляет меня блуждать и рисовать. Может, это остатки пестицидов так действуют.
Я сижу в столовой. Передо мной на столе разложены цветные карандаши, пастель и уголь. Сегодня я рисую карандашами, но так крепко в них вцепляюсь и так сильно нажимаю, что они постоянно ломаются. И не только кончики - дерево так и трещит. Я бросаю обломки через плечо, не отрываясь от занятия.
- Ты похож на безумного ученого, - замечает мама.
Я слышу ее слова секунд через десять. Отвечать уже поздно, я и не заморачиваюсь. Все равно я слишком занят. Мне надо вылить кое-что из головы на бумагу, прежде чем оно перекрутит мне извилины. Пока разноцветные линии не войдут мне в мозг, как нож в масло. Мои рисунки потеряли всякую форму. Теперь это просто наброски и наметки, случайные штрихи карандаша - и все же исполненные смысла. Не знаю, увидит ли в них кто-нибудь то, что вижу я. Но рисунки ведь должны что-то значить? Иначе откуда они берутся? Иначе почему голос в моей голове так упорно требует выплеснуть их наружу?
Карандаш цвета фуксии ломается. Я бросаю его и берусь за киноварный.
- Мне не нравится, - замечает Маккензи, проходя мимо с ложкой арахисового масла, которую она лижет, как леденец. - Мурашки по коже.
- Я рисую только то, что нужно. - Меня вдруг озаряет вспышка вдохновения: я макаю палец в ее ложку и провожу через весь лист охристую дугу.
- Мама! - вопит сестра. - Кейден рисует моим арахисовым маслом!
- И поделом, - отзывается мама. - Нечего перебивать аппетит.
Но, когда она выглядывает и кухни и видит, что я рисую, я чувствую ее беспокойство, как тепло от батареи - что-то еле ощутимое, но постоянное.
29. Я дружу с тарабарами
Я обедаю с друзьями. И все же меня тут нет. То есть, конечно, вот он я, но я не чувствую, что сижу с ними. Раньше я всегда без труда вливался в любую компанию, с которой проводил время. Некоторым, чтобы чувствовать себя в безопасности, нужна кучка приятелей, этакий защитный дружеский пузырь, из которого они редко вылезают. Я таким никогда не был и всегда свободно бродил от стола к столу, от компании к компании. Качки, ботаны, хипстеры, рокеры, скейтеры… Все они считали меня своим, как будто я хамелеон. Тем более странно обнаружить, что я оказался наедине с собой, даже сидя с приятелями.
Друзья уплетают обед и смеются над чем-то, чего я не услышал. Не то чтобы я намеренно отгораживаюсь от них, мне просто никак не удается включиться в разговор. Их смех доносится издалека, как будто я заткнул уши ватой. Это случается все чаще и чаще. У меня такое ощущение, что они говорят даже не по-английски, а на каком-то своем тарабарском наречии. Все мои друзья - тарабары. Обычно я им подыгрываю и смеюсь вместе со всеми, чтобы казалось, что я один из них. Но сегодня у меня нет настроения прикидываться. Мой приятель Тейлор, чуть повнимательнее остальных, замечает мой отсутствующий вид и похлопывает меня по руке:
- Земля - Кейдену Босху. Парень, ты где?
- Вращаюсь вокруг Урана, - отзываюсь я. Все вокруг смеются и долго подкалывают меня по-тарабарски - я снова отключился.
30. Мушиный полет
Пока экипаж занят делом - беготней по палубе безо всякой видимой цели, капитан стоит у штурвала и смотрит на нас. Как проповедник, он кормит нас своим собственным сортом мудрости:
- Благословляйте судьбу, - учит капитан. - И горе вам, если она не благословит вас в ответ!
Попугай следит за командой: садится каждому на плечо или на макушку, сидит так несколько секунд и перелетает дальше. Интересно, что он задумал.
- Сжигайте мосты, - продолжает капитан. - Желательно, еще до того, как пройдете по ним.
Штурман сидит на протекающей бочке с какой-то дрянью: раньше там была еда, но, судя по запаху, она успела разложиться на составные элементы. Он прокладывает курс, наблюдая за роящимися вокруг бочки мухами.
- Их полет укажет путь еще точнее звезд, - объясняет он. - Потому что у навозных мух отличный слух и фасеточные глаза.
- И какой с них толк? - отваживаюсь спросить я. Штурман смотрит на меня так, как будто ответ очевиден:
- Глаза-фасетки обманут редко.
Кажется, я понял, почему они так хорошо ладят с капитаном.
Пока я слоняюсь по палубе, попугай садится мне на плечо:
- Матрос Босх! Держись, держись! - Он заглядывает мне в ухо своим единственным глазом и удовлетворенно кивает головой: - Еще на месте. Повезло, повезло.