- Спокойно у нас стало, - ответил он. - Совсем спокойно, - и, подняв глаза, прибавил. - Омар, ханский родственник, вернулся в наше село позапрошлой ночью.
- Омар вернулся?! Это тот самый? - Востриков резко выпрямился. - Да как же может быть спокойно?!
- Теперь может.
- Это как так?
- Нет больше Омара.
Секретарь райкома глянул на него пристально, испытывающе:
- И где он?
- В земле, - бросил Чамсурбек жёстко, и его глаза вспыхнули злым огнём.
Но он тут же потупился, поник виновато:
- Я его убил, - проговорил он тихо, но внятно.
- Ты?
- Да, я. Он пришёл ночью, тайком, чтобы увидеть мать. Её ведь не выслали тогда, год назад, вместе со всей семьёй. И когда утром Омар уходил назад, в горы, то случайно встретил моего отца. И убил его. Кинжалом в живот.
- Омар убил твоего отца?! Убил Вагида?!
- Да. Но убежать он всё равно не смог. Заперся в здании клуба.
- Так, - председатель райкома откинулся назад и нервно скрестил руки на груди. - Так..
- Мы окружили дом, - продолжил Чамсурбек и усмехнулся с горечью. - Поджигать было нельзя - ведь это теперь народное имущество, государственное. Он сам начал в нас стрелять, из окна. Первым. Тогда мы выбили дверь. Омар отстреливался до конца и убил ещё Сагида.
- Сагида?!
- Да. Из нагана застрелил.
Востриков быстро вскочил на ноги, выдохнув с шумом. Затем его челюсти сомкнулись плотно, и на напряжённом, побагровевшем лице заиграл желвачок.
- Вот гнида! - рявкнул он, хлопнув кулаком по столу. - Я же говорил: нельзя контрикам верить! Ни в чём нельзя! Это они так, до поры-до времени затаились. А теперь почуяли, гады, перелом. Поняли, что наша взяла - окончательно взяла! Но всё равно не унимаются, сволочи! Хотят опять, как в двадцатом людям голову задурить? Да только хрен им! Советская власть здесь уже десять лет стоит! И будет стоять!
Помолчали. Чамсурбек стащил с головы папаху и теребил её в руках папаху, выщипывая шерсть.
Затем поднял глаза и произнёс медленно, тяжёлым голосом, разделяя каждое слово, словно судья трибунала, зачитывающий приговор:
- Я пришёл, чтобы меня отдали под суд. Потому что Омара убил я. Сначала ранил из винтовки в живот, когда мы ворвались в дом, а потом добил. Его надо было везти сюда живого и судить за всё. За Гаджи - первого колхозного председателя. За Сагида. За моего отца. Но я не смог сдержаться - и добил его там же, в доме. Вчера я оказался сам не лучше него.
Востриков промолчал. Повернулся, подошёл к окну. Деревянный пол гулко поскрипывал под его сапогами.
- Меня надо судить, - с мрачной решимостью повторил Чамсурбек.
- Ты мстил за отца, - возразил, словно огрызнулся, секретарь райкома. - И за товарища. Которых убил этот гад, - и, шумно выдохнув, с досадой добавил. - Эх, попадись он раньше вот так, в Гражданскую - там бы с ним бы не церемонились! Омар этот - бандит, кулак, ханский родич и наш классовый враг, - продолжал он, возвышая голос. - С Гоцинским десять лет назад здесь по горам таскался. Сколько он тогда крови пролил, а! Совесть-то его, небось, не мучила. И ведь до сих пор, гад, не унимался, пока его твоя пуля не успокоила!
- Помню, товарищ Востриков. Я сам в двадцатом с Красной Армией проводником ходил. Однажды, переходя перевал, мы нашли убитого красноармейца. Бандиты пытали его, а потом перерезали горло.
- Тем более! И нечего тут раскисать. Время теперь, Чамсурбек, такое - переломное! - и Востриков положил ему на плечо свою тяжёлую разлапистую ладонь. - Были уже контрикам прощения да амнистии. И что, угомонились они? Да ни хрена! Чуть прижухли на время - и опять за своё! Должны, они, наконец, понять, что советская власть - она не на время. Она навсегда пришла. Что не будет им больше ни ханов, ни мулл!
- Товарищ Востриков, я сам в селе три года назад мечеть закрыл. Я говорил всем: отцу, старикам, всему джамаату говорил - не будет больше так, как раньше. Новая у нас жизнь теперь. Советская. Говорил, что ханов и кулаков больше не будет. Что кровной мести не будет. Что скот друг у друга угонять перестанут. Что девушек спрашивать будут прежде, чем замуж отдавать. Мы с Сагидом пример всем подавали. Мы говорили людям, что у них будет теперь жизнь, которую они проживут не зря.
Чамсрубек замолчал на мгновенье, провёл языком по губам.
- А больше подавать не смогу. Потому что слово не сдержал. Люди ведь что скажут? Что подумают о партии? Скажут: вот выступал против кровной мести, учил, что нельзя самому убивать, что преступника судить надо, а как у самого отца убили, так забыл сразу про все свои слова.
И раненого добил. Я поступил не так, как должен поступать коммунист. Настоящий коммунист не должен прятаться за чужие спины, не должен искать оправдания, если поступил не правильно. Коммунист должен искупать вину. Я подвёл наше дело, подвёл тебя. И мне. мне стыдно. Я оказался недостоин быть коммунистом.
Чамсурбек глянул на Вострикова прямо, и его взгляд сделался спокойным, чистым.
- Да, недостоин, - повторил он твёрдо. - Не готов. Вот.
Сказав это, он сунул руку под бешмет, порылся недолго и вытащил партийный билет.
И только тут до ошалевшего первого секретаря райкома, наконец, дошло: его товарищ - этот прямодушный, резкий Чамсурбек - действительно совершил преступление. И ему - партийному руководителю района - придётся сейчас вызывать ГПУ, чтобы те арестовали Чамсурбека прямо здесь. И вывели под конвоем из кабинета.
"Ведь арестуют. Прямо сейчас. И по закону будут совершенно правы", - пронеслось у него в голове.
Востриков содрогнулся.
Вспомнил, как перед отправкой сюда, в Страну гор, его - заводского рабочего, члена ВКП (б) с 19-го года - тщательно инструктировали на курсах: "Помните, товарищ Востриков, на вас лежит крайне ответственная задача! Вы лично отвечаете за линию партии в этом районе, за проведение мероприятий по коллективизации. Вы должны учитывать все местные особенности, не допускать перегибов. Не забывайте, что эти горцы при царе находились под двойным гнётом: царским и своих собственных феодалов. Поэтому к ним требуется особенно чуткое отношение".
Он нервно поджал губы, помолчал. И добавил затем не очень уверенно, почти просительно:
- По вашим горским обычаям.
- Вот именно, по горским обычаям, - перебил его Чамсурбек. - Я мстил. А коммунисты должны бороться с обычаем кровной мести. Должны бороться с адатами. Да ты сам мне сколько раз об этом говорил! Помнишь? Я всем у нас в селе давно сказал: при советской власти кровной мести не будет. Я говорил, что коммунист не может быть кровником. Я ранил Омара в живот, и он лежал на полу, ещё живой. Живого, мёртвого - всё равно, его надо было доставить сюда. На суд. И ведь меня пытались остановить. Мне говорили: не убивай. Но я.
Чамсурбек остановился на мгновенье, переводя дух. Ибо он говорил горячо, с жаром. Провёл влажной рукой по пылающему лицу.
- Я вспомнил умирающего отца. Он лежал у нас в сакле и истекал кровью. И у него в животе от кинжала было две раны. Вот такие, - он сложил пальцы правой руки и вытянул их. - Вот такие, шириной с лезвие. А потом я увидел убитого Сагида. Год назад он чуть не погиб, там, на берегу Койсу, куда убежали те два шакала. И дом этот он вчера штурмовал вместе с нами. Я не выдержал. Я всадил в Омара пулю, прямо в лоб.
Востриков опустился на стул, прямо напротив Чамсурбека. Они смотрели друг на друга неотрывно, тяжко.
- Вот, товарищ Востриков, - и твёрдой рукой горец положил партийный билет на стол. - В нашем селе теперь другой председатель колхоза и секретарь ячейки нужен. Не справился я.
Тот глядел на него вначале сурово, тяжело. Затем мотнул головой, провёл рукой по подбородку. И спросил:
- А труп Омара где? В ГПУ ведь сообщить надо.
И в словах его угадывалась теперь острая грусть - словно с близким другом перед долгой разлукой прощался.
- Сообщите. Я сам всё им расскажу, как было. А Омара похоронили уже, наверное.
Суд прошёл быстро. Чамсурбека приговорили к восьми годам. Учли, конечно, его социальное происхождение, учли обстоятельства, при которых он убил бандита. Но на суде он не искал оправдания - наоборот, словно ещё более прокурора желал обвинить, изничтожить себя. Ведь он уже судил самого себя самым главным судом - судом совести. И тот внутренний, нравственный приговор был суров и беспощаден.
На улице в это время толпились родственники. Качали головами, цокали языками.
- Хайван. Вот хайван, - плюя под ноги, тихо бормотал его двоюродный брат Ризван. - Ведь никто бы не выдал его. Никто.
Чамсурбек вернулся в село вскоре перед войной. Постаревшим, молчаливым. Мать его к тому времени уже умерла, и он жил теперь в сакле один - мрачный и нелюдимый. А в 41-м ушёл на фронт добровольцем.
А потом приехал снова уже через три с лишним года - калекой, без ноги. Потерял её в Будапеште, где старшиной, командиром отделения пехотной роты штурмовал дом в центре города, за глубокий каменный подвал которого цепко держались окружённые немцы. И, засев там, отстреливались с яростью обречённых.
Он ворвался в него первым, но тут же упал, отброшенный взрывом в угол. Это немецкий пулемётчик с эсэсовскими рунами в петлицах, косивший из подвального окошка всё живое на уличном перекрёстке, прежде чем самому с простреленной грудью тяжко свалиться на сложенные возле бойницы мешки с песком, успел бросить в дверной проём гранату. Туда, откуда на него со странным гортанным криком нёсся горбоносый человек в пропылённой шинели и с автоматом наперевес.
И, упав на битый холодный кирпич, вдыхая едкую гарь и подтягивая к себе раздробленную, развороченную осколками ногу, Чамсурбек ясно видел пробегающие мимо себя фигуры русских солдат.