"А в моей жизни за последний год ничего не изменилось" – это была фраза одного моего хорошего знакомого, умного человека, живущего реальной жизнью, читающего новости, следящего за событиями в мире. Я уже не помню, в каком контексте она прозвучала, но мой знакомый сказал правду. Он по-прежнему ходил на работу, возвращался в свой дом, деньги снимал в одном и том же банкомате по дороге домой. Его родные были с ним рядом. По утрам он, как и прежде, выгуливал собаку в парке возле своего дома. Несмотря на все эти катаклизмы, произошедшие в стране, его жизнь продолжала идти по накатанным рельсам. И так жило большинство.
Войну пропустили через себя далеко не все. Конечно, я говорю не о тех, кто находился на фронте или был с фронтом связан. Для многих окружавших меня людей война так и осталась – этаким реалити-шоу в телевизоре. Я очень хорошо их понимала. Война и мир – это понятия несовместимые. И живя обычной мирной жизнью, очень сложно принять реальность войны. Я порой искренне завидовала этим людям. Выйти из матрицы войны мне лично было непросто.
И еще открыла я одну удивительную вещь: я приняла на себя карму "донецких", так не любимых всей страной. Я, всю свою жизнь бежавшая от так называемой "донецкости", в своих вечных кедах и джинсах, плохо вписывающаяся в каноны "золотисто-серебристой" донецкой моды, значительную часть своей взрослой жизни прожившая за пределами Донецка, – неожиданно для себя почувствовала себя "донецкой", "донецкой" до мозга костей.
Когда дом, мама – остались по ту сторону фронта и пропускных пунктов, я неожиданно для себя поняла: там моя земля. Моя земля – с терриконами и полями подсолнухов, сухим запахом степи, полями ковыля, с зеленоватым мелким и таким родным Азовским морем. Это мое. И если у меня когда-то спросят, каков для меня запах Родины, я, не задумываясь, отвечу: это запах моря, перемешанный с сухим запахом цветущей степи. Так пахнут лиманы на Азове под низким сизым южным небом. И эту землю у меня отобрали и истерзали. И с этой землей у меня отобрали и истерзали мое прошлое. Принять это, смириться с этим мне было сложно. Это была уже моя личная боль, моя личная потеря, равносильная потери близкого, дорого человека, здесь уже не было никаких политических составляющих, никаких разделений по государственному признаку, это было только мое.
Практически каждый город, который упоминался в военных сводках, болью отзывался в моем сердце. Артемовск, Ханжонково, Дружковка, Мариуполь – все эти названия вызывали у меня стойкие воспоминания, всплывающие из детства. Я помню, как по воскресеньям бабушкины соседи ездили на машине в Никитовку за хлебом, там была известная пекарня. Я помню даже запах этого хлеба. Я помню покрытые дикими тюльпанами поля на Карловке, клубнику у друзей на даче под Ясиноватой, детские походы с родителями в Авдеевский и Яковлевские "леса", правильнее говоря, это были лесопосадки, но для меня, маленькой, они были настоящими лесами.
До всех этих сложных и трагических событий я никогда не задумывалась над тем, что я со своими украинско-греческими корнями являюсь, по сути, коренным жителем Донбасса, если можно вообще говорить о коренных жителях некогда Дикого поля. В Мариупольской гимназии учились мои греческие дедушки и бабушки. Знаменитый лесной заказник "Великоанадольский лес" в донецких степях заложен руками моих украинских прадедов еще в девятнадцатом веке. Мой дед восстанавливал заводы Донбасса после войны, отец был профессором Донецкого технического университета.
Я даже не могу точно сказать, сколько поколений моей семьи жили на этой земле. Знаю только, что больше трех. К сожалению, революция семнадцатого года стерла не только историческую, но и семейную память. О своих корнях предпочитали молчать, и до меня дошли только отголоски былых историй.
История заселения бывшего Дикого поля мало кому известна да и мало кому интересна. Традиционно считается, что эти территории служили убежищем исключительно беглым и каторжникам. В реальности дело обстояло намного сложнее. В восемнадцатом и девятнадцатых веках это был котел, в котором варились и перемешивались множество разных народов, разными путями и разными судьбами попавших на эту территорию. Кто только ни осел здесь помимо украинцев и русских: сербы, валахи, молдаване, болгары, черногорцы, албанцы, немцы, евреи. Сегодня практически никто не знает, что в восемнадцатом веке территория Луганской области именовалась Новосербией или Славяносербией, куда переселились сербы с разрешения Екатерины Второй, после того как Сербия вошла в состав Австро-Венгерской империи.
Так с легкой руки, точнее, тяжелой руки, Екатерины Второй на эти земли попали и мои греческие предки, история которых уходит глубоко в древность, еще в античный мир, в греческие колонии на берегах Черного моря, именуемого тогда Понтом Эвксинским или Гостеприимным морем. "Мы греки-эллинцы" – так с гордостью говорила моя прабабушка. В восемнадцатом веке Екатерина Вторая по одной ей ведомой причине переселила греков из Крыма на побережье Азовского моря. Историки по сей день теряются в догадках, какие мотивы заставили изгнать из Крыма все христианское греческое население, с радостью принявшее своих единоверцев после турецкой войны и присоединения Крыма к России.
В нашем семейном архиве сохранился блокнот с рассказом, записанным моей бабушкой, об истории переселения греков из Крыма, передаваемой из поколения в поколение. О том, как сложно привыкали к новому месту, болели, умирали. В Крыму греки оставили не только свои дома, магазины, мельницы, виноградники и многое другое имущество, нажитое на протяжении жизни и перешедшее в наследство от предков. В Крыму греки оставляли свою тысячелетнюю историю. Они даже названия новым поселениям на Азове дали прежние, как в Крыму, – Ялта, Урзуф.
До меня еще дошли семейные предания о самом рыбном в мире Азовском море, об осетрах размером с дельфинов, о сушеной тарани, которую продавали только кулями – рогожными мешками вместимостью не меньше двух пудов, а непроданный товар рыбаки отвозили к себе домой и в морозные дни, зимой, топили печи. У моего прадеда был небольшой рыбный заводик на Белосарайской косе. Заводик, понятно, я уже не застала. Рыбу в Азовском море тоже. Сейчас там водятся только пеленгас и бычки, в старые добрые времена вообще рыбой не считавшиеся. Заводик наш забрали после революции, а прадеда репрессировали в тридцатых во время гонений на греков.
В семейном архиве сохранилось много фотографий тех времен. Начало века, мои греческие бабушки в гимназических платьях с белыми воротничками и красивых передниках, спектакли любительского греческого театра, дом на берегу моря, на ступеньках сидят женщины в белых нарядах. В детстве я очень любила изучать эти старые фото. Мне в память врезалась фотография, адресованная одной из моих греческих бабушек, времен ее гимназической юности. Это был портрет молодого человека, почти мальчика, а на обороте надпись на украинском языке: "Вiд вiрного горячого кохання дарую найдорощої Клавоньки. Вiд друга. 20 серпня 1918. Мариуполь-Порт на Катеринославщині".
Революция поставила крест на всей этой прежней жизни с белыми платьями и гимназиями. В ходе так называемой "Греческой операции НКВД" погибли практически все взрослые мужчины нашей семьи. Страшная статистика тех лет гласит: чуть ли не за полгода в тридцать седьмом было арестовано более 20 тысяч греков, преимущественно мужчин в возрасте от 20-ти до 50 лет.
Сохранилась последняя семейная фотография во главе с прадедом. Большая греческая семья, девять детей. Пять мальчиков и четыре девочки. Старших сыновей на фотографии нет, их уже забрали. Антошу, так его звали в семье, он был врач, и Алешу, он был военный. Это последняя фотография моего прадеда, его арестовали немного позднее. Было ему тогда далеко за шестьдесят.
Последняя фотография моего прадеда с детьми и внуками, 30-е годы
Фото из семейного архива. Мариуполь, начало ХХ века