Это как же поле это бесконечное перейти-то можно, кто же сподобится на подвиг сей заведомо безвестный и неблагодарный, а стало быть, и не на подвиг вовсе, а так, на мытарства пустынные, кто же жизнь свою единственную, Господом на спасение души дарованную, а матерью и отцом, земными родителями, на что непонятно, но уж точно не для этого, и это определённо, кто же встанет на эту гладь, лишь издалека гладью выглядящую, а на самом деле всю изрытую котлованами и насыпями нанесённую, которую историей чужой жизни назвать можно только не понимаючи о чём говоришь и что называешь, кто же погрузится в эти бесконечные переходы, якобы любому открытого простора, да и не так притом, чтобы праздно шататься, а так, чтобы самому форму этих рытвин принять и полем этим самому стать, кто попробует в отношении чужой жизни, коль своя такое же поле, и лишь иногда, когда ко сну отходишь и из детства что-то знакомое всплывает, так ухватишься, дабы в сон протиснуться, а там, глядь, такие живописные пейзажи и живые натюрморты за портретами мёртвыми скрываются, что только диву даёшься, неужто всё это сам ты переживал и во всём этом участвовал, и понимаешь тогда, что жизнь тобой уже прожитая поле тобой же неперейдённое составляет, и ровного места на нём ни одного нет, и всегда уже всё заполнено и изрыто и насыпано и зарисовано и засказано так, что и за жизнь оставшуюся не перейти прожитого, даже если осталось дольше чем прожил жить, и находит до тебя разумение дивное о полном неведении того, что ты есть, и это при полном ведении того, кто ты в смысле как звать тебя, где родился и прочие подробности так называемые автобиографические, упомянуть кои в силах, а что это всё такое, и даже не в целости, а по частям неведомо, и неведомо даже, что за части у этого тебя разорванного были и не были даже, а всегда тут наготове пребывают, наготове да не для тебя, а ты в них исключительным дезертиром или же туристом непонимающим пребываешь, безвестным господином среди слуг, либо же даже подглядывающим, стало быть, за интимностью своей же любящим подсматривать и видеть при этом, что интимность эта сама собой пребывает и тебе нисколько не принадлежит, а кому принадлежит не ведаешь, и ужас уже овладевает, ибо не ведаешь никакого кого-то, кто всё это вынести сможет, ну не Господь же в самом деле, нельзя ведь всуе упоминать, хотя вовсе это не суя никакая, кто понимает поймёт, а кто нет нет, и суда, как говорится, нет, и туда, как не говорится, никак, кто же это в отношении другого на себя взять сможет, кто может быть настолько туп или самоуверенно силён, хотя почему или, здесь и обычное, кто жизнь отца Георгия так перейти сможет как свою он сам никогда, кто как не отец Дмитрий, и если не сможет даже, то должен наверное, и деться ему некуда, некуда, а он вон делся, и даже вроде замысла этого не наблюдает в величии оном, и занят всё житейскими делами да разговоры смутительные ведёт, и это в Пасхи-то канун, пятница Страстная ведь. Отец же Георгий, вместо службы церковной в день такой прискорбный, обязательна которая для всех служителей Господних, да и не для них одних, а для всех верующих вообще, предписывается небом самим и Писанием Священным, не на службе он, а рясу свою придерживая, через ограду невысокую переступает аккуратно, газон призванную от таких как он ограждать, дабы трава молодая, пока весна хотя бы, ещё зелениться могла, переступает отец Георгий через ограду, дабы путь себе скостить, и опять же не в дом Божий спешит он, а в магазин продуктовый путь держит, и что-то при этом себе под нос, вполголоса, приговаривает.
И, стало быть, вина покупает отец Дмитрий, и не церковного даже для причастия хотя бы предназначенного, и правильно, откуда в магазине для мирских нужд предназначенном, вино причащающее быть может, хотя ведь продают там вино с лицами монахов из кинематографа взятыми, в первую очередь, ибо кто же лицо настоящего монаха на бутылку спиртного напитка поместить осмелится, оную же никто после этого не купит, а вот с лицом актёра какого признанного, в капюшоне бенедитинском, непременно, а помимо лиц таких псевдомонашьих ещё и храмы часто на этикетках встречаются, а на дешёвых винах бывает даже говорится, и это независимо от выведенного на них в остальном, вино освещено церковью Православной или же самим патриархом, что одно и то же чаще всего, ибо ведь не может церквушка хоть какая убогонькая денежку зарабатывать, не отчисляя при этом тому, кто прикрывает её сверху, и притом Господом вовсе не являясь; ан нет, такого вина отец Дмитрий, хотя и в одежды церковные чёрные облаченный ныне, пятница Страстная ведь, и в магазин войдя, такого вина не покупает, а покупает бутылку вина испанского и другую бутылку вина французского, красного и белого, но сухого и не креплённого, не мадерного, непременно, куда дороже всех монахов кинематографических, патриархами неизвестных церквей освященных. А ежели кому интересно, в чём сомневаться без сомнения смело любому читателю и слушателю настоятельно требуется, что на них изображено, то изображено на них вот что было: на вине испанском, этикетки бежевого цвета, чёрным по ней очертания замка какого-то заграничного изображены, а ниже название неведомое было, будто от руки писанное, хотя понятно что никто не будет бесчисленное количество таковых этикеток от руки писать да так ещё, чтобы все одинаково выглядели и смотрелись притом, название будто от руки писанное то ли замка этого, то ли местности, этот замок в себя вмещающей, ведь известно что замки европейские именуются тремя способами различными, друг с другом иногда в себе сочетающимися, по имени владельца, по названию местности, каковое до всяких владельцев сложилось у земли тамошней или же по другим причинам, им имя дарующим, последние же весьма и весьма замысловатыми быть могут, то есть далеко-далеко от мысли находиться, так что мысль никакая вразумительная до них добраться не может, ведь понятно только почему Бог Бог, Адам Адам, и Ева Ева, а всё остальное неведомо вовсе, Каин исключение и то в бреду лишь, и даже наука особая алхимическая вполне на этот счёт есть средь искусств словесных, этимологией зовётся, хотя сама она приходит на помощь там, где по уму, как иногда могли бы говорить, уже не понять ничего в сказанном; да-да, красное с замком, и кабы глянул отец Дмитрий на этот замок, то мы бы призадуматься и вспомнить о замке Кафкином смогли бы, которого на картине никто и не видел ни в глаза, ни в другие органы тем паче, а всегда воочию издали лишь, по смутным очертаниям, и то Иосиф с К.