Она подвела меня к кальяну, вокруг которого сидели любители дыма - расслабленные и с затуманенными глазами. Потом взяла шланг и поднесла мундштук к своим губам. Некий человек - словно служащий луна-парка, запускающий аттракцион, - поджег угли и, когда они разгорелись, дунул на них. Девушка сделала затяжку, подержала дым в легких, а потом подошла ко мне и выдохнула прямо мне в рот. Я вдохнул и задержал дыхание, стараясь не раскашляться. Выдохнув, я заметил, что на меня смотрит Дариус. Его лицо выражало неодобрение. Я пожал плечами и сделал еще одну затяжку - на этот раз самостоятельно.
- Хочешь тыквенных семечек? - спросила девушка.
Я поразмыслил над этим предложением, пытаясь понять его скрытое значение, а потом ответил:
- Да, хочу!
Мы пошли на лужайку и легли на траву под ивой. Мы глядели в небо сквозь свисающие ветви. Начинало темнеть, и мы видели, как медленно, шаг за шагом, наступает тьма. Раз… и еще раз… и еще раз… Я даже пытался посчитать эти шаги ночи. Девушка сказала, что ее зовут Эмбер. Она все время наклонялась ко мне, чтобы положить мне в рот тыквенное семечко.
- Я был знаком с Дариусом еще в те времена, когда он был гениальным ребенком, - рассказал я ей. - То есть тогда его звали Дариус.
- Таро и сейчас гениальный, - ответила она. - Он очень мудрый.
- А почему бы вам не называть его Мудрец?
- Ну, наверное, сразу не догадались дать такое прозвище, а теперь уже поздно.
- А Эмбер - это твое настоящее имя?
- Нет. На самом деле меня зовут Кэти Киган.
Мне стало жаль, что ее настоящее имя оказалось не Эмбер.
- У меня что-то происходит в голове, Кэти Киган, - сказал я.
- Отлично, так и надо. - И она положила мне в рот еще одно тыквенное семечко.
Я чувствовал, что у меня задрожали зубы, когда она их слегка коснулась.
- Знаешь ли ты, что на следующий день после конкурса "Мисс Америка" продается больше зубной пасты, чем в любой другой день? - спросил я.
- А хорошо у тебя в башке помутилось, - спокойно отозвалась она.
- А знаешь ли ты, что галактики в отдаленной части Вселенной движутся так быстро, что их свет просто не может до нас дойти? И мы их никогда не увидим.
- Ты до фига всего знаешь.
- А игра, которую мы называем бридж, раньше называлась вист.
Она засмеялась грудным смехом.
Я нагнулся к ней и поцеловал ее. От нее пахло кальяном, рот был приоткрыт. Когда я оторвался, она сказала:
- Какой приятный сюрприз!
Однако в этом голосе явственно звучало: "Все, хватит!" Ничего большего она бы мне не позволила.
Мы полежали еще немного, глядя на темнеющее небо. Я рассказал ей про себя: о своей недолгой смерти, об отце. Один раз она прервала меня, заметив:
- Воскресение - это самое лучшее, что есть на свете.
Потом она уснула глубоким ровным сном, каким спят дети, и мне это почему-то очень понравилось. Я подобрал валявшееся неподалеку одеяло и закутал ее. А потом ушел, оставив Эмбер спать под ивой.
Мне хотелось еще раз поговорить с Дариусом, но на веранде его уже не было. Я прошелся по дому, который теперь освещали свечи. Люди спали вповалку на турецких подушках. Двое парней о чем-то горячо спорили. Я прислушался. Один из них утверждал, что засунул язык в работающий электрический вентилятор.
- Да, мужик, я его лизнул, - говорил он, - и он мне срезал самый кончик языка.
Я поднялся по лестнице и зашел в комнату Дариуса. Его одежда валялась возле камеры сенсорной депривации. Я осторожно постучал по пластиковой поверхности цистерны. Ответа не последовало.
- Дариус, ты там?
Послышалось какое-то приглушенное царапанье, а потом крышка немного приподнялась.
- Привет, - сказал он. - Ты уезжаешь?
Голос у него был как бы отделенный от тела, плавающий там, внутри.
- Я бы хотел поплавать в этой штуке, - сказал я.
- Поплавать?
- Ну да. Можно?
- Конечно, дружище! А как твоя голова? Я-то сам стараюсь избегать этих веществ.
- Голова в порядке, - ответил я и в доказательство постучал по ней.
Дариус откинул крышку и вылез. В этот вечер я увидел больше голых людей, чем за всю предшествующую жизнь: я ведь в детстве считал, что моя мама даже душ принимает в купальнике.
- Раздевайся и залезай. Постарайся там расслабиться. Поначалу может накатить клаустрофобия. И учти, внутри совсем темно. Позволь своему телу свободно плавать.
Я стащил с себя одежду, и Дариус помог мне залезть в цистерну. Вода оказалась теплой и густой. Я бы сказал, что у нее была температура и вязкость крови. Дариус ждал, когда я скомандую закрывать крышку.
- Дариус! - окликнул я его.
- Таро.
- А можно мне тебя называть Дариус?
- Ладно, называй.
- А я ведь мог выиграть ту викторину. Ну, в седьмом классе.
- Конечно мог. Но ты знал, что тебя ждет, если ты выиграешь.
- Я тогда думал, ты станешь большим человеком. Конструктором ракет, например.
- Я - это я. Разве этого мало?
- Закройте крышку, гуру Каплански!
Он опустил люк. Да, действительно, внутри камеры было черным-черно, сюда не смог бы пробраться ни один фотон. Слышались только тихие всплески подсоленной воды, когда я двигал рукой. Вода и мое тело - больше ничего. В первые минуты я касался стенок цистерны: хотелось убедиться, что я еще на Земле. В какой-то момент я даже испугался: мне почудилось, что я заперт здесь надолго, и я ударил по стенке. Было слышно, как эхо усиливает звук моего дыхания, словно в пещере. Действие кальяна выветрилось, только где-то в нижней части позвоночника еще оставалось какое-то дрожаще-гудящее ощущение.
Я постарался расслабиться и отпустить тело на свободу. Глаза мои моргали в темноте, но никаких зрительных образов не возникало. И вдруг я вспомнил бесчувственную темноту, в которую погрузился во время комы. Моя маленькая смерть снова была вокруг меня. Да и уходила ли она когда-нибудь? События 1987 года воскресли в моей памяти. Я снова услышал, как в грузовичке Поупа Нельсона разносится песня Хэнка Уильямса. Только теперь она представлялась мне в виде пробивающихся из радиоприемника лучей желтоватого, цвета шпаклевки, света. Холмы в краю медных рудников выглядели пыльными. А силуэт Поупа в тот момент, когда он разбивал головой ветровое стекло, был серебристым и дрожащим. Вспомнился мне и притупленный звук, после которого наступила свинцовая тяжесть. Затем пошли помехи, которые теперь, в полной темноте, представлялись в виде синевато-стальной синусоиды. Воспоминания сделались синестетическими. Сознание возвращалось к катастрофе и приписывало каждому ее моменту свой цвет. Но относились ли эти звуки, похожие на радиопомехи, к моменту смерти или к моменту воскресения? Мне казалось, что я зря растратил выпавшую мне после возвращения возможность прожить другую жизнь. Я перебирал все содержимое своей памяти: последовательность действий при ремонте автомобиля, расписание приливов и отливов, великие торговые пути, счета в бейсбольных матчах, лауреаты Нобелевской премии, убийства исторических деятелей, научные изобретения и открытия… Я плавал в соленой воде, громко выкрикивая все это, и видел, что многие слова по-прежнему сохраняют для меня свою окраску. "Цеппелин" или "бенгальский" вспыхивали, как фейерверки, а потом сознание снова погружалось в темноту. Затем кто-то постучал в крышку цистерны, и внешний мир вновь вступил в свои права.
43
Вечером, когда я ехал домой, пошел небольшой дождь. Мир выглядел иначе, чем раньше: он словно раскрылся навстречу мне, и теперь все казалось возможным. Дома не было ни мамы, ни Уита, и я, плеснув себе джина, уселся в гостиной и стал следить за игрой отражений на отцовской урне. Я выпил два стакана и, чувствуя, что пьян, улегся на кожаный диван. Руки, ноги, сердце - все снова было на месте. Вдруг наверху послышались голоса. Я встал и начал осторожно подниматься по лестнице. Дойдя до середины, замер. В конце коридора, в дверях спальни, стояли мама и Уит. Я прислонился к стене и пригнулся так, чтобы верхняя ступенька лестницы оказалась на уровне моих глаз, позволяя мне их видеть. Уит рассказывал что-то про тупых студентов, а мама слушала его, рассеянно выдергивая паклю из дыры в обоях. Они прощались перед сном. Мама держала в руке одну из своих любимых блузок.
- Забыла положить это в корзину для белья, - сказала она.
- Давай я отнесу, - предложил Уит.
- Правда?
- Да легко!
- Ты так добр ко мне, - сказала она.
Голос ее звучал необычно. Она вдруг сделала шаг вперед и обняла Уита, прижавшись щекой к его щеке. Я никогда не видел, чтобы она так долго кого-нибудь обнимала раньше. Уит, казалось, тоже обнимал ее, но на самом деле он держал руки в нескольких сантиметрах от ее спины, словно боясь прикоснуться. Потом она ушла в спальню. Уит немного подождал у ее двери. Затем приблизил блузку к лицу и коснулся ее губами - так торжественно, как священник мог бы благословить ризы.