Я никогда этого раньше не видел и даже не знал, что есть такая пленка. Сначала пошли прыгающие кадры: мои родители в нашем доме, а у них на руках что-то крошечное, завернутое в одеяло. Вот мама нянчит меня, сидя на залитом солнцем диване и подстелив на колени мексиканский платок. Вот она в нашей светлой кухне: держит меня на руках и напевает. Поначалу казалось, что отец выступает тут только в качестве оператора-документалиста, но потом появилось и его изображение. Вот он суетится надо мной, сидящим в белой пластиковой ванночке. Детская ручонка поднимается из воды и хватает его за бороду. Он криво улыбается камере, видимо боясь пошевелиться. Потом осторожно освобождается и принимается мыть меня губкой. Дальше меня подхватывает мама, и камера дает крупный план. Младенец совсем еще крошечный: на молочно-белом тельце отчетливо видна сетка голубоватых вен. Красивого в нем мало, но родители в восторге. Отец переполнен чувствами, и, вглядываясь в старую зернистую пленку, я, кажется, замечаю даже влагу на его глазах. Я поставил аппарат на паузу, мотор снизил обороты. Неужели вот это пятнышко, блеснувшее отраженным светом, - слеза? Я стал смотреть дальше. В следующих эпизодах отец что-то мастерил: орудовал молотком, пилил пилой и так далее. На дрожащих кадрах было видно, что у него на запястье ничего нет: он забыл надеть часы. Незадолго до смерти отец рассказал, что, когда я родился, он перестал носить часы и принялся чинить все в доме. Теперь я мог убедиться: мое появление на свет действительно оторвало его от обычных занятий.
Тут появились Бёрди Питерс и мистер Роулингс. Бёрди распахнула дверь стремительно, словно рассчитывала застать меня за просмотром снаффов.
- Как ты меня напугал, Натан! - театрально вскрикнула она.
- Доброе утро! - кивнул я, выключая аппарат.
- Мистер Роулингс хочет посмотреть июльские парады с тысяча девятьсот семьдесят пятого по тысяча девятьсот восьмидесятый год. Как мы договаривались.
- Да, разумеется. Я их уже приготовил.
Бёрди еще немного помедлила и, выдержав театральную паузу, вышла со словами:
- Ну что ж, тогда я вас оставляю вдвоем.
Мистер Роулингс, крупный мужчина в фетровой шляпе, уселся на стул и сказал:
- Поищи-ка мне кадры с фейерверками и марширующими оркестрами. И каких-нибудь кривоногих девчонок с трубами.
Правую руку он положил на брюхо.
- Сейчас поищем, - откликнулся я. - Но только сначала, если вы не возражаете, сэр, я хотел бы попросить вас взглянуть на один фильм. Меня интересует вопрос: плачет тут мужчина или нет?
Мистер Роулингс снял шляпу и положил ее на стол. Он занимался историей нашего городка, и прошлое для него было в каком-то смысле важнее настоящего. Я включил аппарат и погасил свет. На экране замелькали тени, показался отец.
- Смотрите, у него нет часов, - сказал я.
- Угу, - тяжело выдохнул мистер Роулингс. - Это твой отец?
- Да, сэр. А вот сейчас пойдет кусок, где он, возможно…
- Плачет, говоришь? Ну-ка, дай посмотреть!
Я уменьшил скорость. Отец стоит возле ванночки, мокрые руки блестят, как смазанные жиром. Вот он поворачивается к окну… Я остановил аппарат:
- Видите?
Мистер Роулингс наклонился поближе и даже выпятил нижнюю челюсть.
- Да, похоже на слезу, - сказал он. - А этот толстый младенец кто? Уж не ты ли?
- Да, я. Значит, есть слеза?
- А какие это годы? Семидесятые?
- Зима семидесятого года. Это происходит как раз в то время, когда астронавт, высадившийся из "Аполлона" на Луну, сыграл там в гольф. Также в это время происходят выборы в Индии.
Какие-то исторические факты все еще держались в моей голове.
Поначалу мистер Роулингс глядел на меня подозрительно, но теперь лицо его просветлело: он нашел родственную душу.
- Так, значит, это блестящее пятнышко у него на щеке - слеза? - повторил я вопрос.
Он вытащил из нагрудного кармана очки и водрузил их на нос. Потом внимательно, даже открыв от усердия рот, рассмотрел изображение.
- Без всякого сомнения, - заключил он и убрал очки на место.
- Ну, тогда приступим к парадам! - объявил я, остановил мотор и, бережно вынув пленку из аппарата, положил ее обратно в коробку.
После окончания рабочего дня я снова отправился к дому Донованов. Мэтью как раз вышел погулять с собакой, а я последовал за ним в ближайший парк, где уселся на скамейку и стал наблюдать. Мэтью привязал пса к качелям, а сам принялся подтягиваться на перекладине. Парню было лет шестнадцать, он был спортивного вида и по-своему, на деревенский манер, хорош собой. После подтягиваний он выполнил еще ряд приседаний и отжиманий. Потом отвязал пса и побежал вместе с ним по периметру парка. Лэдди кидался на Мэтью, пытаясь его укусить, и каждый раз получал по морде, но продолжал подпрыгивать, широко раскрывая пасть. Вытащив из сумки фотоаппарат, я навел объектив и стал ждать самого динамичного момента. Я уже собирался щелкнуть, но тут боковым зрением заметил, что кто-то сел рядом со мной на скамью, и обернулся. Человек лет пятидесяти, в греческой рыбацкой кепке, провожал глазами убегавших Мэтью и его пса.
- В один прекрасный день эта собака искусает маленького засранца, - сказал он.
Это был Арлен, ясновидящий из института.
- Привет, Натан! А я сегодня целый день за тобой слежу. Похоже, я следил за следящим, а?
- Что ты тут делаешь?
- На прошлой неделе помог полиции отыскать девчонку лет десяти в Огайо. С нее содрали кожу, как шкурку с апельсина, а труп закопали в поле. Они мне принесли ее пижаму, и сигнал сразу стал четче. Похоже, ко мне возвращается дар.
- Ты что-нибудь слышал от моего отца?
- Вчера я провел двенадцать гребаных часов в "Грейхаунде" по соседству с Засранным Джимми, условно-досрочно освобожденным из тюрьмы и перевозящим в другой штат свое имущество, поместившееся в бумажный пакет.
Арлен оглядел парк и поднял воротник пальто. Мэтью и собака направились к дому.
- Волосок с руки твоего отца оказался настолько разговорчивым, - продолжал он, - что я решил приехать и лично все тебе рассказать. Кроме того, я люблю путешествовать.
Я встал со скамейки и предложил:
- Может, прокатимся? У меня машина тут неподалеку.
- Я трясся в автобусе целый день, а ты мне предлагаешь прокатиться?
- Ты понимаешь, когда я за рулем, я лучше соображаю.
- Ну ладно, поехали. У меня есть время до полуночи - в это время отходит автобус в Айову.
Мы сразу выехали на автостраду. Обычно я выбирал для своих прогулок дороги, где нет большого движения, где редко попадающиеся фермеры на тракторах провожают подозрительными взглядами незнакомую машину. Но сегодня почему-то хотелось ехать по оживленной трассе. Арлен раскинулся на переднем сиденье.
- Спасибо тебе, что приехал, - сказал я ему.
- Ну, ты понимаешь, я ведь кто-то вроде мальчика-посыльного, - откликнулся Арлен. - Гребаная служба доставки экстрасенсорной почты, вот что я такое.
Я разогнал "олдсмобиль" до семидесяти миль в час. Арлен что-то сказал, но я не расслышал.
- Что ты говоришь?
- Тепло… - пробормотал он.
- Какое тепло? - не понял я.
Он показал пальцем на противоположную сторону автострады.
- Ничего я там не вижу, - сказал я.
- Сейчас увидишь.
Я продолжал вести машину, поглядывая туда, куда он показывал. Примерно через полминуты мимо нас пронеслась по встречной машина ДПС.
- Я чувствую тепло от радара, - объяснил Арлен.
Я сбросил скорость до пятидесяти пяти и поглядел на его усталое лицо с мешками под глазами.
- Так, значит, ты что-то узнал про отца? - спросил я.
- Кое-что узнал, - ответил он. - Как-то само собой это получилось. Я в последнее время совсем сдал. Все, что мне оставляли - зубные щетки, бикини, что угодно, - все молчало, ничего нельзя было понять. Я, как ты помнишь, прикрепил волосок с запястья твоего отца к своей доске. Поначалу ничего не было, а недели через две я вдруг увидел его руки.
- И что он делал?
- Не он, а они. Это были только кисти рук, как бы висящие в воздухе.
- Хорошо. Что делали руки?
- Писали письмо. Одна держала ручку, другая придерживала бумагу. Я уже до этого видел нечто подобное, но на этот раз картинка была очень четкая.
- Это было письмо ко мне?
- Послушай, парень, ну дай же истории самой себя рассказать. Не спеши. Тут очень тонкие вещи.
- Хорошо-хорошо. Извини. Рассказывай.
- Это случилось на следующую ночь после того, как мне прислали пижаму этой убитой девочки. Я увидел его руки. Белые руки, ногти обкусаны, на запястье часы. Но часы не шли.
Я посмотрел на часы, подаренные отцом. Они по-прежнему показывали 9:35. Похоже, Арлен говорил истину.
- И как я уже сказал, он писал письмо на белом листе бумаги. Ты понимаешь, я никогда не уверен на сто процентов. Всегда можно ошибиться, увидеть что-то не то. Атмосферные помехи, сердцебиение, любое внешнее вмешательство могут повлиять. Съешь что-нибудь не то - и уже сбился циркадный ритм, метаболизм ни к черту, и вот уже все картинки накладываются друг на друга…
- Да, я понимаю. И значит, ты увидел…
- А ты, по-моему, сам тоже сильно сдал. Извини, конечно.
Я ударил кулаком по рулю:
- Арлен, ради бога, скажи, что писал мой отец?