Поднявшись с дивана, я направился к гостевой комнате, где Уит готовился ко сну. Прежде чем лечь, он, уже облаченный в широкие трусы и майку, проделывал свой ежевечерний ряд приседаний и отжиманий от пола. Я смотрел, как он пыхтит, и думал о том, о чем никогда и ни с кем не стал бы говорить вслух, - о его отношениях с мамой. Раньше мне казалось, что для моих родителей секс - нечто совсем не важное. Если они им и занимались, то наверняка думали о чем-то своем: отец представлял формулу, описывающую крутизну бедер, а мама беспокоилась, не оставила ли включенной плиту. Спросить у Уита, есть ли у него какие-то планы относительно моей мамы, я не мог.
Он заметил меня в дверях и замер, не закончив упражнения, затем, продолжая держаться на согнутых руках, недоуменно спросил:
- Хочешь присоединиться? А что, давай! Твоей тикалке полезно потренироваться перед стартом.
- Спасибо, но у меня завтра много дел. Приедут читатели из дома престарелых. Придется побегать, таская им книги Даниэлы Стил с крупным шрифтом.
- Вас понял! - просигналил Уит и продолжил отжиматься.
Я поднимался по лестнице, заткнув уши, чтобы не слышать его выдохов.
40
Семья, выбранная мною на этот раз, была самой заурядной. Возле дома стоял мини-вэн, на участке покачивались качели-скамейка, а на веранде позвякивали китайские колокольчики. Меня интересовала именно нормальность, о которой я почти ничего не знал. Я вырос в странном семействе, состоявшем из физика-ядерщика, астронавта и домохозяйки, которая вела свое хозяйство так, как ведут корабль по бурному морю. Я решил, что мне надо изучать "нормальность", как изучают чужой язык и культуру, и чувствовал себя антропологом, отправившимся в экспедицию туда, где живут умеренно счастливые, получающие зарплаты и выплачивающие кредиты аборигены. Фамилия аборигенов, указанная на почтовом ящике, была Донован. Напротив их дома, на другой стороне улицы, рос огромный вяз, ветви которого укрыли мой "олдсмобиль". Становилось холодно. Я не выключал мотор, грея машину, и наблюдал за домом. Вскоре выяснилось, что в нем живут четыре человека: муж, жена и дети-подростки - сын и дочь. Каждый вечер в одно и то же время они собирались дома на ужин.
Во вторник вечером я вышел из машины и приблизился к дому. Светились только два окна в дальней от меня части дома - кухня и столовая. Подозреваю, что папаша был сторонником жесткой экономии, поскольку один раз я слышал, как он орал на детей: "Выключайте свет! Я еще не владелец электростанции!" После этого свет погас, а потом со второго этажа послышался шум фена.
Я обогнул дом и с облегчением вздохнул: собака находилась внутри. Пес был очень противный, избалованный, и даже его кличка Лэдди мне не нравилась. Дом стоял на сваях, и зазор между полом и землей, достаточно высокий, позволял мне туда заползти. Я протиснулся между бревнами и ощупью двинулся вперед, ориентируясь на раздававшиеся сверху голоса. В одном месте сверху, между половицами, пробивался свет. Там же слышались шаги и стук собачьих лап с когтями по древесине. Я удобно устроился - здесь можно было даже сесть - и обратился в слух. Похоже, я сидел прямо под обеденным столом.
- Тренер говорит, что мне надо набрать вес, - сказал мальчик.
- Набрать, сбросить, никто не доволен своим весом! - проворчал в ответ отец. - Вы лучше полюбуйтесь, как он жрет! Уплетает, как гребаная свинья!
- Послушайте, можем мы хоть раз спокойно поужинать? - вмешалась мать.
- Ты меня спрашиваешь? - переспросил отец. - Лучше спроси своего сыночка!
- Папа, я есть хочу, что тут такого?
- Да ешь сколько хочешь, хоть лопни, твое дело. Все, что я требую, это соблюдения приличий за столом.
Повисла пауза. Потом раздался голос дочери:
- Мы опять забыли помолиться.
- Блин! - отреагировал папаша.
- Ты сам ввел этот обычай, Макс, - сказала мать, - и сам же о нем забываешь.
- Ладно, сейчас помолимся. Эй, Мэтью, а ну-ка наклони свою башку и прикрой гляделки! - Папаша прочистил горло и произнес: - Отче наш, благослови нашу трапезу, да будет она нам во благо и в радость. Помоги всем, кто нуждается в твоей помощи, и нам тоже помоги. Аминь.
- Аминь, - откликнулись остальные.
- Теперь можно есть? - спросил Мэтью.
- Ешь, - разрешил папаша.
- А я толстая, как вам кажется? - спросила дочка.
- Толстая, так ешь поменьше, - ответил отец.
- Не обижай ее! - сказала мать.
- По-моему, у меня бедра толстые, - не слушала их дочка.
- Все у тебя в порядке с твоими чертовыми бедрами, - успокоил ее папаша.
- Одолжи мне мясца, - пошутил Мэтью. - У тебя лишний жир, а мне веса не хватает. Тренер говорит, что мне надо срочно набрать пятнадцать фунтов.
- Заткнись и лопай стейк! - цыкнул на него папаша. - Вся гребаная семейка чем-то недовольна. Все хотят быть другими. Толще, тоньше, умней, красивей. Вот видите эту рожу? Это моя рожа. Рубильник, брыли - все мое. И другой рожи мне не надо!
Снова настала тишина. Они ели молча, было слышно только позвякивание посуды и стук лап собаки, бегавшей вокруг стола, - наверное, кто-то украдкой подбрасывал ей куски. Еще можно было различить жужжание телевизора из соседней комнаты. Вдруг кто-то громко рыгнул. Дочь захихикала, а мать укоризненно сказала:
- Мэтью!
- В Китае и в других бедных странах рыгание считают похвалой хозяйке, - ответил Мэтью.
- Ну вот, полюбуйтесь, - сказал папаша. - Теперь он хочет стать китайцем.
- Ешь давай! - велела мать.
Значит, вот что такое "нормальная жизнь"! Ужин в сопровождении не столько разговора, сколько перебранки в сочетании с раздумьями о собственном весе. Шавка, попрошайничающая возле стола. Молитва, которую произносят тем же тоном, что и замечание о том, что за едой нельзя рыгать. У нас за ужином отец, бывало, пускался в рассуждения о том, имеет ли квантованный вихрь потока бесконечную массу. Я начал выбираться из-под дома наружу, на лужайку, но тут услышал, как открылась задняя сетчатая дверь. Доставая пачку сигарет, вышел папаша. Я сидел, спрятавшись за одной из свай. Отец семейства прошел на лужайку и закурил. Он курил, прохаживался по лужайке и тихо напевал "Яблочный пирог". Мне пришлось ждать, пока он не потушит свою сигарету и не вернется в дом.
Когда я приехал домой, мама объявила о своем решении запретить доступ в гостиную. Оба входа в нее были завешены желтой лентой.
- Я хочу, чтобы и гостиная, и кабинет были недоступны для посещения, - отрезала мама.
- И экономия на ремонте выйдет, - поддержал ее Уит.
- Но это же часть дома! - возразил я.
- Ну, пусть пока будет так, а там посмотрим. Мне надоело там постоянно пылесосить. И ковер изнашивается, когда ты там возле урны ходишь постоянно взад-вперед.
Я задумался над этим. Да, действительно, иногда вечером - ладно, каждый вечер перед сном - я разговариваю в гостиной с отцом. Ну и что в этом такого? Вон Уит, прежде чем завалиться спать, обменивается радиограммами с каким-то альбиносом из Санкт-Петербурга.
- В общем, мы считаем, тебе лучше Пока не заходить в эти две комнаты, - заключила мама.
- Что же я туда вторгался, что ли? - спросил я.
- Не говори глупости, - ответила она, поправляя фартук.
- Или это наказание за то, что я не радуюсь его смерти? - продолжал я. - Или за то, что работаю там, где надо только алфавит знать?
- Прекрати!
- Не прекращу! Между прочим, с библиотечными каталогами все не так просто, как кажется. Есть такие фамилии, что не знаешь, куда поставить книгу.
- А ты не хочешь в субботу вечерком прокатиться в боулинг? - веселым тоном предложил Уит. - Ты да я, больше никого не берем.
- Спасибо, у меня другие планы.
- Вот как? - удивилась мама. - И какие же?
- Я слежу за нашими соседями, - объявил я и вышел из кухни.
По пути наверх я резким движением сдернул желтую ленту с двери гостиной. Однако наутро она висела там снова.
Неделю спустя я собрал все старые любительские пленки, бывшие в доме, сложил их в чемодан и отвез его в багажнике на работу. Теперь у меня был свой ключ, и я приходил в библиотеку за час до того, как Бёрди являлась выпить свою первую чашечку кофе "Фолджерс". Я оттащил чемодан наверх, в кинозал. На кассетах с пленкой маминой рукой были сделаны надписи: "Шахматный турнир", "Викторина по химии", "Натан идет в школу". Я открыл ту, на которой была надпись "Натан: первые дни", вставил пленку в киноаппарат, запустил его и погасил свет.