- У каждого человека, у каждого народа, - объяснил он в более спокойной манере, даже ставя чашку на стол, - есть инстинкт самосохранения. У евреев он хоть всегда и был ослаблен, но благодаря всеобщему антисемитизму он, по крайней мере, поддерживался на минимально приемлемом уровне. Вот даже у нас, например, в Москве все было схвачено. А тут евреи разнежились на солнышке, избездельничались, проворовались; да и общество все разложено. Не говоря уже о том, что все эти левантийцы и вообще не евреи, а сплошные бедуины и берберы. Это тебе не идиш-кайт. Вот я, например, вчера включаю телевизор…
- Короче, сплошное блядство, - прервала его Юля.
- Ну, я не стал бы это суммировать столь радикально, - ответил он, - но действительно, разложившееся общество плюс прекраснодушие, культ слабости, деградировавшая армия и пренебрежение национальными интересами…
- Да все тут просто, - сказала она, - в тот момент, когда мы поймем, что и Синай, и Иордания, и Северная Сирия - это наша собственность по праву, это земли, полученные нами от Бога, все будет иначе, и у нас появится воля и мужество их защищать. Не говоря уже о территориях. И все эти молодые люди с розовыми бантиками, которые курят траву и дрожат от страха по любому поводу, сами собой переведутся. Вон в Шестидневную войну мы собрались и вставили им по самые серые уши, так что мало не показалось.
- Мы же уже стояли под Дамаском, - добавил ее муж, поглаживая нависающее над ремнем брюшко, - а потом Киссинджер и Рабин все снова отдали арабам. А могли бы…
- А бегство из Бейрута, - сказала Юля, - великий подвиг Переса. И снова все из-за трусости. Настоящий мужчина должен быть способен умереть за свой дом и своих детей; я бы, например, никогда не смогла полюбить другого.
- Молодой парень должен не бояться умирать, - объяснил ее муж.
Мы еще немного поговорили в том же духе, и я уже совсем было собрался уходить, когда нас прервали. На лестнице послышалось топанье, потом оглушительный плач. В квартиру вбежал их старший ребенок, лет восьми; за ним, пыхтя и отдуваясь, появился его друг с разноцветным велосипедом.
- Юрочка! - закричала Юля срывающимся голосом. - Что произошло?
Впрочем, понять, что произошло, было несложно: у Юрочки были разбиты обе коленки, вдоль голеней текла кровь, и даже поверхностный осмотр не оставлял сомнений в том, что он упал с велосипеда. Его родители заметались по квартире. После нескольких минут бесполезной беготни и причитаний Юлин муж, чье имя я так и не смог вспомнить, снял с ребенка велосипедный шлем и отнес его в ванную, а Юля побежала за йодом, поставила его на стол, вернулась за спиртом, потом за ватой; по ходу дела на столе появились еще и какие-то таблетки. Из ванной продолжали доноситься рыдания. Юля с ненавистью посмотрела на Юрочкиного приятеля.
- Ну и куда ты его затащил на этот раз? - спросила она.
- Да мы тут около дома катались, - тот опустил глаза и весь покраснел.
- Ты только мне не ври, - закричала Юля. - Врать своей матери будешь. Ты мне скажи, куда он упал.
- На асфальт, - ответил Юрочкин приятель вконец растерянным и испуганным голосом и снова опустил глаза.
- Там было грязно, битые бутылки, да?
- Не, вроде не было.
- Опять врешь, - она побледнела, и ее голос начал срываться, - либо ты мне скажешь правду, либо это будет последний день, когда вы с Юрочкой общаетесь.
Тем временем Юрочкин отец принес последнего в гостиную; его мать начала мазать коленки йодом, и дальнейшее продолжение разговора стало невозможным из-за плача и разнообразного шума. Так продолжалось несколько минут, но потом шум все же начал стихать.
- Все, бери ключи от машины, - сказала Юля, все еще бледная, как снег.
- Зачем? - спросил ее муж.
- Как зачем? - она снова закричала. - Он же упал на стекла, ты хочешь, чтобы у него было заражение крови?
- Я не… - начал ее муж.
- Потом будешь разглагольствовать; или ты хочешь чтобы я одна везла твоего ребенка в приемный покой?
- Да я… - продолжил он.
- Вот так мы и живем, - сказала она, поворачиваясь к мне, - вот так мы и живем.
А потом, снова повернувшись к нему:
- Хоть не позорь меня перед посторонними.
Мы взяли Юрочку, младшего ребенка, какую-то котомку и бегом, почти кубарем начали спускаться по лестнице.
- Вам нужна какая-нибудь помощь? - спросил я, когда мы дошли до первого этажа.
- Нет, - ответил Юлин муж, опуская глаза по направлению к животу, - мы справимся сами.
Я неожиданно обнаружил, что мне не хочется возвращаться домой, и уже в сумерках продолжал ходить по полупустым иерусалимским улицам, пока не вышел к зданию "Терра Санта" на Французской площади. Статуя девы Марии на его крыше посмотрела на меня холодно и укоризненно, но, как всегда, промолчала. И тогда я подумал, что Лифшиц, вероятно, еще на работе; так и оказалось; он сидел в одиночестве, в окружении бесчисленных папок, фотографий и чертежей.
- Ты еще работаешь? - спросил я.
- Нет, - ответил он и достал бутылку джина, пару чайных чашек.
Мы выпили джин из чашек, потом выпили еще; вышли на балкон выкурить по сигарете над ночным городом.
- Ну и что ты про все это думаешь? - спросил он; я выругался, налил нам обоим, и мы выпили еще, вернулись назад в комнату.
- Мне все чаще кажется, - сказал он, - что Морозов был прав, хоть и сидел то ли в Шлиссельбурге, то ли в Алексеевском равелине. Ничего этого не было: ни Вавилона, ни Иудеи, ни Греции, ни Рима. Это все придумали невежественные монахи от скуки и безделья.
И мы выпили за Морозова и за Вавилон, которого не было.
- Ты серьезно так думаешь?
- Я серьезно думаю об этом, - ответил он, - а как еще можно об этом думать? Вся эта история может быть только плодом больного воображения; ты на нее только посмотри.
Я попытался это сделать, но мне не удалось.
- Интересно чьего, - сказал я.
Тогда мы выпили за Клио, потом за Уранию и за больное воображение, неизвестно чье.
- А что же было? - добавил я, подумав.
- А хрен его знает. Что-то, наверное, было. Но было как-то иначе, только мы не знаем как. А может, и вообще ничего не было.
- Но монахи-то, по крайней мере, были? - спросил я.
- Может, и были, но скорее всего их тоже кто-нибудь выдумал; а может, это они себя сами. Так же, как и мы себя придумываем.
И мы выпили за монахов, потом за монашек.
- А что было? - спросил я.
- Да ничего не было, - ответил он, - да, кстати, ничего, собственно, и нет.
Мы еще некоторое время пили за ничто, а потом отправились по домам. Лифшиц долго собирал бумаги, запирал шкафы, потом вышел на Французскую площадь и замер на высоких ступеньках. Вдохнул холодный ночной воздух, посмотрел на небо.
- А за Уранию мы пили? - спросил он.
- Пили, - сказал я.
- Это хорошо, - ответил он, снова посмотрел на звезды, а потом добавил: - Надо было давно сюда вылезти, а не сидеть в душной комнате. Так и надо жить.
- Как? - спросил я.
- Ну так, - и развел руками. Потом положил портфель на тротуар у ступенек, лег на асфальт, на бок, чуть подобрал ноги. - Заночевать, - сказал он и уснул.
Я довольно долго его будил, потом остановил такси и довез до дому; он жил недалеко от меня.